Читать книгу Крещатик № 93 (2021) - Альманах - Страница 2

На глазах у недобитка

по стене ползёт улитка,

день и ночь ползёт она —

не закончится стена.

Наблюдать не надоело

столько зим и столько лет,

тело мокрое, и дела

соответствующий след?

Средоточие печали,

средоточие обид,

пожимаю я плечами

оттого, что недобит.

А усатое желе

вверх ползёт, читая требу,

не скучая по земле

и соскучившись по небу.

Поклонимся осенним веткам,

начав предстартовый отсчёт,

когда потомок станет предком

и время дальше потечёт.

Прощайте, тополя и клёны,

бессмертье пьющие из луж,

ответно бьющие поклоны

за неимением баклуш.

Прощайте, не будите лихо,

покуда тихо и светло

и безуспешная шумиха

очей не закоптит стекло.

Мы без обиды друг на друга,

как в телескопы поглядим,

пока не закружила вьюга

белее страха и седин.

Прости-прощай! Мы были вместе

и расстаёмся навсегда, —

всё растеряли, кроме чести,

как свет осенняя вода.

Ноябрьский лёд и остр и тонок —

прочнее, чем столетний дот.

И не родившийся потомок,

как предок по нему идёт.

Тому, кто насеком

и зелен, словно медь,

дай, хоть одним глазком,

на время посмотреть.

Оно летит, как свет,

а, может быть, быстрей —

вопросом на ответ

сквозь сети рыбарей.

Лови его, свищи

его – напрасный труд:

летит, как из пращи,

страшней, чем самосуд.

Одним глазком взглянуть

позволь в дверной глазок

на бесконечный путь

и млечный водосток.

Пусть тонким голоском

заголосит навзрыд

о том, что насеком

и вечен, как подвид.

Редкий лист, не долетая до земли,

улетает навсегда – куда подальше.

Листопад мои печали утоли

песней осени без музыки и фальши.

Лист попроще жёлтой рощи посреди,

не раздумывая, упадёт под ноги.

Дебет с кредитом несчётные сведи,

подведи под монастырь свои итоги.

Монастырская стена – укрепрайон, —

ни страшны ему ни охи и ни ахи:

свет берёзовый во тьме со всех сторон

и вороны на берёзах, как монахи.

Прикоснулся, причастился и айда!

Причастился, прикоснулся и довольно!

То не слёзы – то осенняя вода.

И ни капельки – ни горько и ни больно.

И сума, и тюрьма, и себе на уме.

Вологодской финифтью да по хохломе,

обезумев от «скрежета-дрожи»…

Всё равно нет родней и дороже.

Есть другие – прекрасные, – лучше, чем, но:

мы читали одно и смотрели одно

и любви невозможной алкали:

в Пинске вешнем, в степном Забайкалье.

Никому не истцы и ответчики всем —

мы годимся в отцы тем, кто пал в 37.

Что ж, обнимемся – сестры и братья,

размыкая медвежьи объятья.

Посидим, помолчим, погорюем о том,

что от света лучин загорелся наш дом

и помянем – поминок почище —

чаепитием на пепелище.

Лишь на себя пеняли,

что задолжали всем

и жили, как в пенале

карандаши 6М.

Лежали – тихо-тихо,

тупые, как на грех,

и не будили лихо:

шумиху и успех.

Совсем, как в клетке птица,

от счастья вдалеке,

чтоб вскоре очутиться

у Рембрандта в руке.

И летает, и плавает, – это ли не

расчудесное чудо и счастье вдвойне!

Летним утром в конце декабря —

бесконечное «кря».

Ходит селезнем время – прикид хоть куда!

Но летейская не отражает вода, —

отражается вечность-химера

самкой – сиро и серо.

он вышел вон на все четыре

чтоб не вернуться никогда

но что он знал о внешнем мире

мелькали веси города

он вышел весь в сухом остатке

воспоминания одни

и с будущим играя в прятки

как поезда летели дни

он сел на поезд подстаканник

стучал в ночи как метроном

и месяц полуночный странник

как в речке отражался в нём

лети лети лети не зная

любви-печали не держись

твоя закончилась земная

и внеземная скоро жизнь

наступит даже лучше прежней

молчи скрывайся и таи

и этот воздух воздух внешний

наполнит лёгкие твои

Не опечатка, не описка:

предновогодней незимой

я получил письмо из Пинска,

где мне заказан путь домой.

В придачу – скатерть и дорожка

и тьма, глядящая врагом…

И память детства, будто кошка,

всё ходит по цепи кругом:

идёт направо – видит Пину,

налево – страх и вороньё,

и тьма ночная дышит в спину,

и не укрыться от неё.

И вдруг – внезапно, как ни странно,

среди заснеженных полей:

взошла звезда, запела Анна,

и сердцу стало веселей.

Докурю я последний чинарик

и последнюю рюмку допью.

И Венеру включу, как фонарик,

осветившую жизнь не мою.

Что ж, свети, – пусть не мне, но другому;

и пускай навсегда молодой

не тоскует по отчему дому

под моей путеводной звездой.

Мера бывает разной, но чаще – крайней.

Верил, но не боялся и не просил.

И выпрямлялся согнутый рог бараний,

но тем не менее тикал watch-упарсин.

Правый пологий берег крутым сменялся,

лесом непроходимым сменялся сквер,

но не сдавался; и получалось масло, —

символ возни мышиной и полумер.

Как бы там ни было – с голоду ты не помер.

Номер 16? Что ж и на том мерси!

Слышишь, как надрывается колокол-зуммер?

На небо глядя, молвишь: – Иже еси..?

Не сомневайся – есть! Значит в полной мере

всё, что тебе положено – не твоё.

В речке купаясь или гуляя в сквере —

пей, не спеша, из горлышка забытьё.

Будто дёснами хлебную корку жую,

доживая свой век.

Се ля ви, говоришь, говоришь, дежа вю

тишиной из-под век.

Что ж, финита? Адьё? Оливье. Винегрет.

Незатейливый трюк!

Столько зим говорю, говорю столько лет:

табуретка и крюк.

А ля гер, говоришь и камси, говоришь,

тет-а-тет, о-ля-ля.

Невесёлая старость, июньский Париж

и чужая земля.

Навсегда не лямур и пердю навсегда,

никогда комильфо.

И не Сена за окнами – Леты вода

и вокруг – никого.

Шаромыжником стал милый друг. Пуркуа?

Почему бы и нет!

И полночная вспять утекает река

и луна, как омлет.

Грациозны, чисты, бесподобны, зигзагообразны,

как две капли воды друг на друга похожи они.

Эти белые цапли в тиши декабря не напрасны,

а скорей распрекрасны, как предновогодние дни.

Не белым, но бело! Значит набело жизнь перепишем,

черновик уничтожим и не пожалеем о нём.

И побудем на свете пречистом – не третьим и лишним,

а потом на закате с тобой грациозно уснём.

Мы чокнулись! И дальше – больше:

Брест растворяется вдали

и острые костёлы Польши

плывут, как в море корабли.

Нам дела нет до проводницы

и строгих окриков её:

пока благоволила литься,

пока впадали в забытьё.

И скатертью не самобранкой

текла дорожка до небес.

И подстаканники морзянкой

отстукивали МПС.

От пьяной песни, как от мата,

мы не могли забыться сном,

покуда дымная громада

не появилась за окном:

идём – куда, не зная сами,

счастливые, не помня зла, —

и очутились в кёльнской яме…

Пламя розового масла

и цветенья мандарин

мы – за то, что не погасло —

мысленно благодарим.

Согревало больше меры,

обжигало до кости,

навсегда лишая веры

в Бога, Господи, прости!

Мы ни капли не в обиде,

а совсем наоборот —

радуемся, как при виде

урожая недород.

Обладатели ремёсел

и таланты пустоты, —

мы без цитрусовых масел

жить не можем – я да ты.

Так, давай подымем кружки,

и не с горя – от любви, —

две старинные подружки

загуляем на свои.

Потому что – Александр,

потому что – навсегда,

потому что светит рядом

Царскосельская звезда.

Я не прощу эпохе,

укравшей жизнь мою.

И замолчу на вдохе

и выдох утаю.

Ни хорошо, ни плохо

вернуться вдруг домой,

где слушает эпоха

прощальный выдох мой.

Мы не были детьми, – мы сразу

состарились, бессмертье зля.

И, как пломбир, лизали фазу

и обходились без нуля.

Мы были трепетнее лани

с мотором пламенным в груди.

Мы стали полными нулями

бесполой жизни посреди.

Когда мы жили понарошку,

когда мы жили не всерьёз,

мы время гладили, что кошку

и доводили жизнь до слёз.

Нам эти слёзы отольются

и станут пулями они,

когда мы будем пить из блюдца

свои оставшиеся дни.

В Тель-Авиве, мой друг, в Нарьян-Маре

составляем единый народ:

утром запах Ивана-да-Марьи,

ближе к полночи – наоборот.

Мы едины, мой друг, мы едины, —

хочешь ты или нет,

и поэтому непобедимы,

излучая невидимый свет.

И пускай мы с тобой не знакомы,

но зато мы с тобой не враги,

не ослепшие от глаукомы,

потерявшие зренье от зги.

Темень-тьмущая – свет лучезарный

двести лет, – даже больше уже:

пионерлагеря и казармы

породнили на вечной меже.

И когда улетим восвояси

от роскосмосов прочь и от nas —

с мирозданьем налаживать связи

будет некому после нас.

Так, давай на дорожку присядем

ароматные травы куря,

не считая ранений и ссадин,

вопреки, а не благодаря.

Не могу сказать, чтоб очень

темперирован клавир:

день октябрьский обесточен,

небосвод убог и сир.

Замолчавшие от страха,

неизвестностью живя,

мокнут птицы, и от Баха,

как от ливня, вымок я.

Что-то дуб поёт, как спьяну

и, как спьяну, шепчет клён:

Иоганну Себастьяну

лесопарковый поклон.

Темперированный кое-

как, а осенью вдвойне,

я мечтаю о покое

и январской тишине.

Что-то я разволновался

и пускаю пузыри…

Ну-ка, сердце, в темпе вальса:

три-четыре, раз-два-три!