Читать книгу Полынь-вода - Анатолий Резанович - Страница 3

I

Весенняя ночь 1979 года забормотала талыми водами. Лед на реке Чаква, что разделила полесское село Рубеж на две части, заметно поднялся. Вешние воды вышли из берегов и поползли в огороды, дворы, на улицы…

Почуяв недоброе, тревожно заскулили собаки, завизжал чей-то поросенок. Но вскоре все стихло: село спало. На него равнодушно и молчаливо таращился черный ворон, который сидел неподвижно, точно чучело, на высоком кресте церкви – дурное, говорят старики, предзнаменование. Видела бы это кощунство бабка Ева, горбатая, высохшая старуха, которая славилась в округе тем, что лечила детей от испуга, протягивая их через хомут, она бы непременно разнесла поутру: «Ворон опаскудил святой крест – быть беде!» И бабка оказалась бы права: вода шла большая и грозная. Она жадно пожирала сушу, толстела и разрасталась…

На буйство паводка хмуро глядело небо. Разгулялся ветер. Рванув тучи за бока, он дал волю короткому, но сильному дождю. Едва ливень закончился, как село погрузилось в туман. Его растрепанные космы ложились на воду, белили грязный, изъеденный оттепелью лед. Время от времени он глухо трещал, а под утро издал тихий, протяжный вздох. С этим вздохом вся тяжелая масса льда колыхнулась. От ее слабеющих краев начали откалываться первые льдины. Одна из них, огромная, с острым концом, медленно развернулась и поплыла в сторону парома. Вытянутый на берег перед наводнением, он опять держался на плаву. Льдина со скрежетом задела баржу парома, навалилась на стоящий у самой реки забор, подмяла его и поползла в огород, к широкому, приземистому, крытому черепицей дому. Через минуту-другую в его окнах вспыхнул свет. На крыльцо вышла хозяйка – Надежда Казимировна Жилевская, худощавая женщина средних лет. Звали ее в деревне просто – Надя. По-уличному – Городчанка. Вглядевшись в едва разреженную светом темень, женщина испуганно вскрикнула: льдина медленно приближалась к дому. Точно завороженная, Надежда Казимировна глядела на эту страшную в своей силе массу льда. Тяжелая льдина снесла бы дом, но путь ей преградили старые вербы. Обдирая их кору, льдина вздыбилась. Пространство, которое образовалось между льдиной и водой, было похоже в темноте на огромную уродливую пасть огромного речного чудовища.

– Господи, – перекрестилась женщина, – что же это делается?..

Переведя дыхание, она торопливо пошла в дом, разбудила тяжело храпевшего мужа:

– Вставай, Степан, вода…

Заглянула в комнату дочек – Юля и Люба спали.

Хотела поднять сына, но его не было. На аккуратно заправленной кровати чинно стояли подушки, да одиноко белела на столе раскрытая книга. «Где же Алексей?» – забеспокоилась мать. Она накинула телогрейку и опять вышла на крыльцо.

Льдина все еще стояла возле верб. Ее угрюмо и настороженно обходила вода, лизала фундамент дома. Тянуло холодом и сыростью. Поднимая платье, женщина побрела к калитке, с трудом открыла ее – мешали куски льда – и долго вглядывалась в пустынную, залитую водой прибрежную улицу. В конце ее и дальше колыхалась тьма.

«Где же Алексей? – опять задалась тревожным вопросом Надежда Казимировна. – Сердце у нее дрогнуло, заныло. – Хоть бы чего не случилось».

Она зачерпнула ладонью воды, освежила ею лицо.

«Ледяная…»

Вода под резким порывом ветра ощетинилась и резко ударила женщину по резиновым сапогам, норовя подняться выше. Надежда Казимировна испуганно попятилась назад, к дому.

II

Cквозь сон старый Евсей услышал, как заскулил, а потом начал выть во дворе собака. Этот вой разбудил старика. Евсей привстал на кровати, прислушался. Во дворе что-то стукнуло. Старик нервно вздрогнул, подозрительно оглядел комнату – никого. Тяжело опустив свое костлявое тело на грязную постель, натянул на голову одеяло. Лежал так долго, пока не уснул. Но сон не принес ему отдыха: привиделось старику страшное…

Стоит он на берегу реки и смотрит на прибывающую воду. Вдруг замечает на ней жирное красноватое пятно. Внимательно вглядывается и застывает: это пятно – отражение

его лица. Оно расплывается, уродливо морщинится, становится темно-багровым, жутким…

– Это я? – холодея от страха, спрашивает Евсей.

– Ты-ы! – гулко отвечает кто-то невидимый.

– Чего все красное?

– Это кро-о-вь!..

Немеет от ужаса Евсей: рот открывает, а слова сказать не может. Хочет убежать – ноги не слушаются. Закрывает глаза, но все равно видит свое кровавое лицо, по которому замедленно катят волны. Катят без шума, без звука, без жизни…

Река все полнеет, как и пятно, становится темно-багровой. Посередине ее то появляется, то исчезает что-то белое.

Напрягая зрение, Евсей видит в воде ребенка, Он плачет, захлебывается, тонет. И опять всплывает, тянет свои ручонки к Евсею. И кричит: жалобно, страшно…

Надрывный плачущий голос долго и безжалостно рвет душу Евсея. А потом все куда-то пропадает и наступает тишина, как на старом заброшенном кладбище. Эта тишина, кажется, тянется бесконечно. Она давит на виски, сжимает сердце. Становится жарко, невыносимо жарко. Дышать все труднее. Евсей пытается кричать, но вместо крика изнутри у него вырывается затяжной хриплый кашель…

Этот кашель разбудил Евсея. Не соображая, где он и что с ним, старик уставился в темный низкий потолок. Наконец, сознание стало возвращаться. Евсей с трудом поднялся, провел дрожащей рукой по широкой лысине, выпил кружку холодной воды и поплелся во двор – на свежий воздух.

Едва он вышел на крыльцо, как рослая худая овчарка, которая бегала по двору, остановилась, настороженно оскалилась. Евсей, не обращая на нее внимания, обвел воспаленным взглядом огород, на котором виднелись пчелиные ульи, устало вытер со лба пот и присел на стоящую у крыльца лавку: тело его била нервная дрожь.

– Не дай, Боже, помереть, – вспоминая страшный сон, прохрипел старик. – Не дай…

Поселя Евсея была в конце села, на бывшем болоте. Оно высохло, когда отгородили его от реки дамбой. Долгое время тут никто не селился. Евсей, вернувшись из тюрьмы, где отбывал срок за службу в фашистской полиции, первым на высохшем болоте поставил деревянный, неказистый дом. Жены у Евсея не было, детей тоже. В колхозе он не работал. Жил в основном с пасеки, выгодно продавая мед на районном базаре. Дружбы при этом ни с кем не заводил. Люди вечно угрюмого старика побаивались, сторонились, за глаза называли: «Немец».

Не хотели знать Евсея за темное прошлое и местные власти. Они долго не приписывали его дом ни к селу Рубеж, ни к соседней деревне Заболотье, между которыми клинилось бывшее болото. В конце концов, решили: раз Евсей в колхозе не работает, то он, значит, единоличник, а его хозяйство – дом, подворье и огород – хуторское, обособленное и в перспективе подлежит сносу. Другими словами, ничего и нигде регистрировать не надо. Вроде хозяйство есть, а вроде его и нет.

К удивлению властей, их решение Евсею понравилось – сам себе хозяин, а потому спросу никакого. Правда, иногда на местные власти он злился, обзывая их одними и теми словами: «Ссучились, комуняки!..» Эти слова были любимыми у Евсея.

На лавке он сидел долго, пока не почувствовал, что замерзает. Съежившись, собрался было идти в дом, как услышал чей-то разговор, вернее, обрывки фраз: «Вчера из Минска… Да… На работу? Через неделю…» Старик настороженно стал прислушиваться. Голоса были тихие. Это успокоило его. Он встал, стараясь ничем не выдать себя, подошел к забору, глянул в щель: стоят двое. Узнал Галю – дочку Николая Поликарповича и Ольги Андреевны Филановичей, по-уличному – Микулы, и Алексея – сына Городчанки и ее мужа Степана Федоровича Жилевского, прозванного после того, как попал в страшную аварию, сбив своим грузовиком толстенное дерево, Жильцом – производным словом и от фамилии, и от того, что выжил.

Евсей неприязненно подумал: «Снюхались, места другого не нашли». Тихо отошел, потоптался, кашлянул в кулак. За забором притихли. Старик зашаркал к калитке, открыл, сухо выдавил:

– Кто тут, не узнаю…

Парень промолчал, девушка смущенно улыбнулась, откинула назад свои густые темные волосы, спросила:

– Вы чего не спите?

Евсей ухмыльнулся:

– Не спится, милая, не спится…

Он уставился на Алексея. Парень отвел взгляд, взял под руку девушку.

– Пошли отсюда.

Они ушли.

«Вот оно, чужое семя… – Глядя на рослую, плечистую фигуру парня, старик зло плюнул и поплелся в дом. – Ни здравствуй тебе, ни до свидания…» На пороге он повернулся, еще раз оглядел двор, огород и лишь тогда захлопнул за собой ржаво скрипнувшую в ночной тишине дверь.

III

Алексей и Галя шли по центральной улице села к дому Микулов, что стоял напротив церкви. Под ногами было мокро, тянуло сыростью. В темных, прихваченных по краям ледком лужах, поблескивали редкие звезды.

– Ты чего не поделил с дедом Евсеем? – шутливо спросила Галя.

– А чего мне с ним делить, – хмуро ответил Алексей, останавливаясь возле старого тополя. – Он для меня никто.

Помолчав, добавил:

– Мой дед Федор говорил, что Евсей в войну людей наших убивал.

– Тоже скажешь. – Галя зябко поежилась. – Я сама знаю, что Евсей был полицаем. Но чтобы людей убивал… Как он мог, такой тихий, слабый…

– Не знаю, он мне об этом не рассказывал.

– Не шути.

– Я не шучу. Думаешь, Евсей просто так один живет? Нагадил он сильно людям, наследил по-черному, а теперь никому не нужен. Может, даже себе. Не живет, а существует, что крот в норе.

– Существует?

– Именно.

– Если это правда, то страшно.

– Страшно. В этом ты права. Не представляю, как быть все время одному.

– В старости многие одни.

– Это не тот случай. Ладно, пошли…

– Подожди, – Галя взяла Алексея за руку, сжала в своих мягких теплых ладонях. – Зла в тебе много. Не надо таким быть, не надо. Евсей получил свое – отсидел.

– Ты его не защищай.

– Я не защищаю, я о тебе, пойми…

Вернувшись из армии, Алексей, встречаясь с Галей, стал открывать ее для себя по-новому. Это была уже не та восьмиклассница Галя-Галочка-Галина, которую он так, десятиклассник, про себя называл, а потом пригласил на школьном вечере на танец, после чего, не зная о чем с ней говорить, молчаливо провожал домой. За это время Галя окончила Пинское педагогическое училище и теперь работала учительницей в Долинской средней школе. Что-то неуловимо-женственное, не терпящее грубости, сквозило в неторопливых и притягивающих Галиных движениях, жестах, улыбке. В разговорах появилась сдержанность и рассудительность. И лишь большие карие глаза под выразительными стрелками смолисто-черных бровей остались прежними – доверчивыми и добрыми.

– Обо мне так не думай, – жалея, что завязал этот разговор, проронил Алексей. – Злости у меня нет. Вернее, почти нет. – Он обнял Галю. – Лучше давай не будем об этом. Хорошо?

– Как хочешь.

Девушка податливо прижалась к парню.

– Ты не замерзла?

– Чуть.

– Только чуть?

– Да.

Алексей ласково провел рукой по пышным и душистым волосам Гали, дохнул в ее лицо горячим теплом. Закрыв глаза, она откинула голову назад и счастливо разжала влажные сочные губы…

Алексей и Галя еще долго стояли под разлапистым тополем, потом прошлись по улице, которая одним концом врезалась в дорогу, ведущую в районный центр Долин, а другим обходила край бывшего болота и заканчивалась в Заболотье.

Голоса парня и девушки то умолкали, то слышались снова.

Прощались Алексей и Галя уже под утро, когда на светлеющем небе спокойно и тихо таяла луна, а перед близившимся новым весенним днем высокие деревья, дом Микулов, щербатый забор, церковь и все, что было вокруг, казалось, тонули в теплом, свежем и полупрозрачном сыродое.

IV

А вода все прибывала.

В мутном рассвете послышались тревожные голоса людей, звяканье ведер, стук топора. Село просыпалось.

Дед Федор, в зимней шапке, телогрейке, резиновых рыбацких сапогах, которые гармошкой сидели на его длинных и худых ногах, собирал принесенные паводком во двор поленья, щепки, носил их в дощанку. Бабка Вера доила корову.

– Стой, Лысуха, стой, говорю! – поминутно покрикивала старуха, хмуря свое круглое, добродушное лицо.

Корова беспокойно переступала с ноги на ногу, поднимала голову и тревожно втягивала сырой, смешанный с запахом навоза воздух. «Чувствует беду» – думал старик, поглядывая на корову. Собрав дрова, он решил сходить к сыну с невесткой.

– Я до Степана, – предупредил старуху.

И пошел через залитый огород к дому сына.

Надежда Казимировна, невестка деда Федора, полночи не спала – ждала Алексея. Поднялась позже обычного. Быстро оделась, затопила печь. Окинув ее взглядом, подумала: «Побелить надо – потемнела совсем». И, словно стыдясь своей нерасторопности, глянула на мужа. Степан Федорович, наваливаясь на стол широкой грудью, вяло хлебал вчерашние щи.

– Может, я подогрею? – заботливо спросила Надежда Казимировна.

– Не надо, – отказался Степан Федорович, смахивая со лба клок волос, неровно и размазано белеющих, точно на них сыпанули мукой. – Ты сама ела?

– Успею, – обронила Надежда Казимировна. – Вода все залила, торопиться некуда.

Степан Федорович на это ничего не сказал, только вздохнул.

«Не меньше недели вода стоять будет…»

Доев, он положил ложку на длинный стол, застеленный цветастой клеенкой, и уставился в светлеющее окно. За ним с трудом удерживала на себе холодный и тяжелый лед река.

«Терпеливая, – подумалось Степану Федоровичу, – что Надя…»

Это сравнение было невольным, но близким к правде.

В Рубеж привез Степан Надежду из деревни Городец. Он работал в колхозе шофером и по весне, когда разливалась вода, был вынужден в районный центр Долин и из него ехать не напрямую, через Бережновку, а в объезд – через Ольпенск, Городок, Городец… В одну из таких поездок Степан и Надежда познакомились, а потом между ними полыхнуло любовью, опалив обоих. Степан не стал медлить и заслал к родителям Надежды сватов. Сговорились сразу – чего время тянуть. После этого сыграли свадьбу. Работящая Надежда пришлась по душе свекру и свекрови. Вскоре родился сын. Назвали Алексеем. Через год произошло еще одно радостное событие – переселились в свой дом, который построили ближе к реке, на широком огороде родителей – старших Жилевских. Когда более-менее обустроились, счастливая Надежда, забеременев, разродилась девочкой, которой дали редкое в Рубеже и красивое имя – Юля. Спустя три года появилась на свет Люба. И тут нежданно-негаданно случилась беда, о которой и подумать никто не мог…

Степан, опытный к тому времени шофер, вез на стройку кирпич. Неожиданно на дорогу, мокрую после дождя, выбежали малолетние дети. Степан начал тормозить, но груженая машина по инерции неслась вперед. Ничего не оставалось, как свернуть грузовик с дороги, что Степан и сделал. Вся сила удара пришлась на него. Старый и уже к счастью трухлявый тополь оказался под колесами грузовика, а Степана, с разбитой головой и грудью, в крови, тут же увезли в больницу. Заключение врачей прозвучало как приговор: черепно-мозговая травма, перелом ребер и позвонков.

В районной больнице Надежда смотрела на мужа и не узнавала: посиневшие губы, заострившийся нос, неестественно бледный лоб.

– Степан, – тяжелея, позвала она его и упала без сознания…

– Он в коме, – услышала Надежда, приходя в себя, чей-то голос. Это был врач. – Будем надеяться на лучшее.

После больницы Степан больше года не вставал с постели – лежал дома. Все думали, что не выживет, помрет. А если и останется жить, то калекой.

Так думала и Надежда.

Как-то пришла она со двора в дом и увидела, что Лешка – было ему тогда лет семь или восемь – сидит возле отца и что-то тихо говорит ему. Надежда прислушалась.

– Ты не умирай, – выговаривал сын, положив обе руки на кровать – лежбище Степана. – Я без тебя не смогу жить. И мамка не сможет. И Юля с Любой. Они малые, испугаются, будут плакать…

Надежда почувствовала, что горло ее забивает горечь. На глаза тут же навернулись слезы. А сын, не замечая ее, просит:

– Не умирай, я прошу…

– Лешка! – бросилась к нему страдающая от неожиданного горя молодая мать.

Схватила на руки, обняла.

– Ты не бойся, – прижался Алексей к ней. – Если батько помрет, я женюсь на тебе. Вырасту и женюсь…

Надя надолго замкнулась в себе. Только и радости, что дети. Чтобы накормить их, одеть и обуть не хуже других, весну, лету и осень работала в колхозе: обрабатывала участки бульбы, бураков, убирала лен, гребла сено… Мало ли в сельском хозяйстве дел и забот. Только успевай управляться. Деньги в колхозе небольшие, но на скромную жизнь хватает. Как говорится, не до жиру, быть бы живу.

Зимой же, когда свободного времени было много, Надежда ткала, вышивала, шила.

В нехитрой, каждодневной работе помалу оттаивала душой. Благо, помогали свекровь со свекром. Степан – их единственный сын. После страшной аварии Надежда для свекра и свекрови стала как родная дочка, помогали, чем могли. Особенно привязались к внукам.

Степан, Бог дал, пошел, наконец, на поправку, хотя авария на его здоровье оставила заметный след – если брался за работу, то быстро уставал, потел. Бывало так, как будто не на свежем воздухе был, а из парной выходил. И все же жизнь в семье Жилевских пошла легче и веселее – какой-никакой, а опять появился в доме хозяин…

Дети росли здоровыми, послушными. Алексей пошел в отца. Такой же высокий, крепкий, с разлетом черных бровей, выдающих его беспокойный характер. Юля же, казалось, все забрала у матери: и выразительные зеленые глаза, и белозубую улыбку с ямочками на щеках, и тяжелую темно-русую косу. Да и сердцем она мягкая, уступчивая. Люба, младшая из детей, была похожа на Юлю, а вот характером напоминала Алексея. Если что не по ней – надуется и молчит. Только в больших сероватых глазах скачет колючий огонек, готовый в мгновение превратиться в пламя и обжечь.

Думая о детях, Надежда Казимировна повеселела. Ее обветренное, уже вбиравшее в себя паутину морщинок лицо посветлело.

Юля заканчивает восьмой класс, будет поступать в Долинский районный сельскохозяйственный техникум – хочет работать в родном селе. За нее сердце спокойно. Люба учиться пока еще только в пятом классе, а потому о ней все думы впереди. А вот за сына тревожно: пришел из армии, погостил месяц и уехал в Минск. Пошел работать на завод, поступил в университет. На вечернее отделение. Навсегда в городе хочет остаться.

«В батьку пошел, – невесело подумала Надежда Казимировна, – упрямый… Хотя, может, это и хорошо: если бы не упрямство, вряд ли бы Степан выкарабкался, а так – не совсем здоровый, но все же помощь семье от него большая. Вот бы и Алексей в своем селе жил…»

Теплилась в сердце Надежды Казимировны надежда, что сын все же вернется в родной дом. Вон как зачастил к дочке Микулов. Может, и выйдет у них дело к свадьбе. Дай-то Бог…

Мысли Надежды Казимировны перебило заигравшее вдруг радио. Она убавила громкость, глянула на часы – шесть. Степан уже был на ногах. Одетый в телогрейку, он вышел во двор, озадаченно поглядел вокруг и побрел за хлев – к затопленному погребу.

На дворе уже светало. Сквозь запотевшее окно Надежда Казимировна увидела свекра. Дед Федор хотел было подойти к поваленному льдиной забору, но едва набежавшая волна хлестнула его по резиновым сапогам выше колен, вернулся, зашаркал на крыльце, вытирая ноги…

– Добрый день.

– Здравствуйте.

– Не затопила вода?

– Пока в доме сухо.

– Степан где?

– На дворе, пошел к погребу, там все плавает.

Надежда Казимировна обреченно развела руками, точно в разливе воды была виновата сама.

– Нечему там плавать, – строго сказал старик. – Все под водой. – Он присел, привычно подкрутил свои вислые льняные усы. – Алексей спит?

– Спит. Под утро пришел.

– Баловство, держи хлопца в руках.

Надежда Казимировна промолчала: свекор не любил, чтобы ему перечили. Поговорив о домашнем хозяйстве, старик поднялся.

– Ну, пойду. Скажи Алексею, что завтра в лес поедем. За дровами. Пускай лодочный мотор проверит, бензину в бачок зальет…

Когда свекор ушел, Надежда Казимировна заглянула в спальню. Люба, приоткрыв пухлый рот, еще видела сны, а Юля уже не спала, лежала с открытыми глазами.

– Ты чего проснулась? – ласково спросила мать.

– Вставать буду.

– Спи, рано еще…

Надежда Казимировна приоткрыла дверь в комнату Алексея. Поджав ноги, сын сопел в подушку. Она заботливо поправила съехавшее одеяло и пошла доить корову.

Вдоль реки, сразу за поваленным льдиной забором, сновали лодки, шныряли гусиные флотилии. В затопленном дворе соседа надрывно ревел лодочный мотор. Хозяин его, ладно сбитый, краснощекий Максим выливал из лодки воду. За ним испуганно наблюдал рыжий котенок, который сидел на крыльце у двери и ждал, когда ее кто-нибудь откроет, чтобы прошмыгнуть в теплые сени.

V

На берег реки, выбирая места повыше и посуше, сходился народ: с часу на час ожидался ледоход. Мужчины и женщины, старики и старухи, дети. Кругом шум, гам, точно на базаре.

– А слышала, как ночью коровы ревели? – спрашивала остроносая Мария Филанович у Варвары Котко, тяжелой, грудастой бабы, которая без перерыва лускала семечки.

– Как не слышать, – выплевывая шелуху, басила Варвара, – считай, всю ночь не спала.

– Животина все слышит…

– До войны, помню, точно такая вода была, – рассказывал стоящим рядом подросткам горбоносый Семен Машлякевич, щуря свои веселые с хитринкой глаза. – Высоко поднялась. В хату пришла. Мои покойные батько и мать добро спасают, а мы, дети, на печке сидим. А страх…

– И чего мой «Вихрь» забарахлил, – то ли удивлялся, то ли возмущался Илья Еремеев, прозванный в деревне за бойкий язык и шумные попойки Дуромеем, – недавно ж купил.

Мужчины, окружив полукругом невзрачного Илью, подкалывали:

– А ты его самогоном заправь, он у тебя сразу барахлить перестанет.

– Женок своих самогоном заправляйте, легче по ночам будет, – хмуро отбивался от насмешек Илья.

Мужчины гоготали.

– До хаты, сейчас же до хаты, иди, нехристь! – размахивая хворостиной, кричала бабка Ева своему четырехлетнему правнуку. – Не утопился еще?

Карапуз, ловко перебирая ногами, кружил в толпе. Наконец уставшая старуха остановилась и, пригрозив «нехристю» расправой дома, уставилась на темный, ноздреватый лед.

В это время где-то далеко, на колхозном поле, загудел трактор. Точно испугавшись этого гула, лед дрогнул, сдавленно вздохнул, затрещал. На середине его обнажилась беловатая трещина. Она чем-то напоминала глубокий порез на огромной туше рыбы. Сквозь трещину резко хлынула вода, вытолкнув на поверхность дохлую щуку. Она тяжело упала на лед, выставив широкий, вспученный живот. На берегу стало тихо. Через минуту-другую лед вздыбился, и остервенело ломаясь и крошась, полезли одна на одну льдины, с грохотом двинулись вниз по течению.

– Началось! – выдохнул кто-то.

– Началось, – повторил про себя Алексей, чувствуя возбуждение и радость…

То спокойно и важно, то торопливо и злобно, толкая друг друга, натыкаясь на препятствия, льдины раскалывались, мельчали, растворялись. Обычно спокойная Чаква теперь зло шипела, бурлила, рвала берега. Смотрели на нее люди, забыв на время свои дела, заботы и тревоги. Только и слышалось:

– Гляди, гляди, как идет.

– Важно.

– На вербу льдина пошла!

– Повалила!

– Ну и сила…

Люди заворожено смотрели на бушующую стихию. Только когда река стала спокойнее, начали расходиться. Алексей тоже хотел было идти домой, но увидел своего бывшего одноклассника Кольку Машлякевича, невысокого чернявого парня. После службы в армии Колька вернулся в деревню, работал трактористом. Алексей подошел, поздоровался.

– Привет, – протянул руку Кольке, – давно мы с тобой не виделись.

– Давно.

– Ты где сейчас работаешь?

– В Минске, на заводе.

– Кем?

– Фрезеровщиком.

– Понятно. Надолго приехал?

– Погляжу.

– Гляди хорошенько. – Колька усмехнулся. – Ты ж вроде жениться собрался.

– С чего ты взял?

Алексей насторожился.

– Люди говорят.

– Я пока еще не знаю, а они уже знают.

– Ладно тебе, секретчик. Пошли лучше на стадион, там вертолет прилетел, привез что-то.

– Пошли, – согласился Алексей.

По дороге Колька прямодушно заметил:

– Я слышал, что в Долине до твоей Гали какой-то хлопец свататься собирается. Ты гляди, а то отобьют девку.

Алексей, чувствуя, как комок горячей ревности подпирает к горлу, остановился, глухо спросил:

– Ты откуда знаешь?

– Да Микулиха моей матери рассказывала, а она мне.

– Интересно…

Алексей резко повернулся и пошел, не оглядываясь: недавнего приподнятого настроения как не бывало. Следом поспешил Колька.

На стадионе и вправду стоял вертолет. Возле него кучились рубежцы, в основном женщины: ждали, пока выгрузят хлеб, муку, крупы, ведра, сапоги, другие продовольственные и промышленные товары, необходимые во время паводка. Среди односельчан была и Галя со своей матерью. Когда выгрузка закончилась, из вертолета вынырнул невысокий толстяк с круглым бабьим лицом. Он надел белый халат, поставил вместо прилавка деревянный ящик из-под пива. Примостив на него весы, резким голосом потребовал:

– Станьте, товарищи, в очередь!

Женщины загалдели, попробовали построиться в очередь, но из этого ничего не вышло: каждая норовила стать первой.

– Спокойно, товарищи, – предупредил продавец. – Вечером прилетит еще один вертолет. Без товаров не останетесь.

– А нам ждать некогда, – отрезала статная рыжеволосая молодица Мария Коледа. – Нас дети малые дома ждут.

Напирая на товары, бабы ее поддержали.

– Вот именно.

– Начальник нашелся.

– Женке своей будешь команды раздавать.

– Продавай без очереди…

– Тьфу, ты, – плюнул толстяк. – Что кому давать, говори!..

Колька рассмеялся:

– Цирк.

Алексей промолчал, подождал, пока Микулиха проберется к «прилавку», и подошел к Гале.

– Сегодня выйдешь, как стемнеет?

Галя стыдливо оглянулась на мать.

– Лучше завтра. Родители из погреба бульбу вынесли, сегодня перебираем. Наверное, управимся поздно.

– Ладно, – повеселел Алексей. – Завтра так завтра

*****

К вечеру река очистилась ото льда. Вешние воды, отхватив себе добрую часть села, неслись к Горыни и уже по ней дальше. Самым надежным транспортом в Рубеже стали лодки.

VI

С ночи сырела в мглистом тумане рань. По Чакве в сторону леса тянулись одна за другой плоскодонки: первое дело рубежцев в паводок – заготовка дров.

Дед Федор с Алексеем выехали затемно. Брюхатая лодка, чернея смоляными деревянными боками, шла резво: старенький отцовский мотор «Москва», которым управлял Алексей, работал ровно. Старик, сидя спиной к встречному ветру, спокойно дремал.

За селом свернули в широкую канаву, которая соединяет реки Чаква и Льва. Берега канавы едва обозначались среди прибывной воды, но течение в ней было сильное. Плоскодонка пошла медленнее. Алексей добавил газу и вскоре, миновав соседнюю деревню Заболотье, въехали в лес. Полузатопленный, выглядел хмурым и настороженным. С одной стороны – заболоченная бобровая падь, с другой – густо заросшие молодью березы, ольхи, дуба. Настоящие волчьи места. Вокруг тихо и голо. Природа, кажется, задумалась о чем-то важном и вечном. Даже гул лодочного мотора не мог разбудить эту вековечную думу.

Неожиданно лодку тряхнуло, и днище ее поехало по чему-то твердому. «На бревно наскочили», – догадался Алексей. Он заглушил мотор, попробовал веслом вытолкнуть из-под плоскодонки бревно, черный прогнивший конец которого выступал из воды, но тщетно.

– На мель греби, – посоветовал старик.

Алексей направил лодку к берегу, где стал вытаскивать бревно. Помогал дед Федор. Вдвоем они, наконец, вытащили черный заплесневелый брус.

– Это ж с креста, – удивился Алексей. – Откуда он тут?

Старик осмотрел мокрый брус, провел по нему ладонью, задумчиво проронил:

– Тут неподалеку немцы в войну людей расстреливали. Крест, видно, с чьей-то могилы вода вымыла. Давай на сухое место вынесем, пускай лежит, доживает свой век.

– Может, с собой заберем? – предложил Алексей.

– Для чего? – не понял старик.

– На дрова пойдет, – объяснил Алексей.

Нагнув голову, дед Федор исподлобья глянул на внука и холодно отрезал:

– Крест – Божий знак. От Бога все на земле. Все. Порежешь крест – порежешь себя, живого. Знай.

– Извини, – виновато обронил Алексей. – Не подумал.

– Не подумал, – проворчал старик. – Думать надо. Не малый уже…

Брус с креста вытянули на берег и ехали дальше молча. Плоскодонка шла по тихой лесной реке Льве. На изломе ее, у огромного старого дуба, остановились. Привязали лодку к его узловатому могучему корню, который спускался к воде.

Дед Федор подошел к дубу, разгреб ногой прошлогодние листья. На одном из толстых корневых ответвлений дерева открылось заплесневевшее дупло.

– Что это за дупло? – спросил Алексей.

– Это? – Старик вынул из круглого ровного углубления сучья, сухую траву, вытер стенки. – Это ступа. В войну в ней люди, которые ушли в лес от немцев, зерно толкли. Пшеницу, жито, овес… Все, что заготовили. Тут, у дуба этого, и жили.

– Не знал я.

– Будет час, расскажу, что тогда было. – Дед Федор по-хозяйски глянул по сторонам. – Неси топор, пилу…

Взялись за работу. Валили сухостой: ольху, осину, березу. Старик ловко подрубал ствол дерева с той стороны, куда оно клонилось, а потом, уже вдвоем, спиливали. Когда лодка была загружена, сели обедать. Дед Федор как бы между прочим спросил:

– Война будет или нет? Что там у вас в городе говорят?

– Не должно, – неуверенно ответил Алексей.

– Не дай Бог, – промолвил тихо старик. – Нет большего несчастья, как война, нет…

Дед Федор достал папиросы, закурил.

– Наверное, это так, – обронил Алексей.

– Не наверное, а точно, – поправил дед Федор. – Помню, мой батько – твой прадед, значит, пришел с первой мировой войны. На груди – четыре георгиевских креста. Мы, дети, мать моя, глядим на батьку, любуемся – герой! А он на другой же день снял эти кресты и в сундук положил, на самое дно. Нам даже обидно стало: показал бы сначала себя людям, пускай бы поглядели. Награды ведь заслужил, не украл. Сказали ему об этом, а он так горько ухмыльнулся, точно сырую редьку съел, и говорит: «Пускай их лучше добрые люди не видят». А вечером, как собралась в хате родня, пришли соседи, стал про войну рассказывать. Говорил зло, нервно. Я всего не помню – малый был. Но одно запомнил на всю жизнь. В первом бою выстрелил батько в австрийского солдата. Глядит – убил. Страшно ему стало, давит что-то внутри, как кто душу вынимает. А ночью сон приснился: трое щенят вокруг ног его бегают, пищат жалостно, точно дети малые плачут… Знающие люди объяснили: у того солдата трое деток было. Вот так… – Старик замолчал. Сидел, неторопливо докуривая папиросу, глядел куда-то вдаль своими выцветшими глазами, думал о своем. Потом тихо и твердо сказал: – Война – это горе, потому что человек человека убивает.

– Горе, да не для всех, – вставил Алексей.

– Как это – не для всех?

– Так… Евсей, говорят, в войну паном ходил. Не то, что сейчас: идет, сгорбившись, тихо, осторожно, точно не по земле ступает, а по льду.

– Вон ты про что. – Дед Федор пытливо глянул на внука. – Люди, как и деревья в лесу, – неровные. Евсей, что этот сухостой: корень вроде есть, а жизни нет. Он, я тебе скажу, с детства порченый. Я его хорошо знаю, хотя мы и не дружили: Евсей за меня на лет пять моложе. Помню, как-то в Рубеже у нас – давно это уже было, до войны – собаки бешеные появились. Стали искать охотников, кто бы их побил. Пообещали хорошо заплатить, но никого не нашли. Вызвался только Евсей. Вместе с бешеными собаками он загубил немало здоровых, которые у своих хозяев не на привязи жили, а так, свободно. Щенят Евсей тоже не жалел.

– Вот, гад! – не выдержал Алексей. – Не зря он полицаем был.

– Какой из него полицай?.. – Старик махнул рукой. – Выгоду искал, вот и в полицию подался.

– Все равно же был в полиции, – возразил Алексей.

– Был. Жизнь его темная, незавидная, как и он сам. Да и боялся Евсей немцев, не хотел умирать. Он, что бы ты знал, и в партизанах был.

– В партизанах?

– А как же. – Старик кивнул. – С Романом, братом моим, – его в сорок третьем убили, – в одном отряде был.

– Я и не знал.

– Ты, Леша, много чего не знаешь, много… Да и мне самому не все ведомо. Люди раньше говорили, что батько Евсея не местный, родом из Городка. Мужик пьющий и гулящий. Сидел за кражу. А яблоко от яблони, известное дело, далеко не катится. Потому и Евсей такой… – Старик крутанул головой, огляделся, точно искал подходящее слово и выдал: – Такой, как вьюн – скользкий и гадкий. А главное, работать не хочет и никогда не хотел. Люди постарше это знают… Ладно, давай домой собираться. Наговорились мы сегодня, пора и честь знать.

Старик поднялся, стал укладывать инструмент. Алексей столкнул с песчаного берега осевшую лодку, опустил в воду мотор. Подкачивая в карбюратор бензин, спросил:

– Евсей пятнадцать лет отсидел?

– Вроде.

– А в какие годы он сидел?

– В сорок пятом или в сорок шестом его посадили. А пришел он из тюрьмы уже в тысяча девятьсот шестьдесят первом. Сразу после того, как Гагарин в космос полетел.

– А чего Евсей назад в село вернулся? Люди с ним и говорить не хотят.

– Чего? – Дед Федор на минуту задумался. – Земля своя позвала. Зверь и тот до родных мест приходит. А Евсей все ж человек. Так-то. Поехали…

Заходящее солнце уже золотило деревья. Отражаясь в воде, прыгало по волнам. Лес начал тускнеть. Над ним растворялась едва заметная дымка испарины. Сладко пахло прелью.

VII

Молодежи в клубе было мало: буйный паводок крепче родительского слова держал рубежских хлопцев и девчат по домам. Те, что пришли, уместились в зале для танцев на скамейках. Сидели, подпирая холодные, выкрашенные в зеленый цвет стены, скучающе поглядывали на две-три отчаянные пары, что кружились под заезженные хрипловатые пластинки, перекидывались незначительными фразами.

Несколько парней стояли у дверей, молча курили.

– Может, потанцуем? – предложил Алексей Гале.

– Не хочется, – отказалась она. – Лучше пойдем, погуляем…

Провожаемые любопытными взглядами, они вышли из клуба и, не сговариваясь, направились к реке.

– Ты чего такая грустная? – спросил Алексей.

– Так.

Девушка пожала плечами.

– Что-нибудь дома?

– Не знаю, – Галя улыбнулась, но улыбка вышла какой-то виноватой, жалкой. – Как-то все не так у нас.

– Почему?

Алексей с тревогой взглянул на Галю.

– Ты опять уезжаешь.

– Я приеду.

– Приедешь… Не в этом дело. Я хочу, чтобы мы постоянно были вместе. А то ты – там, я – тут. Боюсь я чего-то, боюсь… Да и мать моя недовольна. Говорит, обманешь ты меня.

Да ты что?.. – Алексей обнял Галю, прижался щекой к ее пахнущим мятой волосам. – Мы будем вместе, подожди немного…

Сказав это, Алексей замолчал: он не знал, когда это будет. И будет ли вообще. Жизнь, вначале такая простая и ясная, особенно в школьные годы, оказалась гораздо сложнее и труднее. Отслужив два года в армии, Алексей оказался на распутье: не было пока ни профессии по душе, ни квартиры в Минске, где работал, ни денег в запасе. И будущее виделось смутно, как дальний тополь в ночи.

Галя, почувствовав невеселое настроение Алексея, взяла его за руку:

– Я буду ждать.

– Ты правду говоришь?

– Да…

Алексей благодарно сжал мягкую ладонь Гали.

– Я часто думаю о жизни. Вообще о жизни и своей личной в частности. И знаешь, пришел к выводу: человек по своей природе не слабый, но только в том случае, если к чему-то стремится.

– А ты к чему стремишься? – прямо спросила Галя.

– Для начала твердо стать на ноги.

– В каком смысле?

– Во всех смыслах, – прямо ответил Алексей. – В профессиональном, материальном, служебном, если хочешь. Только в этом случае можно быть собой. В хорошем смысле этого слова. Жить для себя, своих близких, просто для людей.

– Наверное, это немало, – предположила Галя.

– Наверное, – согласился Алексей.

Река встретила их холодом. По ее свинцово-темной поверхности гулял порывистый ветер. На затопленные огороды, улочки и переулки волны выбрасывали грязную пену. Чаква предостерегающе шумела.

– Хочу тебя спросить кое-что…

Алексей замялся.

– Спрашивай.

– Ты извини… Говорят, жених у тебя в Долине есть…

Галя смутилась.

– Навязывается там один…

– А ты?

– А что я… Мне ты люб…

– Гляди, – отгоняя недобрые мысли, обронил Алексей. – Я делиться тобой ни с кем не буду.

– Точно?

Девушка смотрела прямо, испытующе.

– Я сказал, – отрезал Алексей.

Галя повеселела, довольно проронила:

– Хорошо…

Они хотели идти домой, как услышали шумные всплески воды: кто-то плыл в лодке. Когда они приблизились, Алексей узнал в ней Еремеева. Лодка свернула в ближайший переулок, уткнулась в песок. Илья матерно выругался. Спустя минут пять, сгибаясь под тяжестью лодочного мотора, который, по всей видимости, испортился в пути, Еремеев неуверенно протопал в сторону Каменки – улицы, вымощенной булыжниками.

Алексей с Галей переглянулись и пырснули со смеха.

Илья остановился, глянул в их сторону. Никого не увидев, побрел дальше.

– Пора и нам. – Галя взяла Алексея под руку. – Ночь, а мы гуляем…

– Пошли…

В спящем селе мерцали редкие огоньки. В густеющей тьме неба показалась на мгновение вечерняя звезда – Венера. Ее отражение золотой каплей упало на чернеющую воду, игриво качнулось и тут же исчезло.

IX

Евсей, несмотря на поздний час, еще не ложился. Сидел возле открытой грубки, грел свои старые кости. У ног его терся облезлый черный кот с оборванными ушами. Кот часто и надолго пропадал из дома, но всегда возвращался. Перед самым паводком, после недельной отлучки, он опять появился в доме. И теперь сидел с хозяином, скрашивая его одиночество.

Дрова уже догорали. Евсей тяжело поднялся, достал из шкафчика начатую банку кильки, дал коту.

– Ешь.

Кот лизнул и отвернулся.

– Паскуда, – обозвал кота старик.

Он взял банку, поставил обратно. Снова сев к грубке, тупо уставился на затухающий огонь. Тепла от него уже не было, но вот от углей исходил жар. Он впивался в кожу Евсея, проникал внутрь, до самых костей. Жар нагонял дремоту.

Со двора вдруг донеслось глухое рычание собаки, короткий лай. Евсей насторожился, неохотно поднялся, зашаркал к окну. Откинув занавеску, стал вглядываться в густую темень. Возле калитки кто-то стоял. Надо было идти, посмотреть, кто это. Суетливо потоптавшись, Евсей надел телогрейку, вышел на крыльцо. Тревожно спросил:

– Кто там?

– Собаку привяжи, – хрипло раздалось из темноты.

По голосу старик узнал Еремеева. «Принесло», – подумал зло.

Включив фонарь, что висел над дверью, прикрикнул на собаку:

– Ляг!

Овчарка зарычала и пошла в дальний угол двора. Шатаясь, Илья подошел к Евсею.

– Добрый вечер.

– Кому добрый, кому не совсем, – хмуро проворчал старик, невольно отворачиваясь и отступая от удушливого перегара гостя.

– Ты что ж, не рад? – недобро щуря припухшие глаза, спросил Еремеев. – Не рад?!

– Рад, рад…

Евсей, зная буйный характер пьяного Ильи, трухнул.

– Рад – угощай. – Еремеев подобрел. – Как-никак, а я гость.

– Чем же я угощу?

– Самогоном.

– Да откуда ж он у меня?.. Нет самогона.

– Не бреши. – Илья предупреждающе покрутил корявым пальцем перед прыщеватым, облезлым носом Евсея. – Я носом чую…

Пьяный Еремеев часто ходил по домам, где выпрашивал, а где требовал выпить. Бывал он и у Евсея.

– Я чувствую, – повышая голос, проговорил Илья. – Выпить у тебя есть!..

Старик, понимая, что от Ильи так просто не отделаешься, повернулся и молча поплелся в дом. За ним, спотыкнувшись на пороге, ввалился Еремеев. Расстегнув мокрый кожух, долго шарил глазами по комнате, служившей кухней и передней одновременно, примериваясь, куда бы его повесить. Наконец заметил на стене гвоздь. Повесил на него. Не снимая шапки, бухнулся за стол.

Евсей принес из кладовой полбутылки мутной сивухи. Подумав, достал из шкафчика недоеденную рыбную консерву, кусок сала, черствый хлеб.

Притихший Илья напряженно ждал. Его тяжелые водянистые мешки под глазами нервно вздрагивали, худой кадык то и дело уходил вверх, теряясь под небритой несколько дней щетиной.

Старик разлил самогонку. Гостю – полный стакан, себе – половину. Не дожидаясь приглашения, Еремеев осторожно взял стакан и, задирая голову вверх, надувая до красноты жилистое горло, медленно выпил. Евсей поднес свой стакан ко рту, но тут же поставил обратно: его тошнило.

– Прикуси сначала, – осоловело посоветовал Илья, доставая негнущимися пальцами кильку.

Евсей вздохнул:

– Меньше бы ты пил.

– Ты что ж, попрекаешь? – Илья, перестав жевать, набычился. – А-а?..

– За что же мне тебя попрекать. – Евсей пожал худыми плечами. – Жалею…

Илья вперил угрюмый взгляд в Евсея. Тяжело ворочая языком, медленно проговорил:

– Раньше надо было жалеть. А сейчас чего ж… Себя лучше пожалей. Желтый весь… Помрешь скоро…

– Ты что ж говоришь, – выдавил Евсей, – против ночи…

Разговоров о смерти он не терпел – боялся ее, хотя и понимал, что не вечный и никуда от смерти не денется, а все равно думал о ней со страхом. Даже не со страхом, а ужасом. Может, потому, что сам не раз сталкивался со смертью, а может, потому, что самому когда-то пришлось убивать…

– Помрешь, – упрямо повторил Еремеев. – Николая Стреху помнишь?.. Он тоже перед смертью пожелтел весь. Врачи его от желтухи лечили, а у него рак был.

Кровь хлынула в голову старика. Дышать стало трудно, в ушах отрывисто застучало. Евсей медленно поднялся, прошипел:

– Выйди из хаты…

Илья до хруста в пальцах сжал кулак, угрожающе выдохнул:

– Я тебе этого не забуду… Ты давно нарываешься, давно…

Старые счета были у Ильи Еремеева к Евсею. Старые, да крепкие.

Это случилось в середине шестидесятых годов, когда Илья учился в четвертом классе. После занятий он играл с ребятами на колхозном кукурузном поле в войну. Тихо пробираясь сквозь высоченные стебли, нос к носу столкнулся с Евсеем. Оба перепугались.

– Дядя Евсей, – удивился Илья, – ты чего тут?

– Кукурузу сторожу, – боком закрывая мешок с отборными початками, шепотом проговорил Евсей.

– Ты же не сторож, – тоже переходя на шепот, усомнился Илья.

– А тебе что?!

Евсей смерил паренька хмурым взглядом.

– Кукурузу воруешь, – пугаясь своей догадки, проговорил Илья.

– Я?.. – Евсей вытаращил свои рыбьи глаза. – Ах ты, щенок вшивый!

Он схватил парня за ухо и, выкручивая его, резко толкнул. Илья упал, от страха и боли ужом скользнул в гущу кукурузы и оттуда, убегая, крикнул:

– Все расскажу бригадиру.

– Поглядим, – с ехидной злостью обронил Евсей.

Он достал из кармана огрызок химического карандаша и, слюнявя его, вывел каракулями на своем мешке: «Еремеевы». С этим мешком направился прямо в школу, к директору, мол, смотрите, чем ваши ученики занимаются – колхозную кукурузу воруют. Скандал получился большой. Мало того, что Илью гневно отчитали на общем собрании школы, так еще вдобавок нехорошо прописали о нем в районной газете, где заодно мазнули грязью и его родителей, вспомнив, что они не хотели вступать в колхоз. С этого случая учеба и жизнь Ильи пошли наперекосяк. Постоянно ощущая на себе отчужденно-подозрительные взгляды учителей и одноклассников, он стал убегать с уроков, не приходить на занятия. Еле-еле окончив семь классов, начал выпивать, пытался ездить на заработки, но нигде не мог проработать больше двух-трех недель из-за своей излишней нервозности.

– Ты еще поплачешь, – угрожающе пообещал Евсею Илья.

Он плеснул себе в стакан остаток самогонки, выпил не закусывая. Поглядел стеклянными, невидящими глазами сквозь Евсея, тяжело поднялся, процедил:

– Гад…

С трудом оделся и, едва держась на ногах, поплелся к себе домой, где его ждали тихая покорная жена – рыжая фельдшерица Галя да четверо детей, мал мала меньше.

Проводив Еремеева ненавидящим взглядом, Евсей бессильно опустился на стул, уставился на ожившую от весеннего тепла муху. Муха сонно ползала по крошкам хлеба, пожелтевшему куску сала. Перед пустым граненым стаканом, из которого пил Илья, остановилась, застыла. Глядя на нее, старик вдруг с болезненной ясностью представил свою смерть. Он почувствовал ее физически. Она где-то рядом. Быть может, сидит за столом напротив и глядит своими страшными глазами на него, Евсея, так, как он глядел на муху: сонно и равнодушно.

«Помрешь скоро», – вспомнились слова Ильи.

«Помрешь, – точно обухом стукнуло в голове. – Вот он, мой сон…»

Евсей бессознательно уставился в окно. За его немытыми стеклами кружилась тьма. Тянуло холодом и одиночеством. Как в ту ночь…

Он, Евсей Друцкий, его дружки – Андрей Мозолевич и Тихон Стасюкевич, все – полицаи из Городка, ночью постучались в хату Марии Лемешевич – жены местного участкового, которого в начале войны призвали на службу – в армию. В окне мелькнуло что-то белое, потом послышался женский голос:

– Кто там?

– Свои, – ответил Тихон.

Когда дверь открылась, он грубо оттолкнул женщину, вошел в хату, осмотрелся. Никого. Лишь спящий годовалый ребенок. Стасюкевич уставился на него, ухмыльнулся:

– В батьку.

Мать, чувствуя беду, подошла к ребенку, загородила собой, с сердцем проговорила:

– Мы-то в чем виноваты?.. Война. Побойтесь Бога…

– Бога? – Переспросил Стасюкевич. – А ты веришь в Бога? Муженек твой верит в Бога? Не верит, раз Советам служит.

– Он не верит, правда. А я веру, веру…

– Евсей! – крикнул Стасюкевич. – Возьми дитя.

Женщина побелела, рванулась взять сына, но сильный удар свалил ее с ног.

– Кому говорю! – прикрикнул Тихон.

– Бери, – нервно теребя покалеченное партизанской пулей ухо, прорычал Мозолевич.

Евсей взял дитя. Грубо, неумело, не зная, что делать. Ребенок проснулся, закричал.

– Что ж ты своего муженька, своего защитничка задрипаного в армию отпустила? Что ж не придержала, а?

Стасюкевич, наступая на женщину, опять ударил ее.

– Сука!..

Он бил пока она не потеряла сознание. Бил Марию и Мозолевич. Бил жестоко, с остервенением.

А ребенок кричал, захлебывался в плаче, точно хотел выплакать всю боль этой ночи: свою и материнскую.

– Пошли, – коротко приказал Стасюкевич и вышел с Мозолевичем из хаты.

Евсей с ребенком поплелся за ними.

– Куда его? – спросил.

– Куда?! – Тихон нервно повел мутными, полупьяными глазами вокруг, остановил свой взгляд на реке. – В воду!

– Не могу я… – Евсей задрожал. – Дитя еще…

Мозолевич нервно хихикнул.

– А я могу, – угрожающе обронил Стасюкевич и взвел курок винтовки. – Считаю до трех. Раз…

Евсей попятился к реке. Что-то человеческое, забытое за то время, когда он пошел служить немцам, шевельнулось в его душе. В какое-то мгновение он хотел кинуться в реку вместе с ребенком, чтобы уйти из этой жизни, забыть свою слабость, страх, предательство, чтобы покончить со всем разом. Но когда глянул вниз на холодную бездну, на дуло винтовки, то понял, что не сможет покончить с собой, что боится смерти, что хочет жить, жить… И он бросил дитя, вскрикнув от ужаса и отвращения…

– Господи, не оставь меня одного, – прошептал старик.

Он весь дрожал. Внутри его что-то булькало, в глазах замелькала ожившая муха. Через мгновение мух стало больше. Они начали слетаться к глазам Евсея, застилая ему свет. Он чувствовал, что вот-вот ослепнет. Как чувствовал тогда, когда впервые встретил Марию Лемешевич, когда ездил в район. Она сразу не поняла, кто перед ней. А когда поняла, то мгновенно побелела, зашаталась, безумно заворочала глазами, точно выпила стакан спирта. Чтобы не упасть, несчастная женщина схватилась за железный забор и точно прилипла к нему. Было видно, что у нее еле заметно дергалась голова…

«Живая», – подумал Евсей и сам вдруг задергался, ощущая, что жизнь от него уходит.

Теперь это ощущение повторяется…

Сцепив от страха непослушные руки, Евсей нервно тут же разжал их, встал. «До Евы надо», – мелькнула мысль. Как утопающий хватается за соломинку, так и он, ухватившись за эту мысль, стал собираться: натянул длинные резиновые сапоги, надел телогрейку, шапку. «Вылечит, старая, – билось горячей волной в воспаленном мозгу старика. – Она всем помогает – безотказная… Вылечит, я заплачу…»

Подумав о плате, Евсей торопливо зажег свечу и полез в погреб. В нем резко отдавало гнилью, копошились, попискивая, мыши. Евсей, ничего не чувствуя и не замечая, поставил на пустую полку свечу и, нагнувшись над почерневшей от давности бочкой, достал из нее обмотанную порванной мешковиной ржавую металлическую коробку. Осторожно поставив ее на землю, стал открывать. Но она не открывалась. И без того взбудораженные нервы старика тяжело заворочались. Он матерно выругался, выдернул из трухлявой доски гвоздь и, всадив его под крышку, резко повернул. Гвоздь, выскочив, проскрежетал по металлу, полоснул по руке Евсея. В горячке он вцепился заскорузлыми пальцами в крышку и с силой рванул ее к себе. Коробка открылась. На землю, тускло поблескивая, посыпались золотые кольца, броши, кулоны, цепочки, монеты царской чеканки. В какой-то момент все эти драгоценности вдруг пропали и старику показался незнакомый, но где-то виденный им, улыбающийся мужчина неопределенного возраста с запухшим, заросшим черной щетиной лицом. В его грязных руках – дрожащий бубен с блестящими, переливающимися бубенцами. Видно, что они звенят. Но не слышно. Совсем не слышно. И уже не видно. Только блестят, отрываясь и падая вниз, бубенцы…

«Я заплачу», – вяло подумал Евсей.

Из последних сил он вцепился за лестницу и, чувствуя страшную тяжесть во всем теле, полез наверх, на воздух…

X

От Гали Алексей возвращался под утро. Шел не улицей, а вкруговую – по бывшему болоту. Это чтобы никто из односельчан не видел.

Село еще дремало. Только в нескольких домах горели огни. Их зыбкий свет расплывался в густом и темном тумане. С настывших деревьев падали капли росы в черную, жидкую грязь.

У забора Евсеевого дома Алексей неловко оступился. Нога его тут же поехала по мокрой, скользкой земле. Чтобы не упасть, парень схватился за штакетник. Старые доски затрещали. Одна из них переломалась, издав резкий, пугающий звук. Алексей, ожидая злой лай Евсеевой овчарки, внутренне напрягся, сжал в руке выломанную штакетину. Но лая не послышалось. Это удивило парня: в доме Евсея горел свет, дверь была открыта. Значит, он у себя, почему-то не спит. Собака должна быть во дворе или в огороде. Алексей вызывающе стукнул по забору – тихо. Ударил еще раз, громче – никого. Недоумевая, пошел вдоль забора к калитке. Она оказалась незакрытой. Парень пригляделся. На пороге, головой вниз, лежал старик. «Пьяный, что ли?» – подумал Алексей. Он оглянулся и осторожно, не выпуская из рук штакетины, приблизился к Евсею. Расхристанный, без шапки, он не двигался. Внутри парня кольнула недобрая догадка. Он потрогал старика штакетиной – не шевелится. Преодолевая страх, нагнулся, приложил руку к голове Евсея, но тут же отдернул назад, попятился – старик был холодный…

Потрясенный, Алексей бегом кинулся в больницу, но по дороге, немного успокоившись и рассудив, что Евсею уже ничем не поможешь, решил рассказать сначала об увиденном деду Федору.

В доме стариков было еще темно. Парень, бредя по воде, подошел к окну, резко постучал. В окне показалась голова деда Федора. Алексей приглушенно попросил:

– Выйди.

Скрипнула дверь. На порог, в полотняном белье, вышел старик, встревожено спросил:

– Что случилось?

– Евсей умер, – тяжело дыша, выдавил Алексей.

Дед Федор побледнел.

– Откуда ты знаешь?

– Я от Микулов шел. А он, Евсей, лежит на пороге. Холодный уже…

– Ты что ж, проверял его?

– Ага…

Алексей сбивчиво рассказал, как было.

– Кончился, значит, – проговорил старик, о чем-то думая. – Подожди…

Он пошел в дом, стал одеваться.

– Куда это ты? – спросила разбуженная бабка Вера.

– Надо тут, – неопределенно буркнул дед Федор. – Сейчас приду.

– Так завтра сходишь.

– Завтра поздно будет…

Говоря это, дед Федор и сам не предполагал, насколько окажется прав.

Одевшись, он торопливо подался в сторону бывшего болота. За стариком поспешил Алексей.

XI

Евсей лежал все в той же позе. На сбившихся волосах застыла роса. Дед Федор перевернул Евсея на спину, хмуро бросил внуку:

– Помоги.

Вдвоем они положили Евсея на лавку. Оскалившись, он зло глядел заледеневшими глазами в светлеющее небо.

– Все, – глухо проронил дед Федор. – Ты иди, Леша, за доктором, участкового позови, а я пока побуду тут…

Алексей ушел, а дед Федор, глядя на Евсея, невольно думал о его запутанной жизни, смешивая в себе к бывшему полицаю неприязнь и жалость.

Над селом уже поднималась заря. Встречая ее, неистово горланили петухи. Над печными трубами появились первые дымки. У ближайшего колодца загомонили бабы.

Село жило своей обычной жизнью. И никому не было дела до Евсея.

Дед Федор отвернулся от покойника, вздохнул. Хотел было закрыть дверь Евсеевого дома, но увидел, что погреб тоже открыт. Прошел в дом, глянул в чернеющую яму. На дне ее что-то блестело. Старик присмотрелся.

«Золото!..»

Он спустился по трухлявой лестнице вниз, провел дрожащей рукой по холодному металлу, поднял ржавую коробку и, осененный страшной догадкой, бессильно опустился на какой-то ящик, стал мучительно вспоминать…

Это было зимой 1943 года. Февральская ночь со свистом обдавала землю морозным ветром, поднимала и крутила в воздухе мелкий снег. Закутавшись в тучи, едва виднелась луна. На улицах было темно и пусто. Выли собаки.

Сквозь сон Федор услышал, как кто-то стучит в окно. Подумал, что немцы. Неторопливо поднялся, со страхом пошел к двери. Открыл. На пороге стоял его старший брат Роман. Позади его топтался Евсей. Вдвоем они были в партизанском отряде.

Роман приезжал редко. С Федором у него были сложные отношения. Покойный отец братьев, Григорий Иванович Жилевский, оставил им на двоих около двадцати гектаров земли. Роман, похозяйничав на ней с год, уехал с семьей в поисках лучшей доли в Америку и вскоре затерялся там: не приезжал, не писал. Федор стал обрабатывать и участок, который принадлежал брату. Так продолжалось лет десять. Но перед Второй мировой войной, когда Западную Белоруссию, которая была под Польшей, присоединили к Советскому Союзу, Роман неожиданно приехал в Рубеж. Без семьи, с небольшим чемоданчиком, в котором лежали две пары белья, поношенный костюм да старенькие настенные часы. Брат потребовал вернуть ему землю, оставленную отцом в наследство. Федор отдал Роману меньший и худший участок, считая, что имеет на это право. Роман кровно обиделся, стал враждовать. И неизвестно чем бы все это закончилось, если бы его вскоре не направили на партийную работу в соседнюю республику – в Украину. К тому же началась война СССР с Германией. Романа из Украины перевели на родину – в Западную Белоруссию, родной Долинский район, поручив создать партизанский отряд. Федору офицер из районного НКВД приказал жить в селе, сообщать брату все новости о передвижении врага, а заодно снабжать партизан продовольствием. Война на время примирила братьев, но, увы, не сблизила их.

– Проходите, – холодно поздоровавшись, пригласил Федор ночных гостей.

– Притомились мы, – Роман тяжело опустился на лавку. – Дай чего-нибудь перекусить, накорми коня.

Федор кивнул жене, чтобы накрывала на стол, а сам вышел во двор.

Конь, запряженный в сани, стоял разгоряченный, потный, понуро опустив голову. Сразу было видно, что прошел за день не один десяток километров. Федор выпряг его, отвел в хлев, дал сена. Едва управился, как вышел Роман, спросил, оглядываясь:

– Тихо тут у вас?

– Кто его знает, – уклончиво ответил Федор. – Сегодня тихо, а завтра одному Богу известно, что будет. Антон Охремчик хвастался, что побьют вас скоро немцы.

Роман подозрительно поглядел на Федора, проговорил:

– Мало нас в партизанах, мало…

– Ты откуда приехал? – перевел разговор на другую тему Федор.

Роман оживился.

– Из Городка. – Он постоял, о чем-то раздумывая, потом решительно направился к саням. Остановился, жестко спросил: – Не продашь?

Чувствуя, как внутри поднимается старая обида на брата, Федор зло выдохнул:

– Пошел ты!..

– Ладно. – Роман миролюбиво улыбнулся. – Кто старое помянет, тому глаз вон… Гляди.

Он разгреб сено на санях, проворно открыл крышку железной коробки из-под патронов. Федор оторопело застыл: в коробке поблескивали монеты царской чеканки, кольца, серьги, кулоны, цепочки, браслеты, часы… Все из золота. Посреди этого богатства отливал серебром увесистый портсигар.

– Откуда все это? – прошептал потрясенный Федор.

Роман, довольный, что произвел впечатление на брата, захлопнул крышку.

– Городокские полицаи забрали у местных евреев и цыган, а мы у них. Так-то. Пошли.

– Надо добро это в хату занести. – Федор кивнул на коробку с золотом. – Вдруг кто чужой во двор заявится.

– Пускай лежит. – Роман махнул рукой. – Никто ж не знает. – Помолчав, добавил: – Кроме Евсея и нас…

В полутемном доме уже был накрыт стол: холодная картошка, хлеб, сало, соленые огурцы, сушеная рыба. В грубке горел огонь, грелся чай. Рядом сидел Евсей. Его раскрасневшееся лицо было мрачным и чужим, точно он не местный.

– Не уснул? – поинтересовался Роман. – Садись к столу. Подкрепимся, выпьем малость. Мы сегодня с тобой заслужили.

Евсей молча сел к столу, ни на кого не глядя, стал есть.

«Партизан, – неприязненно подумал Федор, – вроде свой, а глаза прячет. Нашел себе дружка Роман, ничего не скажешь…»

Уехали гости под утро. Федор их не только накормил, но и дал выпить: самогонка, несмотря на войну, в селе у каждого была – мало ли для чего потребуется. Думая о золоте, он выгнал корову из хлева и погнал к реке. Неожиданно послышались выстрелы. Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе Федора. Он, оставив корову, выбежал за село. В километре от него, в направлении леса, гнал коня Евсей. Позади его сидел Роман и отстреливался из трофейного автомата: за ними гнались на конной подводе немцы. Сразу Федор и не сообразил, откуда они взялись. Потом понял: немцы ехали в Рубеж со стороны деревни Бережновка. В дороге и встретились.

До леса оставалось метров двести или триста, когда Роман покачнулся и неуклюже, медленно стал подниматься. «Попали», – мелькнула у Федора Страшная мысль. Ему хотелось закричать Евсею: «Поддержи его, поддержи Романа!». Но Евсей, не оборачиваясь, гнал коня. Роман еще какое-то время держался, потом тяжело рухнул в снег…

Не дожидаясь беды, в то же утро, Федор с семьей ушел в лес.

Евсея тогда он больше не видел. Слышал, что его вроде как поймали и теперь он служит в Городокской полиции. Встретился с ним после войны. Постояли они посреди улицы, ненавидяще глядя один на одного, и разошлись. Все тогда было им ясным без слов. Оказалось, что не все.

Сгорбившись над золотом и как-то еще больше постарев, дед Федор вспоминал прошлое, когда услышал голоса, доносившиеся с улицы. Он очнулся от мрачных дум и, не отдавая себе отчета в том, что делает, машинально схватил коробку, сгреб в нее вместе с землей драгоценности. Закрыв, сунул ее себе под телогрейку и вылез из погреба.

Во дворе над бывшим полицаем согнулись врач с участковым, они о чем-то тихо говорили. Евсей коварно щерился в небо. Казалось, он все видел и знал.

Дед Федор последний раз глянул на Евсея и, не оборачиваясь, торопливо пошел домой. Врач с участковым рассеянно поглядели ему вслед и опять склонились над покойником.

XII

За гробом, который одиноко лежал на возе, шли с десяток ветхих старушек, четверо мужчин с лопатами, да потерянно бежала в стороне овчарка, провожая в последний путь своего хозяина. Время от времени она останавливалась, принюхивалась и зло скалилась на редких встречных прохожих.

Из окон домов и из-за заборов на похоронную процессию глядели рубежцы. Они скупо бросали реплики. Кто осуждающе, а кто так, чтобы не молчать.

– Гляди ты, в церкви отпевали.

– Так не собака, а человек все-таки.

– Оно так, да не совсем.

– Ладно, он уже отжил свое.

– Один жил, один и умер.

– Все помрем.

– Что заслужил, то и получил.

– Теперь ему уже все равно.

– Не скажи: суд Евсея еще и на небе ожидает. Точно, ожидает.

– Этого никто не знает.

– Ты, может, и не знаешь, а я знаю.

– Упокой его грешную душу, Господи.

– О-хо-хо…

Молчаливо двигалась процессия. В ее малолюдности было что-то отталкивающее и зловещее. Быть может, поэтому конь, тянувший воз с покойником через глубокую выбоину, остановился, после чего долго не хотел идти дальше.

– Все не так, как у людей, – бросил кто-то.

Это была чистая правда: жил Евсей вроде бы и рядом, с людьми, а без них, боясь своего прошлого и опасаясь настоящего.

Жил дико, словно зверь…

Перед самым кладбищем овчарка Евсея остановилась, присела к земле, опустила голову, потом вдруг вскочила и зло залаяла на стоявшего у забора лысоватого небритого мужчину, который придерживал за уздечку большого черного коня, запряженного в старый воз. На возу лежала охапка соломы, а на ней сидела худая скуластая женщина. Возле нее мостился чернявый парень лет двадцати пяти. Женщина испуганно поглядывала то на покойника, то на собаку, то на парня, который поминутно шмыгал своим вислым носом.

– Пошел! – хлестнул по земле кнутом приезжий мужчина.

Овчарка зашлась еще большим лаем, но близко к возу не подходила – боялась. Успокоилась только на кладбище, смиренно присев возле свежевыкопанной могилы.

– Полюбуйтесь! – раздался чей-то голос. – Молчит, будто оплакивает своего хозяина. А он, когда живой был, не жалел ее, почти не кормил. Вот она, собачья верность.

Его поддержали.

– У собаки тоже сердце есть.

– Правда. Но откуда собаке знать о делах Евсея?

– Вот!..

Когда вырыли яму и стали опускать в нее гроб, пошел дождь: мелкий, колючий, зарядивший надолго. Мокрая земля потемнела, осунулась.

– Дьявол! – вырвалось у кого-то.

Почти все поглядели на покойника, лицо которого было серым, с желтизной, словно вылепленным из залежавшегося парафина, и каким-то уж очень отрешенным, холодным.

Кладбище вскоре опустело. Осталась только овчарка. К ней, словно неожиданная тень, присоединилась Мария Лемешевич. Хмурая, вся в черном, она молчала и ненавидяще смотрела какими-то сумасшедшими глазами на свежую могилу. Ни звука больше не издала и собака.

Бабка Вера, ходившая на похороны бывшего полицая, осуждающе заметила дома:

– Похоронили Евсея в старом костюме, нового он так себе и не купил… Прости Господи, грех переговаривать…

Старуха перекрестилась на образ.

– Тебе то что? – хмуро спросил дед Федор. – Как жил, так и помер.

– Оно так. – Бабка Вера вздохнула, скорбно глянула в окно на залитый рекой огород. – Все там будем. И святые, и грешники, как в Писании писано.

– Будем, – проворчал дед Федор. – Не накаркай, раньше срока.

– Так и есть, – словно не слыша супруга, продолжила свою мысль бабка Вера. – Но ничего, ничего: одни умирают, а другие приезжают.

– Ты это о ком? – не понял старик.

– О молодице с сыном, которых с Городка привезли в наше село, – объяснила бабка Вера. – Жить эта молодица со своим хлопцем тут будет.

– В Рубеже?

– Может быть.

– В Рубеже пустых домов нет.

– Нет… Вот только дом покойного Евсея.

– Побойся Бога.

Дед Федор укоризненно уставился на супругу.

Бабка Вера указательным и большим пальцами вытерла уголки глаз.

– А что?

– Это я у тебя спрашиваю.

– О чем ты спрашиваешь, о том я и рассказываю… Говорят, что мужчина, который привез молодицу с сыном, вроде как родственник Евсея. А молодица эта – родственница этому мужчине. Значит, она покойному Евсею тоже не чужая.

– Вот как ты рассудила.

– Как люди, так и я…

Бабка Вера сняла с вешалки платок, накинула на голову и вышла в сени.

Дед Федор, глядя в окно на широкую реку, задумался.

*****

В этот же день Алексей засобирался в Минск.

– В городе, конечно, лучше, – с обидой в голосе обронила Надежда Казимировна, укладывая в дорожную сумку домашние припасы.

Алексей ничего не ответил: ему было жалко мать.

– Может, останешься? – спросила она с надеждой в голосе.

– Нет, – пряча глаза, выдавил Алексей.

– Что ж, гляди сам, – проговорила мать.

Опустив голову, она вытерла краем платка мокрые глаза.

– Рубеж не забывай, семью нашу помни. – Степан Федорович обнял сына. – А если что понадобиться, пиши. Мы хоть и небогато живем, но зато все свое, не из магазина… И приезжай, приезжай почаще…

Алексей глянул на поваленный льдиной забор. На нем обозначилась ровная серая лента засохшей пены: блестевшая на солнце вода уже спадала. Она скатывалась в реку, обходя верхушку широкого обрыва, который с каждым паводком все ближе и ближе подходил к дому Жилевских.