Читать книгу Полынь-вода - Анатолий Резанович - Страница 4

I

Целый день в Минске было холодно. И только вечером погода переменилась: ветер потеплел, рваная туча, космы которой спадали на крышу двадцатидвухэтажного Дома мод, самого высокого здания в Минске, разбухла и пролилась. Остатки ее, похожие на испуганных вороных жеребят, торопливо подались за горизонт. В темнеющей высоте неба показалась луна. Ее жидкий свет, смешиваясь с неоновыми огнями, погнал сумрак в парки и скверы, на старые улочки и переулки, в подворотни. Город, глянув на себя в зардевшиеся лужицы, повеселел, ожил. У билетных кинокасс и газетных киосков выросли шумные очереди. На Ленинском проспекте, где строилась первая линия метро, расхозяйничались воробьи. Гладя на них, прохожие замедляли шаг, останавливались и жадно вдыхали сырой, сладковатый запах размякшей, но еще холодной земли. Довольные, переговаривались:

– Потеплело.

– Весна в этом году ранняя.

– Ранняя и буйная. Вон на Полесье воды сколько. Что на море.

– Да, давно такого паводка не было.

– Машеров туда вылетел, по телевизору показывали.

– Понятное дело: Машеров – первый секретарь ЦК нашей партии, ему надо поглядеть, что и как, принять меры.

– Это какие такие меры?

– Пострадавшим от паводка людям помочь. Вот какие.

– Нам тоже не мешало бы помочь.

– Это чем же?

– Деньгами: зарплаты добавить, пенсии.

– Хватил… Тут о наводнении речь.

– Понятно. У нас в Минске тоже мокровато.

– И дожди обещают. По радио передавали.

– Сыро стало, правда, но свежее…

Постепенно городской гул и людской говор притих. Небо еще больше потемнело. К нему из поверхности шершавого асфальта медленно и почти незаметно поплыли струйки тумана – верный признак ухода холодов.

II

Электронные часы завода радио- и телевизионных футляров производственно-технического объединения «Горизонт» высвечивали время, которое уже близилось к полуночи. Заканчивалась вторая смена.

– В цехе №21 на слесарно-сборочном участке рабочие готовили к погрузке новый станок для обработки древесно-стружечных плит. Закончив сборку, его отправляли заказчику —мебельному объединению из России, представитель которого, крупный, жилистый мужчина с кривым носом, сидел в цехе с самого утра. Глядя, как рабочие неторопливо смазывают основные узлы станка, он нетерпеливо бросил:

– Я бы попросил – быстрее!

– Ты не гони, – недовольно заметил ему Андрей Максимович Захаревич, пожилой слесарь с одутловатым болезненным лицом. – И так досрочно сделали.

Его поддержали.

– Не пожар.

– Если приспичило, то езжай без станка.

– Действительно.

– Станок и нашему заводу сгодится – футляры для телевизоров делаем…

Рабочие зашумели, собрались идти на перекур.

– Ладно, не базар, – повысив голос, остановил их старший мастер цеха Сергей Борисович Прогудин, худощавый лысеющий мужик с маленькими глазками и злым хрипящим голосом. – Давайте заканчивайте и грузите, а то и вправду заказчик уедет.

– Уеду… – Мужчина, почесав нос, кивнул и внимательно осмотрел станок. На станине, где крепился вал пилы, несколько болтов были зажаты не до конца, а один из них и вовсе выступал на треть. – А это еще что?..

– Продолговатое лицо представителя заказчика станка стало наливаться краской.

– Что опять не так? – Олег Далидович сжал в своих длинных костлявых пальцах увесистый гаечный ключ. – Мы тут стараемся, а вы все недовольны.

– Болты не закрутили. – Мужчина показал рукой на станину станка. – Посмотрите.

– Сейчас закрутим. – Далидович нервно покрутил головой. – Еще ж работаем… Только вы выйдите из цеха и не мешайте.

Он пристукнул ключом по станине и стал заворачивать выступающий болт.

Прогудин, наблюдавший за этой сценой, сделал вид, что ничего не видит.

Когда все болты были закручены, как и должно быть, рабочие проворно зацепили станок тросами.

– Поднимай! – скомандовал старший мастер.

Статный рыжеусый богатырь Ленька Копыш включил кран-балку. Тросы натянулись и станок, поднявшись, мягко опустился в кузов грузовика.

– Вот и все, – не то с облегчением, не то с сожалением обронил Ленька.

МАЗ, осевший под тяжестью станка, медленно выехал из цеха. Рабочие между тем расходиться не торопились. Стояли, перекидывались незначительными фразами, поглядывали в настежь открытые железные ворота, за которыми гуляла разбавленная лунным светом сырая тьма. Некоторые уже собирались выйти на воздух, передохнуть, но тут появилась тучная фигура Настасьи Михайловны Забродиной, уборщицы цеха. Шла она неторопливо, переваливаясь с боку на бок, как гусыня. Еще издали, окинув хозяйским взглядом цех, проговорила:

– Конец смены, а они стоят… Стружку кто убирать будет?..

– Уберем, Михайловна, не ворчи. – Бригадир фрезеровщиков Сергей Иванович Кутько пригладил жидкие, совсем седые волосы, одел черный, замасленный берет. – Пошли за вениками.

Он направился в кладовую, но тут же вернулся: на дверях кладовой висел замок. В сердцах бросил:

– Опять кладовщицы нет…

– Ушла Залесская, – обронил Прогудин. – Отпустил я ее. Говорит, что заболела, температура.

– Вот девка! – воскликнула уборщица. – В парке она, на танцульках. Я через парк на автобусную остановку хожу, видела ее. – Настасья Михайловна покачала головой. – Воспитывать Марину надо.

– Надо, согласился старший мастер, вытирая красные, слезившиеся глаза. – Вот ты бы, Михайловна, с ней по-женски и потолковала, а?..

– Послушает она меня, – проворчала уборщица. – Старая я с Мариной по душам говорить, да и не умею. Пусть вон молодые поговорят, а лучше – домой к ней сходят, узнают, как живет. Ленька или Ваня.

Уборщица уставилась на Ивана Даниша, коренастого русоволосого фрезеровщика. Парень, заметно краснея, проворчал:

– Что я, воспитатель?..

Заметив внимательный взгляд бригадира, опустил глаза.

– Начальство у нас на что? Ему и надо побеседовать с Мариной, – подвел итог разговора о кладовщице Ленька Копыш.

– Побеседуем, – пообещал Прогудин и, обращаясь к Копышу, спросил: – Ты у нас кто?

– Слесарь, – растерявшись от такого вопроса, ответил Ленька. – А что?

– А то, что начальство у нас знает без тебя, чем заниматься. – Сергей Борисович нахмурился. – Понял?

– Понял, – буркнул Копыш. – Сказать уже ничего нельзя.

– На собрании будешь говорить.

– Ладно, Борисович, не горячись, – добродушно глянув на него, проронил Кутько. – Домой пора…

Рабочие стали расходиться. Смена вскоре закончилась.

III

За проходной Ивана Даниша нагнал Кутько. Некоторое время они шли молча. Потом, как бы между прочим, Сергей Иванович спросил:

– В общежитии у тебя все нормально?

Парень пожал плечами.

– Нормально.

– Алексей к родителям уехал?

– Да.

– Понятно… Невеста у него есть?

Даниш насторожился, глянул искоса на бригадира: лицо серьезное.

– А что?

– Просто так, спрашиваю.

– Есть.

– А у тебя?

Иван сделал вид, что не понял вопроса.

– Ты извини меня. – Кутько смущенно кашлянул в кулак. – Я вижу, нравится тебе наша кладовщица…

Даниш, внутренне напрягшись, молчал.

– Дурного не думай. Ты у меня в бригаде и мне, сам понимаешь, не все равно. Я, может, и не говорил бы тебе этого, да Михайловна правильно сказала: молодым с Мариной надо побеседовать. Вот ты и возьмись за это дело. В кино пригласи, а может, и вправду к ней домой сходи. Глядишь, и сойдетесь, поженитесь. Вам хорошо и производству польза: раньше времени Залесская со смены уходить не будет. Договорились?..

Кутько остановился, пытливо поглядел в глаза парню. Иван опустил голову и тихо, с затаенной болью, проговорил:

– Я бы, Сергей Иванович, женился на Марине, да только она со мной жить не будет.

– Это почему? – не понял бригадир.

– Не нравлюсь я ей, – совсем тихо и как-то обреченно сказал парень. – Да и где жить, если бы даже мы поженились… Квартиры у меня нет, а Марина в общежитие, думаю, не пойдет – городская.

– Ты не спеши с выводами? – Сергей Иванович покрутил головой. – Молодые вы еще, все впереди.

– Что впереди? – вскинув глаза, спросил Даниш.

– Квартира, все остальное, – уточнил Кутько.

– Не будем об этом, – оборвал неприятный разговор Иван.

– Ладно. – Сергей Иванович протянул руку. – Не будем, так не будем. До свидания, мне в другую сторону…

По-мужски, неумело, влез в душу парня бригадир. Растревожил чувства к Марине, сказал прямо, что знал. Значит, не секрет уже в цехе, что неравнодушен он, Иван Даниш, к кладовщице. Может, и она знает?..

Эти мысли совсем расстроили его. В общежитие с таким настроением ему идти расхотелось. Он сел в первый, пришедший на заводскую остановку автобус, и уехал в город. Долго бродил по улицам, со щемящей грустью поглядывал в светящиеся окна жилых зданий и думал о Марине.

IV

Город уже спал. По мокрому асфальту полз едва заметный туман. Равнодушно мигали светофоры. На них смело катили редкие в такой час автомобили.

Марина со своей подругой Ниной возвращались с танцплощадки. Все маршрутные автобусы давно ушли и девушки шли пешком.

– Скука. – Нина зевнула. – Целый вечер на танцплощадке пропрыгали, а домой без кавалеров идем.

– А ну их, – равнодушно отозвалась Марина. – У них всех одно в голове.

– Так уж.

– Так. – Марина привычным движением откинула назад спадавшие на глаза золотистые волосы, поправила шарф. – Без провожатых доберемся.

– А мне вот провожатого не хватает.

– Появится еще. Не торопись.

– Злая ты на парней. Может, свою школьную любовь забыть не можешь?

– Петьку, что ли?

– Его.

– Ну, ты даешь… Он же, кроме своей гитары, никого не видел и не видит. Одно слово – музыкант. Поцеловались пару раз, вот и вся любовь.

– А сейчас никто не нравится?

– Ты не поверишь, но никто.

– Точно?

– Зачем мне тебя обманывать.

– А Лешка из твоего цеха?.. Ты как-то говорила.

– Да я и сама не пойму.

– Значит, пока у тебя ничего ни с кем не клеится.

– Значит…

– Люську на танцах видела? – чтобы переменить разговор, спросила Нина.

– Видела.

– Опять во всем новом. И откуда у людей столько денег?

– Папа – заведующий магазином.

– Да-а?

– Да. А ты что думала?

– Везет же людям. Сама худющая, глядеть не на что, а разоденется – фирменная девочка, ничего не скажешь.

– Приоденемся и мы.

– Когда? – Нина невольно окинула взглядом поношенную болоньевую куртку подруги, глянула на свои застиранные до белых пятен джинсы. – До светлого будущего, о котором нам с тобой в школе талдычили все десять лет, мы не доживем, а в настоящем нас не жалуют. Только и знают, что призывают к скромности. Мол, при социализме все равны, все живут одинаково. Ты веришь в это?.. Молчишь – и правильно делаешь. Вот какая твоя зарплата?.. Сто двадцать рублей?.. Еще нормально. А моя – восемьдесят. Лаборантке больше не положено. Отца у меня нет – сбежал. Помощи ждать не от кого…

Это Марина слышала уже десятки раз: когда Нина была не в духе, она всегда жаловалась на свою судьбу.

– Все на своем горбу, все!

– Не прибедняйся.

Нина нервно усмехнулась, привычным движением пальцев растерла ямочку на своем выступающем вперед подбородке. Ее круглое, полное лицо начало покрываться красными пятнами.

– Я не прибедняюсь, я так… Тошно. По телевизору одно говорят, а в жизни совсем другое… Кто наглее, тот и живет. Вот время пошло.

– Всегда так было. Что при царизме, что при нашем социализме. Люди у нас такие.

– Какие?

– Завидущие.

– Да?

– Да.

– Наверное…

Они замолчали. Брели по тротуару не спеша, думали каждая о своем. На улице было тихо. Неоновые вывески, казалось, понимающе и насмешливо смотрели на них.

– Вот и пришли. – Нина остановилась. Она жила в трехэтажном старом доме рядом с площадью Октябрьская. – Зайдешь?

– Поздно уже.

– Ничего не поздно. Подождут тебя твои старики. Пошли. У меня дома никого нет, мать в третью смену работает. Ну?..

– Ладно, на минутку, – сдалась Марина.

Нина повеселела.

Они поднялись на третий этаж по крутой обшарпанной лестнице. Нина достала ключ, щелкнула замком.

– Проходи.

Марина хотела разуться, но Нина запротестовала:

– У нас не убрано. Проходи, проходи в зал, я сейчас.

Она ушла на кухню. Марина села на диван, взяла газету, пробежала глазами несколько строчек и положила обратно: читать не хотелось. Встала, прошлась по комнате. Все здесь было ей знакомо с первого класса, когда подружилась с Ниной. За эти годы в квартире почти ничего не изменилось: старенький телевизор «Рекорд-6», одежный шкаф, журнальный столик, два кресла, с десяток вазонов. Разве что новый палас появился, да светильник…

– Марина! – послышался Нинин голос из кухни. – Иди сюда.

На столе, застланном зеленой клеенкой, стояли овощной салат, яичница, открытая консервная банка со ставридой и полбутылки крепленого вина.

– Садись, поужинаем. – Нина пододвинула стул. – Гулять, так гулять. Ну…

Выпив, размякли.

– Слушай, – оживилась Нина, – а давай выйдем замуж. За людей серьезных, пусть немолодых, но с деньгами. Ну их, этих малолеток. Что с них толку, а?

Марина удивленно посмотрела на подругу.

– Шутишь?

– Нисколько. Я об этом давно думаю. Любви все равно нет. А если и есть, меня никто не полюбит. Толстая я, нестандартная. – Нина хлопнула себя своей крупной красной ладонью по щедро налитому колену. – Не тот сорт. Ты – другое дело…

– Не преувеличивай.

– Ладно, не будем.

Нина взяла пустую рюмку, отрешенно уставилась на нее.

– Тяжело нам с мамой: одни да одни. А я не хочу быть одной. И копейки до получки тоже считать не хочу. Я тебе об этом как-то говорила, но ты всерьез не восприняла. Вот найду себе хорошего человека и выйду за него замуж. Пускай он будет уже в годах. Ну и что. Главное, с достатком. Ну и, конечно, не жмот.

– Ты просто сегодня не в духе, вот и плетешь разную ерунду. – Марина встала. – И вообще, я думаю, все будет нормально. Люди живут, женятся, выходят замуж, получают жилье… Мы не исключение, все у нас еще впереди.

– Ага, надейся и жди. Как в песне. Но я не хочу ждать светлого будущего, надоело. Люська вон вся в заграничных шмотках ходит, и в институте учиться. Мы же с тобой работаем, а того не имеем, что эта мымра.

– Далась тебе эта Люська.

– Обидно просто. Ты не сердись.

– Да что уж. Я пойду.

– Осталась бы на ночь.

– Не-а.

Марина оделась.

– Пока.

– До свидания.

Проводив подругу, Нина села на кухне за стол и от нахлынувшей жалости к себе заплакала.

V

Среди ночи в квартире Залесских резко и протяжно зазвонил телефон. Павел Семенович осторожно, чтобы не потревожить жену, поднял с мягкой перины свое тучное, но еще крепкое, несмотря на пенсионный возраст, тело, вышел в коридор, снял трубку.

– Слушаю.

– Это Павел Семенович?

Далекий женский голос спрашивал вежливо и почтительно.

– Да.

– Сегодня утром скорый поезд «Варшава – Москва» прибывает в Минск. Встречайте своего друга. Встречайте.

В последнем слове, показалось Залесскому, были повелительные нотки.

Он хотел было спросить, кого именно встречать, но услышал короткие гудки. Повесив трубку, недоуменно подумал: «Кто бы это мог быть?..» Не находя ответа, поплелся в спальню. Заметив в приоткрытую дверь Марининой комнаты пустую кровать, раздраженно подумал: «Гуляет, паскуда… Третий час ночи…»

В спальне Павел Семенович помалу успокоился, но сна уже не было – из головы не выходил телефонный звонок и холодно-вежливый голос: «Встречайте…» Разболелась голова.

Залесский опять встал, рассеяно поглядел на жену. Раскинувшись на широкой кровати, она спала. Из-под расстегнутой ночной сорочки виднелась дряблая шея и расплывшаяся грудь.

– Черт бы все побрал, – прошипел зло Павел Семенович.

Выпив таблетку анальгина, он оделся и вышел на улицу. Не замечая сырости, долго стоял, пока поймал такси.

Ночь неторопливо таяла. Неоновая вывеска «Вокзал» призрачно глядела своими зелеными глазами на бледный восход солнца, слегка окрашивающий небо. На Привокзальной площади в несколько рядов стояли такси – ждали скорый поезд. Перрон дремал. Лишь в зале ожидания было многолюдно. У буфета выстроилась длинная очередь. Павел Семенович встал в нее. «Встречайте…» – не покидала его тревожная мысль.

Высокая румяная буфетчица то и дело отвлекалась. Это еще больше раздражало Залесского. В другой раз он бы не сдержался, но теперь вместе со всеми топтался, терпеливо ждал своей очереди. Наконец, она подошла.

– Какао, – буркнул Павел Семенович. – Со сливками.

Взял горячий стакан, пошел к столику.

– Сдачу возьмите, – услышал позади голос буфетчицы.

Вернулся, не считая, высыпал копейки в карман, отпил из горячего двухсотграммового стакана обжигающий напиток и тупо уставился в окно…

Неожиданно из громкоговорителя раздалось:

– Уважаемые пассажиры, скорый поезд «Варшава – Москва» прибывает на станцию «Минск».

Залесский торопливо допил оставшийся какао и с похолодевшим сердцем вышел на перрон.

«Кого встречать?.. Зачем?..»

Над железнодорожными путями висело застланное дымкой солнце. Его лучи падали на рельсы, желтозубо кривлялись и дрожали при приближении пассажирского состава. Спустя минуту они исчезли: скорый прибыл.

Перрон тут же оброс народом, наполнился людским говором, смехом. Шум помалу начал стихать, когда поезд стал отправляться. Вскоре перрон опять опустел. Вдоль железнодорожного полотна прохаживались лишь несколько человек. Из них выделялся тонконогий подтянутый старик в меховой куртке. Павел Семенович присмотрелся и облегченно вздохнул: он узнал Анджея Мозолевского, своего старого знакомого из Польши…

Приезжий, почувствовав на себе взгляд, повернулся. Глаза Залесского и гостя встретились. Какое-то мгновение они смотрели один на другого. Наконец, Павел Семенович суетливо поправил галстук и подался к приезжему.

– Анджей?

– Я.

Они резко и холодно обнялись.

– Не ждал тебя. Надолго?

– Нет, я проездом.

– Отойдем, поговорим…

Залесский взял из рук гостя чемодан, воровато зыркнул по сторонам и направился в сторону сквера.

VI

Когда-то у Павла Семеновича Залесского была другая жизнь. Отец его, Семен Демьянович Залесский, имел в своей собственности обширный хутор под Кобрином, что на Брестчине, держал большое хозяйство. Мужик расчетливый и скупой, он решил выгодно женить своего младшего сына. Остальные сыновья, а их всех было шестеро, поженились. В невестки Павлу Залесский-старший присмотрел дочь лавочника – девушку худосочную, простоватую, но с богатым приданым. Павел был не против этого брака, сулившего ему сытную жизнь. Однако женитьба не состоялась – 1 сентября 1939 гитлеровская Германия напала на Польшу, а уже 17 сентября на землю Западной Белоруссии, на территории которой был и хутор Семена Демьяновича Залесского, вступила Красная Армия. Спустя месяц большую часть земли, а также хозяйственные постройки и живность семьи Залесских оккупационная власть национализировала. Семен Демьянович попытался сопротивляться, даже выстрелил из охотничьего ружья в воздух, но тут же был схвачен, арестован и отправлен в местное НКВД. Его немедленно осудили и сослали в Сибирь. Мать Павла, женщина слабая, набожная, не перенесла этого и вскоре умерла. Лавочника вскоре тоже осудили, вроде бы за спекуляцию, а его дочка вышла замуж за местного учителя, который по идейным соображениям поддержал Советскую власть. Все, что задумывалось Залесским-младшим, и должно было осуществиться, как-то быстро рухнуло. Затаив зло на Советы, Павел стал тихо жить в отцовском доме, половину которого отдали под склад. От природы боязливый, слабовольный, он, наверное, прожил бы так всю жизнь, если бы не Отечественная война. Но его забрали в армию. Уже через неделю, в новеньком обмундировании, он ехал на полуторке с бойцами навстречу фронту.

Погода в тот день стояла душная. Трава по обочинам дороги никла, желтела и начинала скручиваться, хотя до осени было еще далеко. Лениво покачивались обсыпанные пылью листья на кустах и деревьях. В небе было ясно и необычно тихо. Хотелось спать. И тут неожиданно налетели немецкие самолеты. Посыпались бомбы. Небольшая колонна грузовиков с солдатами в беспорядке остановилась, задымила. Рядового Залесского кинуло взрывной волной через борт машины в сторону…

Когда он очнулся, то сначала ничего не понял: вокруг было тихо-тихо, и только откуда-то издалека доносился монотонный, приглушенный звон. Рядом лежала перевернутая полуторка. Возле покореженной кабины корчился в предсмертных судорогах шофер, его правая нога, прижатая колесом, обгорела. На ней виднелась красновато-желтая гноящаяся кожа…

Залесский поднялся, хотел было помочь шоферу, но из-за машины вышел рослый немец с автоматом на груди. Он молча взял за плечо Залесского, повернул и грубо толкнул в спину.

– Шнель!..

Не обращая внимания на умирающего шофера, повел на дорогу. Неподалеку толпились плененные красноармейцы. Всех их охранники с собаками погнали к ближайшей деревне, закрыли в сарае. Несколько суток держали без еды, почти не давали пить. Наверное, некоторые из пленных умерли бы или сошли с ума, если бы не пошел проливной дождь. Он лился сквозь дырявую крышу, а они, голодные и измученные, стояли с раскрытыми ртами и ловили живительные струйки. Красноармейцы немного ожили, но ненадолго. Их вывели из сарая и погнали к лесу. Возле глубокой канавы построили в две шеренги, направили пулеметы. Залесский сразу же обмяк, дышать ему стало трудно. Хотелось закричать, но он лишь просипел:

– За что?..

Стоявший рядом сержант прикрикнул:

– Молчи!..

Залесский с ненавистью глянул на него и, захлебываясь, закричал:

– Ты молчи, ты, ты!..

Он толкнул впереди стоящего красноармейца и пошел к немцам.

– Я не хочу, не хочу умирать!..

Вперед вышел немецкий офицер и на чистом русском языке спросил:

– Кто еще не хочет умирать?

Из передней шеренги пленных сделал боязливый шаг вперед невысокий худощавый боец с перебинтованной наспех рукой. Он ничего не говорил, только кривился в нервной усмешке. На его грязном испуганном лице застыли маленькие глаза, а с костистого носа обвисала большая капля пота…

– Хорошо, – удовлетворенно ухмыльнулся офицер. – Жить всем хочется. Еще есть?..

Пленные молчали.

– Фойе! – махнул рукой офицер, махнул так легко и спокойно, точно где-нибудь на людной улице увидел милое ему женское лицо.

Вздрогнув, взвыли пулеметы. Небо колыхнулось и, показалось Залесскому, стало падать…

По приказу офицера, Павел и второй вышедший боец присыпали трупы землей. Обоих после этого немцы посадили в грузовик и повезли с собой. Но по дороге случилось неожиданное: уцелевшая группа отступающих красноармейцев напала на фашистов. В затянувшейся перестрелке пленные – Павел Залесский и раненый в руку боец – сбежали.

Залесский подался за Пинск, прибился к затерянной в полесских болотах крохотной деревеньке, где отрастил усы, бороду и прожил у одинокой сердобольной старухи всю войну, прикидываясь убогим и больным. После победы над фашистской Германией, когда с фронтов начали возвращаться немногие уцелевшие мужики, и стало выясняться, кто и где был в лихие годы, как воевал и что делал, Залесский решил уходить с деревеньки и прописаться в каком-нибудь городе, где можно легко затеряться. Так Павел Семенович оказался в Минске. Он сменил несколько занятий, прежде чем нашел себе работу по душе – устроился кладовщиком на хлебозавод. Приворовывая, жил сытно и тихо. Женился поздно, лишь в конце 50-ых. Супругу взял себе под стать – женщину хозяйственную и прижимистую, работавшую в заводской столовой поваром. Молодые сняли угол в коммуналке. Детьми обзаводиться не торопились. «Успееться одеть это ярмо», – говорил Павел Семенович. Жена, Зинаида Григорьевна, молчаливо соглашалась. Только когда получили благоустроенную квартиру, решили заиметь ребенка. Родилась дочь. Воспитывали ее Павел Семенович и Зинаида Григорьевна строго – ничего лишнего. Ограничивали ребенка даже в самом необходимом – игрушках, одежде.

К старости Залесские стали еще скупее. Павел Семенович все чаще стал задумываться, где бы найти богатый источник дохода. Планам этим помог осуществиться случай.

В день пятидесятилетия жены Залесский против своего обыкновения решил сделать ей подарок. В магазинах ничего подходящего он не нашел и отправился на Сторожевский рынок.

На небольшом пятачке земли, окруженном ветхими постройками старого города, было людно, шумно и по-летнему, несмотря на начало осени, душно. Минчане и жители близлежащих деревень продавали собак и кошек, поросят и птицу. Тут же предлагали свой товар выходцы из других городов и союзных республик.

Деловитые черноусые горцы расхваливали кожаные пиджаки и туфли. Добродушные аксакалы в тюбетейках предлагали купить цветастые халаты и кофты. Северные соседи из Прибалтики озабоченно показывали прошитые молниями и заклепками модные куртки и брюки…

Меж торговых рядов суетились говорливые цыганки. Одни из них продавали шерстяные платки и игральные карты, другие гадали, третьи скупали различные товары, чтобы выгодно сбыть их где-нибудь в другом месте.

Были на рынке и зарубежные туристы, в основном поляки. Озираясь по сторонам, они предлагали помаду, солнцезащитные очки, бижутерию…

Залесский, ничего не купив, направился к выходу, когда его остановил за руку молодой поляк с модной бородкой и глазами показал на фен, лежащий на огромной сумке.

– Дешево продаю, бери…

Павел Семенович, примерившись к цене, купил.

– Возьми и это. – Поляк достал из внутреннего кармана пиджака губную помаду. – Дешево…

Залесский отказался. Тут же к торговцу подступила верткая рыжеволосая женщина.

– Сколько стоит? – быстро спросила она.

– Пять рублей, – ответил поляк.

– Еще есть?

– Есть.

– Беру по три рубля все.

Поляк, помявшись, извлек из сумки увесистую коробку и отдал рыжеволосой. Она, рассчитавшись, тут же растворилась в толпе.

– Для чего ей столько, – спросил Павел Семенович длинноногого прыщеватого парня, который тоже наблюдал за этой сделкой.

Парень смерил презрительным взглядом Залесского и небрежно ответил:

– Перепродаст по рублей семь. А может, и по большей цене…

Озадаченный Павел Семенович направился домой, прикидывая по дороге выручку спекулянтки. Выходило, что она заработает, по меньшей мере, половину его пенсии.

С того дня он зачастил на рынок. Вскоре начал скупать мелкие товары. Продавал их с помощью жены. На Сторожевке познакомился с Анджеем Мозолевским – парикмахером из Люблина, который регулярно привозил ходовые товары. Левое ухо поляка было обезображено какой-то давней раной.

– Что это у тебя? – спросил как-то Залесский у Анджея Мозолевского.

– Подстригался у одного молодого, неопытного парикмахера, а он мне ножницами по уху… Чуть голову не отрезал. Представляешь?..

Павел Семенович, представив, невольно вздрогнул.

– Это же членовредительство. За такое от работы отстранять надо, а то и убивать.

– А я и убил, – нахмурившись, выдавил поляк. – Потом.

– Шутишь?

– Шучу…

Любивший шутки, он был серьезен в торговле. Поэтому и приехал опять…

– Ты чего так внезапно, случилось что-нибудь? – спросил Залесский, подозрительно глядя на Мозолевкого.

– Нет, нет… Трудно вырваться сейчас. – Поляк виновато усмехнулся, нервно почесал несколько длинноватый, высыхающий нос. – Неспокойно у нас.

– Как неспокойно? – не понял Павел Семенович.

– Кризис. Поэтому люди недовольны, бастуют…

– Как бастуют?

– Не выходят на работу, требуют смены власти.

– Не пойму я.

– Не будем об этом. Наше дело – коммерция.

– Ладно. Что привез?

– Целлофановые пакеты.

– Много?

– Целый чемодан.

Сговорившись о цене, Залесский забрал чемодан и поехал домой. Марина уже была дома, спала. Жена чистила на кухне картошку.

– Ты где был? – зевая, спросила она.

Павел Семенович рассказал.

– Как же все продать? – Зинаида Григорьевна задумалась. – Это же столько пакетов!..

– Марина поможет, – высказал давно зревшую мысль Залесский.

– Ребенок еще, – возразила жена.

– А по ночам шляться не ребенок?! – вспылил Павел Семенович. – Двадцать лет сейчас исполниться. Пускай учиться жить!..

Зинаида Григорьевна замолчала. Залесский угрюмо выпил стакан молока и пошел досыпать. Раздеваясь, сухо заметил:

– Анджей поехал в Москву. Через неделю будет ехать обратно. Надо отдать ему за пакеты деньги…

VII

Иван с трудом разлепил сонные глаза. В комнате было тихо. Сквозь тонкие шелковые шторы заглядывала набухшая синь неба. В раскрытую форточку пробивался ветерок. Он лениво гонял едва видимые пылинки, поднимая их со стола, тумбочек, телевизора…

Отбросив одеяло, Иван сел на кровати. Ему вспомнилось вчерашнее. Чтобы не думать о нем, не мучить себя мыслями о Марине, он резко поднялся, сделал физическую зарядку и пошел в умывальник.

В коридоре было прохладно. В углу, на недомытом полу, блестела широкая лужа, рядом лежала мокрая тряпка. «Мишка Цыбульский дежурит», – сразу определил Иван. Он не любил этого парня, хотя знал его мало, больше по внешности. Невзрачный, болтливый, он одевался всегда вызывающе модно.

Мишка, стоя перед зеркалом в умывальнике, аккуратно подбривал свои холеные черные усики.

– Здоров, – буркнул Иван.

– Приветствую, – не поворачивая головы, ответил Мишка.

Он был в новеньких джинсах и в голубой майке с броской надписью «Адидас».

Иван умылся, побрился и пошел одеваться, а Мишка все еще стоял в умывальнике, внимательно всматриваясь в свое зеркальное отображение. Домывать пол он явно не торопился.

Часы уже пробили 10—00. По радио передавали последние новости. Диктор одинаково бесстрастным голосом говорил о подготовке трудовых коллективов к проведению Ленинского коммунистического субботника, продолжении космического полета Владимира Ляхова и Валерия Рюмина на борту орбитальной станции «Салют-6», всеобщей забастовке государственных служащих Великобритании, Китайской агрессии против Вьетнама, наводнении в Польше… И только когда заговорил о паводке на Полесье, немного оживился. В словах диктора зазвучали нотки сопереживания:

– При участии первого секретаря Центрального Комитета коммунистической партии Белоруссии Петра Мироновича Машерова правительственная комиссия и руководители пострадавших от наводнения областей с учетом создавшейся обстановки разработали дополнительные меры по борьбе со стихией и ликвидацией последствий затопления. Перед всеми партийными, советскими и хозяйственными организациями поставлены четкие и конкретные задачи: обеспечить доставку во все отрезанные населенные пункты продовольствия, уберечь от разрушения жилища и хозяйственные постройки, использовать все возможности для спасения сена и других кормов, вывозки картофеля, свеклы с буртов и кагатов…

Внимательно выслушав, Иван выключил радио, сел завтракать. Ел нехотя, через силу. Вместе с весенним теплом в тело, казалось, вливалась какая-то слабость, сонливость. Иван хотел было после завтрака прилечь, но в дверь постучали, и в комнату вошла воспитательница общежития Зоя Владимировна Чуйко, моложавая бойкая женщина.

– Сегодня уборка территории, – коротко сказала она. – Собирайся.

Делать было нечего. Иван оделся и пошел во двор. Там уже работали. Несколько человек, в основном ребята, вскапывали грядки. Девушки убирали мусор, подметали площадку. Иван взял лопату и направился к грядке. Его встретили довольно.

– Нашего полку прибыло.

– Подмога добрая.

– Выбирай себе делянку…

Иван очертил для себя сравнительно большой участок, по-хозяйски поплевал не руки и взялся за работу. Лопата в землю входила легко, черенок тут же почернел от жирной и липкой земли. Данишу вспомнилась Долинщина, родная деревня Заболотье, прибывная вода… И захотелось ему домой, подальше от этой городской суетливой жизни, от своего общежития, в котором жило несколько сотен человек, но не было среди них ни родственников, ни друзей, за исключением Алексея, ни просто хороших знакомых, с кем можно было бы просто посоветоваться, излить свою душу.

Соскучившись по сельской, привычной с детства работе, Иван копал умело, даже ожесточенно. Любовные чувства к Марине, роившиеся внутри его, помалу заглушались и, казалось, с испариной земли поднимались высоко-высоко в небо, чтобы там, то ли исчезнуть, то ли вернуться через какое-то время с новой силой.

VIII

Воспитательница общежития Чуйко устало присела за письменный стол в своей комнате на первом этаже, которая служила жилищем и кабинетом одновременно. «Старею, – подумала она, глянув по привычке в зеркальце. – Старею…» На ее худощавое, скуластое лицо, тронутое мелкими, но уже заметными морщинками, наползла тень старой подруги – грустной и неопределенной задумчивости.

Просидев неподвижно почти с полчаса, Зоя Владимировна равнодушно взяла из пришедшей почты лежавшее сверху письмо. Вскрыла его. На специальном бланке со штампом районного отдела внутренних дел на пишущей машинке было отпечатано:

Товарищ Чуйко З. В.

Вечером 16.04.79 г. доставлен в отделение милиции гражданин Цыбульский Михаил Яковлевич – жилец вашего общежития. Гражданин Цыбульский возле ресторана «Планета» приставал к иностранным гражданам с незаконными, порочащими честь и достоинство советской молодежи просьбами – продать ему джинсовую одежду. Просим разобраться и принять меры.

Младший лейтенант Захарченко В. П.

Зоя Владимировна еще раз перечитала письмо. Ее внутренняя неудовлетворенность тут же переросла в злость. Она с раздражением глянула в окно, выискивая глазами Цыбульского. Опершись на грабли, он спокойно курил.

– Мишка, – крикнула Чуйко в форточку, – зайди ко мне!

Цыбульский, не спеша, докурил сигарету, сплюнул и, под насмешливые взгляды работающих, гуляющим шагом пошел в общежитие.

– Ну? – строго встретила его воспитательница. – Рассказывай…

– Что рассказывать? – догадываясь, в чем дело, но, притворившись, что не понимает, спросил Мишка.

– А то ты не знаешь? – с ехидством проговорила Зоя Владимировна. – На вот, почитай…

Она сунула под нос парню письмо.

Цыбульский внимательно прочитал. Его короткие усики дрогнули. Казалось, он вот-вот заплачет.

– Ну? – смягчаясь, уже менее строго повторила Чуйко.

– Да не виноват я, Зоя Владимировна, – обиженным голосом проговорил Мишка. – Джинсы хотел купить, вот и все.

– В магазине не мог купить? – Чуйко деланно нахмурилась. – А?..

– Зоя Владимировна… – Цыбульский иронично и жалостливо улыбнулся. – Вы же знаете, что у нас в магазинах такие шмотки не продают.

– Не продают, и не носи такие, – посоветовала воспитательница.

– Так все же носят.

– Не все.

– У кого есть, те и носят, – поправился Мишка и тут же соврал: – Первый и последний раз я хотел купить не просто нормальные брюки в магазине, а эти проклятые штаны – джинсы… Извините…

Чуйко устало вздохнула.

– Ладно, иди, но чтобы больше такого не было.

– Зоя Владимировна, честное комсомольское, – приложив к сердцу руку, благодарно проговорил Цыбульский. – Все.

Что «все», он не сказал. Но Чуйко сделала вид, что поняла и поверила. Когда Цыбульский ушел, она положила письмо на стол и опять задумчиво уставилась в окно: день как всегда проходил в унылых и надоевших хлопотах. А хотелось, и этому способствовала весна, чего-то большого и хорошего.

IX

Уборку территории, прилегающей к общежитию, закончили поздно вечером. Иван, не переодеваясь, прилег в своей комнате отдохнуть. Едва закрыв глаза, сразу же уснул: сказались поздняя ночная прогулка, переживания, нелегкая работа на свежем весеннем воздухе. Приснился ему странный сон. Будто приехал он домой к родителям с Мариной и говорит: «Вот, жениться решил…» И только хотел вместе со своей невестой войти в дом, как соседская собака, шерсть у которой черная, короткая, сорвавшись с цепи, бросилась под ноги Марине и стала громко и злобно лаять, отгонять ее от Ивана. Как он ни просил собаку успокоиться, как ни грозил ей, ничего не помогло. Только когда схватился за жердь, что лежала у забора, и замахнулся на собаку, та убежала. Но вместе с ней вдруг пропала и Марина. Иван видит это, оглядывается, ищет глазами, а ее нигде нет. Родители между тем как будто ничего не замечают, приглашают его в дом. И тут опять появляется черная соседская собака. Уже ласковая, она становится на задние лапы, вроде как обнимает, пытается лизнуть в лицо. Иван отталкивает ее и… открывает глаза.

Проснувшись окончательно, парень провел рукой по вспотевшему лбу. Повернув голову, увидел на спинке стула куртку Алексея, а рядом – объемистую дорожную сумку. «Когда же он приехал? – недоуменно подумал, соображая. – Интересно…»

Иван поднялся, обул тапочки, и пошлепал в умывальник.

Алексей, раздевшись до пояса, умывался.

– С прибытием, – поздоровался Иван.

– Приветствую. – Алексей крепко пожал руку друга. – Что в общежитии?

– Что было… Ты чего не разбудил?

– Спал сладко.

– Так уж… – Ивану вспомнился сон, но он тут же отогнал мысли о нем, спросил: – Сам чего не отдыхаешь с дороги?

– Дай умоюсь.

– Давай.

Вытираясь, Алексей поинтересовался:

– А как дела на заводе?

Иван пожал плечами:

– Нормально. Станок сдали.

– Так быстро?

– План, сам знаешь. В начале месяца – раскачка, а в конце – аврал, все – бегом.

– Ясно…

– Ладно тебе. – Иван шутливо толкнул в начавший набирать жирок живот Алексея. – Поправился, гляжу… Расскажи лучше, что дома.

Алексей хмыкнул:

– Да все по-старому… Потом расскажу. Пошли, перекусим.

– Пошли, – охотно согласился Иван, соскучившийся по домашней пище.

Алексей вынул из сумки мясо, домашнюю тушенку, кусок сала, десяток яиц, каравай белого хлеба, варенье, мед – все, что мать заботливо положила ему, провожая в столицу. Сели за стол.

– Так что дома? – аппетитно откусывая приправленное луком запеченное мясо, переспросил Иван.

– Вода: ни пройти, ни проехать. Дамбу прорвало, еле засыпали.

– Родители как?

– Живут. Мать опять уговаривала, чтобы оставался.

– Тяжело им, конечно. Село – не город, с утра до вечера – работа. Сам это хорошо знаешь.

– Да, нелегко.

– Галю видел?

– Ага.

Они замолчали.

– Евсей умер, – прерывая паузу, обронил Алексей.

Иван перестал жевать.

– Как?

– Да кто его знает! – с неожиданным раздражением буркнул Алексей. – Умер и все.

– А ты чего нервничаешь?

– Я не нервничаю, это так.

Он встал, пошел к кровати. Разуваясь, извиняющимся голосом попросил:

– Убери стол сам, а я спать… Хорошо?

– Хорошо.

Иван принялся за уборку. Вынося в коридор остатки пищи, мусор, заметил:

– Тебе с университета звонили, забыл сказать…

Алексей уже не слышал. Проваливаясь в сладкое забытье, он засыпал.

X

Едва Сергей Иванович Кутько вышел из дома, как сердце застучало – тяжело, глухо.

«Опять…»

Сергей Иванович машинально достал валидол, положил таблетку под язык. Горьковатый холодок успокаивающе разлился во рту. Стало немного легче. Но все равно сердце ворочалось как-то неуклюже, рывками и Кутько тут же, у подъезда, сел на скамейку, внутренне напрягся…

Сердечные приступы были у него в последнее время часто. Временами схватывало сильно, уцеписто, хоть кричи. Об этом Сергей Иванович никому не говорил, даже жене: боль свою носил в себе.

На скамейке Кутько сидел долго, смотрел слезившимися глазами на детишек, шумно играющих во дворе, и невесело думал: «Старость. От пули на войне можно уйти, уходил не раз, а от старости не уйдешь, не спрячешься. Уцепилась – и все, баста…»

Боль все же отступала, сердце набирало привычный ритм. Сергей Иванович поднялся, застегнул на все пуговицы серое демисезонное пальто старого покроя и неторопливо пошел к заводу.

Жил Кутько в старом приземистом одноэтажном доме, застолбившем место в переулке Софьи Ковалевской, в десяти минутах ходьбы от завода радио- и телевизионных футляров. Переулок этот небольшой, дома на нем в основном частные, деревянные, построенные сразу после войны. Весной вокруг них кипят буйным цветом сады, поют птицы, пахнет дурманяще, сладко.

Шагая вдоль забора, над которым колыхались ветки вишен, глядя на набухшие почки, Сергей Иванович довольно отметил про себя: «Затяжелели, видно зацветут до срока. Быстрее бы…»

На завод Кутько пришел бодрый, точно и не было сердечного приступа. Первая смена уже заканчивалась. Сергей Иванович переоделся и пошел в цех. Сменщик, Геннадий Евсеевич Глиншин, мужик худой и высокий, убирал вокруг станка мусор.

– Оставь. – Кутько махнул рукой. – Сам уберу.

Глиншин положил щетку, вытер ветошью руки. Уходя, обронил:

– Начальник цеха просил тебя зайти к нему.

– По какому делу, – несколько удивленно спросил Сергей Иванович.

– Не знаю, – буркнул сменщик.

– Ладно…

Кутько убрал мусор, протер станок, проверил инструмент и только тогда пошел к начальнику цеха.

– А-а… – Михаил Антонович Демьянович поднял свое грузное тело. – Познакомься, – он указал на высокого молодого человека со светлыми пышными, неподатливыми расческе волосами, – корреспондент из газеты «Советская Белоруссия» Владимир Петрович Беляков… А это, – начальник цеха повернулся к Сергею Ивановичу, – наш лучший бригадир Сергей Иванович Кутько…

– Здравствуйте, – корреспондент, поднявшись, протянул руку.

– Добрый день.

– Ну, – начальник цеха поднялся, – я пошел, а вы тут поговорите.

Михаил Антонович тихо закрыл за собой дверь.

Сели к столу. Беляков помолчал, разглядывая старого бригадира, потом спросил:

– Здоровье не подводит?

Кутько вскинул брови, однако ответил:

– Бывает.

– Давно бригадой руководите?

– Да уже лет двадцать.

– Тяжело?

– По-всякому. Раньше, что скрывать, тяжелее было, а сейчас привык. Да и люди в бригаде хорошие, толковые.

– Вы назовите, пожалуйста. – Корреспондент вынул блокнот, ручку. – Я запишу.

– Записывайте. – Сергей Иванович перебрал в памяти фамилии. – Записывайте… Анатолий Андреевич Пожиток, Семен Денисович Шелягович – это наши, можно сказать, старые кадры… Молодые – Иван Даниш, Алексей Жилевский, мой ученик Саша Стасевич… Да почти все заслуживают похвалы.

– О тех, кого вы назвали, подробнее можно?

– Можно, чего же нельзя.

Бригадир стал рассказывать обстоятельно, неторопливо, выделяя сильные и не утаивая слабые стороны каждого.

– Хорошо. – Беляков положил ручку. – А вот в ком вы видите свою смену, вернее кто, если вы уйдете на отдых, станет на ваше место, будет бригадиром?

В груди Кутько неприятно кольнуло, к голове стало подниматься тепло. «Еще не написал, а уже на пенсию провожает», – неприязненно подумал Сергей Иванович и хмуро обронил:

– Поглядим.

Корреспондент, угадав мысли бригадира, улыбнулся.

– Да я не в этом смысле. Извините, если обидел вас.

– Чего уж там… – У Кутько немного отлегло. – Не молодой я, пора и о покое подумать.

– Давайте о проблемах поговорим, – чтобы сгладить неловкость предложил

Ермолов. – Что мешает работать?

Сергей Иванович ответил не сразу: было видно, что думал он об этом не раз.

– Первое – это частая неразбериха в организации труда, – начал бригадир. – Ведь что получается. В начале месяца мы ходим – руки в брюки, а в конце – аврал. Давай план – и все. Отсюда – брак, халтура. Да вы и сами об этом знаете, на многих предприятиях так. Второе – быстро стареют наши инженерные разработки. И это притом, что работаем мы в цехе новой техники. Дали нам чертежи, сделали мы станок, а он уже не той кондиции… Устарел, словом. И третье – не хватает хорошего, современного инструмента. Взять те же сверла, фрезы. Новые – дефицит. Что у нас, железа в стране нет, чтобы инструмент сделать? Есть, а не делаем.

– Дефицит у нас ощущается, что скрывать, – согласился корреспондент. – Это мы знаем, видим. Особенно когда в магазин заходим.

– Во-во, – поддержал Кутько. – А все потому, что мало думаем о завтрашнем дне. Я вот на заводе сразу после войны начал работать, а старые проблемы живут и по сегодняшний день. А ведь все знают, что плохое производство – это плохие товары. Телевизоры, к примеру, наши. Огромные, тяжелые ящики, не поднять. Показывают плохо, звук часто пропадает. Я в прошлом году с делегацией ездил в Финляндию, насмотрелся. Техника у них отменная. Научились капиталисты делать. Одно слово – рынок… Обидно. Что мы, хуже?

– Может, и хуже, – обронил корреспондент и хитро сузил глаза. – Вы-то как думаете?

– Нет, не хуже, – уверенно произнес Сергей Иванович. – Раз войну такую страшную выиграли, Гитлера победили, значит, даже лучше.

Кутько опять замолчал, задумался.

Беляков перевернул листок в блокноте, что-то записал в нем, после чего уверенно сказал:

– Все, думаю, и у нас будет хорошо.

Помолчав, неожиданно попросил:

– А расскажите, Сергей Иванович, о войне, раз о ней вспомнили. Вы ведь с первого по последний день были. Мне начальник цеха говорил.

Кутько провел ладонью по вспотевшему горячему лбу.

– Да что ж рассказывать. Воевали, думали о родных, близких, верили. По-настоящему верили, что победим, знаете…

Только через два часа приступил к работе Сергей Иванович. Кажется, все вроде рассказал он корреспонденту, а пришел к станку, подумал – нет, не все. Многое бы еще надо было сказать ему. Чтобы написал он, как оно было, как тяжело приходилось людям, особенно старикам, детям, как все ждали победу и надеялись на лучшую, счастливую жизнь…

XI

Ближе к вечеру Алексей засобирался в университет. Поутюжил брюки, выгладил рубашку, почистил туфли.

Иван, лежа на кровати и искоса поглядывая на друга, задумчиво проронил:

– Может, себе пойти куда-нибудь учиться?

– Почему бы и нет, – проронил Алексей. Вспомнив поэта Сергея Михалкова, продекламировал: – Все профессии важны, все профессии нужны…

– Выбирай на вкус, – с задумчивой грустью закончил Иван. – Ладно, дуй в свой храм науки, а я посплю.

Он отвернулся к стене, закрыл глаза.

– Не нравишься ты мне сегодня ты, – уходя, сказал Алексей. – Вернусь, поговорим.

Хлопнув дверью, сбежал по лестнице вниз. Вахтерша, круглолицая баба Настя, оторвав седую голову от вязанья, скорее из-за служебного этикета, чем из-за личного интереса, спросила:

– Куда это, на вечер глядя?

– В оперу, – шутливо поклонившись, ответил парень.

Баба Настя, глянув вслед на стрелки выутюженных брюк, покачала головой и не то с сомнением, не то с осуждением, проговорила:

– Молодо – зелено.

Факультет журналистики, где учился Алексей, расположился в пятиэтажном, пристроенном к жилому дому, здании по улице Московской, как раз напротив огромного Дома быта. Самое примечательное в этом современном учебном корпусе, не лишенном важности, было то, что здесь, на втором этаже, находилась столовая – самая обыкновенная, общепитовская, а значит, доступная всем. В ней всегда было людно, шумно и весело. Алексей здесь почти всегда встречал своих однокурсников, друзей по заводскому цеху, знакомых. Этот день не был исключением.

Едва Алексей вошел в фойе, как увидел спускающегося с лестницы Игоря Садовского, с которым вместе служили.

– О, какие люди! – блестя золотым зубом, расплылся в улыбке Игорь.

Кого-кого, а Игоря Алексей здесь встретить не ожидал. Игорь – коренной минчанин, сын директора научно-исследовательского института, парень, как шутили в армии, с приданым.

– Привет, – без особого энтузиазма поздоровался Алексей.

– Ты что, учишься здесь?

В глазах Игоря мелькнула, как показалось Алексею, насмешка.

– Учусь.

– Гм… Не зря, оказывается, ты заметки в нашу дивизионную газету строчил. Постой, как это она называлась?

– «Патриот Родины».

– Точно. – Игорь тряхнул своим беловатым чубом. – Ты, скажу тебе, молодец.

– Да ладно тебе. – Алексей смущенно улыбнулся. – Честно говоря, я вначале подал заявление на исторический факультет, а потом решил все же пойти на журналистику. Теперь вот учусь без отрыва, так сказать, от производства, на вечернем отделении… Ты-то где?

– На тракторном заводе. – Игорь с некоторой бравадой хлопнул себя в грудь. – Рабочий класс. Пока слесарем, а там видно будет.

Садовский хитро подмигнул.

– Платят у вас сколько? – поинтересовался Алексей.

– А у вас? – вопросом на вопрос ответил Игорь.

– Я сто шестьдесят рублей в месяц получаю.

– Ну, и я около этого. На столовую хватает, а на ресторан папаша добавляет.

– Понятно.

Алексей не знал о чем говорить дальше.

– Ладно, давай свой адрес. – Игорь вынул записную книжку. – Спешу, друг, извини. Встреча у меня рядом здесь. Понял? Женюсь.

– Да ну?

– Вот тебе и ну.

– И как зовут твою невесту?

– Люся… Между прочим, так называют друзья Людмилу Гурченко, нашу великую актрису.

– Поздравляю…

Записали адреса, телефоны.

– Пока.

Хлопнув бывшего сослуживца по плечу, Садовский побежал.

Когда Алексей вошел в аудиторию, она уже наполовину была заполнена. Стоял шум, гам, как в школьном классе.

– А-а, Лешка. – Первой увидела Алексея голубоглазая блондинка Лариса Филанович, которую однокурсники, успели окрестить куклой Белошвейкой. – Привет!

– Кто к нам пришел, – загудел басом Володя Захаревич, чем-то смахивающий на Владимира Маяковского. – Здорово!

– И вечный бой, покой нам только снится, – продекламировал известные стихотворные строки Александр Луцевич, чернявый симпатичный парень.

– Заходи, заходи, – заулыбавшись, пригласил в аудиторию Алексея Максим Андриевич, потирая острый кончик своего продолговатого орлиного носа.

– Привет, ребята! – поприветствовал всех Алексей.

Ему было приятно, что в этой, по сути дела еще малознакомой аудитории, однокурсники ему обрадовались.

XII

Марина сидела дома – смотрела телевизор. На экране мелькали кадры далеких афганских гор, перевалов, маленьких селений, в которых телеоператор то и дело выхватывал лица людей в халатах и чалмах. Эти люди были совсем непохожи на тех, кого Марине приходилось видеть каждый день на работе, или на улице. Разница состояла не в одеждах, не в расовой принадлежности, не в образе жизни. Нет. В лицах афганцев сквозило какое-то недоверие, настороженность. Казалось, они знают что-то страшное и ждут его. А оно, это страшное, уже приближается, вот-вот наступит…

Голос диктора был похож на голос Левитана, когда он передавал военные сводки, хотя в тексте все вроде звучало оптимистично:

– Афганистан готовится отметить годовщину апрельской революции. Страна, судьбу которой взял в свои руки народ, освобождается от пут вековой отсталости, строит, несмотря на вооруженное вмешательство, империалистических и реакционных кругов, фундамент нового общества. И это, прежде всего, видно по афганской деревне…

Недоверие и настороженность в лицах людей никак не соответствовали оптимизму диктора. Марина, посмотрев новости, выключила телевизор, прилегла на диване. Но тут зазвонил телефон. С неохотой поднявшись, взяла трубку.

– Алло…

На другом конце телефонного провода была Нина. Она звонила с автомата, просила выйти, погулять.

Марина подошла к окну, отодвинула штору. За стеклом уже сгущалась темень. Но на улице было людно и даже нарядно: блестя лакировкой, спешили в разные стороны автомобили, неторопливо шли, каждый по своим делам, люди. Выделялись молодые пары. Веселые и счастливые они о чем-то оживленно беседовали, смеялись. Марина, скучавшая перед телевизором, сразу повеселела.

– Иду, – коротко сказала она, кладя трубку.

Накинув легкую, из плащевой ткани куртку, щелкнула дверным замком.

– Ты куда? – выглянула из кухни мать.

– Погуляю немного. – Марина открыла дверь.

– Иди, – разрешила Зинаида Григорьевна. – Только ненадолго.

Нина уже стояла у подъезда. В сером плаще, завязанной на шее белой косынке, она выглядела стройнее, чем обычно, красивее.

– Ты сегодня – класс! – заметила Марина.

– А ты думала, – удовлетворенно ответила Нина. – Ну, куда идем?

– А куда ноги несут.

– Тогда пошли на Парковую.

Квартира Залесских располагалась в центре города возле кинотеатра «Победа». Как раз неподалеку от Парковой магистрали – широкой, застроенной современными зданиями улицы, куда по вечерам стекалась молодежь. На Парковой находились известные на весь Минск кафе «Реченька» и «Ромашка», которое прозвали «Рюмашкой». Здесь мостились гостиницы «Юбилейная» и «Планета» с одноименными барами и ресторанами, где можно было весело провести время.

Парковая магистраль славилась еще и тем, что по ней гуляли праздные иностранцы. Наиболее предприимчивые из них прямо на улице меняли свои доллары, франки, фунты на рубли и устремлялись по магазинам. Закупали матрешки, льняные скатерти, водку, естественно, антиквариат. Как и всегда, Парковая жила своей, особенной жизнью, в которой слово «интернационализм» было не холодным идеологическим штампом, а вполне одушевленным действом. На вид недоступные иностранцы на Парковой магистрали становились обыкновенными, простыми людьми, как и все, и нередко приглашали местных девушек на кофе, а то и на полноценный ужин с шампанским.

– Значит, гуляем? – Марина с вызовом посмотрела на подругу. – Я правильно понимаю?

– А почему бы и нет. – Нина расплылась в улыбке. – Не одной же Люське, этой вешалке, гулять…

В жизни и Марине, и Нине недоставало тепла. А его так им хотелось.

XIII

Занятия на вечернем факультете журналистики закончились раньше обычного: заболел и не пришел на последнюю лекцию преподаватель белорусской литературы Андрей Станиславович Ковалевич.

– Может, сами позанимаемся, – предложила Лариса Филанович.

– Да ты что, – недовольно нахмурив полувыщипанные, крашенные в черно-смоляной цвет брови, хмыкнула Марина Войтович. – Меня ждут.

Она сунула учебник в сумку и демонстративно, подняв к верху и без того вздернутый нос, вышла из аудитории.

– Очень правильное решение, – проводив блудливым взглядом миловидную однокурсницу, прокомментировал Семен Вильчинский и обнажил в широкой улыбке неровные, начинающие гнить зубы.

Его поддержали. Аудитория быстро опустела.

– Ты в общежитие? – на выходе из здания спросил у Алексея Володя Захаревич.

– Куда же еще, – неохотно отозвался Алексей, поправляя от ударившего в лицо сырого ветра шарф. – Домой.

– Давай заедем в студенческое кафе, – предложил Володя. – Недалеко тут. Посидим, поговорим за жизнь.

Алексею никуда ехать не хотелось. Тем более в кафе, в котором был за все время работы и учебы в Минске два или три раза.

– Поздно уже, – заметил он, глядя на часы.

– Поедем, чего ты, – настойчиво попросил Захаревич. – На трамвае одна остановка. Я угощаю.

– Ладно, только ненадолго, – согласился Алексей.

Кафе было забито молодой порослью, одетой кто во что горазд – от мини юбок и туфель на высоченных каблуках до старых кроссовок и вытертых, а вернее протертых до дыр джинсов. Над всем этим совершеннолетним, но еще безусым и роскошным в своем волосяном богатстве молодняком висел густой дым от дешевых папирос и редких дорогих сигарет. Кафе чем-то напоминало растревоженный пчелиный улей. Растревоженный до такой степени, что из-за шума и гама почти не было слышно очкастую симпатичную певицу, которая, приплясывая, исполняла веселую песенку о моряке и его девушке. Все это развеселило Алексея и он, сам себе улыбаясь, осторожно двигался за Володей, который искал свободные места. Наконец, найдя в уголке два незанятых стула, бухнулся на один из них.

– Садись, – кивнул Алексею. – Что пить будешь?

– Не знаю. – Алексей замялся. – Ты командуешь.

– Тогда пиво и по сто водки. Идет?

Алексей пожал плечами. Захаревич, привстав со стула и дружески хлопнув своей крупной ладонью по плечу однокурсника, подмигнул:

– Будь как дома. Тут все братья и сестры, как в монастыре.

– В монастыре не пьют, – заметил Алексей, сторонившийся выпивок и шумных компаний.

– И ты не пей, – пробасил Володя. – Выпей, но не упивайся. Впрочем, я бы напился.

– С чего это?

Алексей, подыгрывая однокурснику, с шутливой важностью сложил на груди руки и приготовился слушать.

– А с того, что я, наверное, ухожу с факультета журналистики.

– И куда?

– В Москву поеду, во ВГИК буду поступать. Слышал о таком?

– Расшифруй.

– Всесоюзный Государственный институт кинематографии.

– Ого! – Алексей положил руки на стол и внимательно посмотрел на Володю. – В кино, значит, хочешь сниматься?

– Может быть, – неопределенно ответил Захаревич.

– Серьезное дело. – Алесей улыбнулся. – Знаю.

– Откуда?

– Да сам снимался.

– Как? – не поверил Захаревич.

– Обыкновенно.

– Выкладывай.

Алексей почувствовал перед однокурсником некоторую свою значимость, и ему стало как-то неловко. Чтобы сгладить эту неловкость, он без всякого зазнайства коротко рассказал.

– В армии я снимался, когда служил. Приехали к нам как-то в батальон киношники, выбрали десять человек и целых полгода снимали. В массовке, конечно. Фильм снимали про войну. Называется «Я хочу вас видеть». Производство «ДЕФА», ГДР. Может, видел?

– Нет.

– Ладно, фильмов много, всех не увидишь.

– А кто в этом фильме снимался?

– Гойко Митич, Евгений Жариков, Петр Вельяминов, Светлана Суховей… Но мне больше всех запомнился Леонид Кмит. Это тот артист, который в фильме «Чапаев» сыграл Петьку.

– Интересно, чем он запомнился?

– Отношением к солдатам и офицерам. Кмит на всех нас глядел с каким-то недовольством, осуждением. Пару раз выговорил, как я понял, свое наболевшее. Мол, ничего в нашей армии за все годы ее существования не изменилось.

– В смысле?

– В смысле обмундирования, культуры… Как ходили в кирзовых сапогах, так и ходят. Как ругались матом, так и ругаются…

– Это мне знакомо – сам служил.

– В общем, такие у меня воспоминания о кино.

– Что ж, мир тесен, – философски изрек Володя. – Давай вместе во ВГИК рванем, а?.. За это и выпьем.

– Нет. – Алексей взялся за рюмку. – У тебя своя дорога, а у меня своя.

– Это так, – согласился Захаревич и поинтересовался: – А ты чего вообще в жизни хочешь?

– Даешь ты. – Алексей крутанул головой. – Это что, так просто: определил – и на всю жизнь? Мой дед говорит: человек думает, а Бог направляет. То есть руководит человеком.

– В смысле – управляет человеческой судьбой?

– Именно так.

– Значит, твой дед верующий?

– У нас в селе почти все верующие.

– А ты?

– Да я и сам не знаю. – Алексей опустил голову. – У нас в семье никто никого не принуждал и не принуждает верить. Внутри это должно быть. А у меня пока с этим пустовато.

– Не у тебя одного. Материалисты мы. По Марксу и Ленину живем.

– Наверное…

Они замолчали и также, молча, выпили. В это время чей-то пьяный голос, заглушая шум и гам, громко возвестил:

– Нех жые Жэчпосполита, Польша!

Голос подхватили, закричали.

– Нех жые!

– Жые!

– Добжэ!

– Вив!..

Алексей и Володя повернули головы на крики. У самой сцены, где исполняла свои нехитрые песенки очкастая, худенькая певица, за сдвинутыми столами сидела группа подвыпивших молодых людей. Среди них было несколько пожилых мужчин. Все вместе, выпив за очередную здравицу, затянули какую-то старую польскую народную песню.

– Смотри внимательно… – Захаревич пододвинул свой стул к Алексею. – Поляки опять буйствуют.

– Чего это? – Алексей ничего не понимал.

– Жизнью своей недовольны. – Захаревич перешел на шепот. – Я сюда часто хожу. Уже два или три раза их в таком состоянии видел. Трезвые – ничего, а выпьют – ругают и свою партийную власть и нашу.

– И все молчат? – Алексей удивился. – Не видят, что ли?..

Захаревич кисло усмехнулся, но ответил не сразу. Отпил из бокала пиво, облизал мокрые губы и только потом проговорил:

– Делают вид, что ничего не видят. Кому охота связываться. Иностранцы все же.

– Они это всерьез? – Алексей тоже перешел на шепот. – У нас тоже жизнь не мед, но мы же живем как-то.

– Вот именно – как-то. – Захаревич пододвинулся к Алексею еще ближе. – Я недавно радио «Свобода» слушал. Так ведущий программы так прямо и сказал: «Польша выйдет из социалистического лагеря и из Варшавского Договора».

– Не может быть, – не поверил Алексей.

– Все может быть, – выдохнул Захаревич. – Все. Это тебе не кино, а жизнь. Ну, допиваем. За все хорошее…

– За все.

Алексей выпил с непонятными, смешанными чувствами, в которых наружу прорывался вдруг откуда-то взявшийся страх.

«Пора домой…»

XIV

В общежитие Алексей возвращался ночью. Пешком.

Пустынный город отдыхал от людской суеты и шума. Меж каменных громадин хозяйничал холодный ветер: колыхал набрякшие ветви одиноких деревьев, безответно стучался в потухшие окна домов, зализывал на асфальте полузамерзшие лужицы.

Алексей, кутаясь в шарф, то и дело закрывал рукой лицо от ветра и не заметил, как его нагнали четверо парней. Один из них, длинноносый, усатый, с короткими черными волосами, обходя Алексея, поприветствовал:

– Здорово.

Алексей замедлил шаг.

– Привет.

– Один гуляешь?

Парень остановился. Стал и Алексей. Какое-то мгновение они молчали. Чувствуя, что сейчас что-то должно произойти, Алексей внутренне напрягся.

– Один, значит, – повторил парень, хмуро сдвинув густые брови.

«Вроде не городской, деревенский», – мелькнуло в мозгу Алексея.

Между тем парень нервно тряхнул головой, провел ладонью по вспотевшему лбу, оставляя на угреватой темной коже белый, неровный след.

– Что надо? – стараясь быть спокойным, спросил Алексей.

– Сейчас узнаешь, – жестко отрезал парень, оглядываясь по сторонам.

Его друзья, стоявшие сзади, подошли ближе, задышали в затылок. И прежде чем Алексей сообразил что происходит, получил резкие удары в спину, в плечо, под дых. Согнувшись – в голову, потом в лицо. С носа тут же потекла кровь. Алексей, тяжело хватая воздух, с трудом выпрямился и со всей силы ударил одного из нападавших в грудь. Но тут же получил несколько прямых и жестких ответных ударов. Готовясь к худшему, Алексей резко качнулся в сторону и стал отступать спиной к зданию. Но его больше не били, решив, видимо, что хватит. С его головы усатый парень сорвал новую ондатровую шапку, после чего он и его друзья быстрым шагом скрылись за углом дома.

– Сволочи! – бросил им вслед Алексей, вытирая кровь.

Придя в себя, он понуро побрел в общежитие.

Иван не спал: лежа на кровати, читал «Тихий Дон». Увидев Алексея, сразу понял, в чем дело. Сочувственно спросил:

– Сильно болит?

– Да так, – неопределенно проговорил Алексей.

Он с трудом переоделся, – боли в голове и, особенно, в спине действительно были сильными, – взял полотенце и пошел в ванную. Глядя на себя в зеркало, увидел, что нижняя губа рассечена, на подбородке синяк. «Сволочи», – мысленно опять обозвал он бивших его парней. Чувствуя слабость, поплелся в комнату, прилег на кровать. Заметив сердобольный взгляд Ивана, раздраженно бросил:

– Пройдет, не впервой.

Чтобы не говорить больше об этом, спросил Ивана:

– Ты что ж, раньше не читал Шолохова?

– Читал. – Иван взял роман. Открыв его, с минуту смотрел на какой-то рисунок. – Читал, а теперь вроде как изучаю.

– Зачем? – Алексей медленно повернулся на бок. – Ты же не критик какой.

– Просто интересно. О жизни написано интересно. Читаю и будто все вижу. Вот село ихнее, хаты, огороды, река… Почти все как у нас, на Полесье… И люди такие же, характеры ихние, хоть и столько лет прошло. Гришка, батько его, Аксинья… – Иван опустил голову. – Знаешь, уеду я отсюда, уеду.

– Куда это?

Алексей, не ожидая такого поворота в разговоре, даже привстал. Но тут же, почувствовав резкую боль в спине, опять прилег.

– В деревню свою уеду, – вздохнул Иван.

– Гляди сам, – неодобрительно проговорил Алексей. – Только тебе в твоей деревне тяжело будет.

– Чего это ты так решил?

Иван уставился на Алексея.

– Того, что у вас в деревне жизнь бедная, однообразная и какая-то бесперспективная, что ли. Словом, колхоз.

– У вас в Рубеже тоже колхоз, – напомнил Иван.

– Колхоз колхозу рознь, – рассудительно промолвил Алексей. – Да и не держатся у нас люди колхоза. Каждый год на заработки выезжают. В Сибирь, а то и дальше. А некоторые теплицы строят, огурцы, помидоры выращивают. Потом продают. Выгодное это дело. Женщины семенами занимаются. Прилично зарабатывают. Ты же сам знаешь.

– Знаю. – Иван кивнул. – Из Заболотья нашего тоже начинают выезжать на заработки. Может, и я поеду.

– Может, – передразнил Алексей. – Ты сначала определись, чем будешь заниматься, а потом увольняйся.

– Когда уеду, тогда и определюсь, – отрезал Иван.

– Из-за Марины все?

В голосе Алексея была жалость.

– Из-за нее, – признался Иван. – Обидно, знаешь.

– На обиженных воду возят, – буркнул Алексей.

– Может, и возят. – Иван надулся. – Особенно, если этого не замечает друг.

– Ты это о чем?

Алексей уставился на Ивана.

– О том, – выдавил он, – что Марина на тебя поглядывает.

– Ты что? – удивился Алексей.

– Я сказал, а ты думай, – выдохнул Иван.

– Этого еще не хватало…

Алексей осторожно лег на спину, закрыл глаза. Хотелось спать, но сон не приходил: внутри все болело. Вдобавок мучили обида и бессилие наказать ни за что избивших его и укравших шапку парней.

– Ты-то когда домой поедешь? – спросил Иван.

– Не знаю, – слабым и каким-то чужим голосом ответил Алексей. – Работа, учеба, да и денег, сам знаешь, в обрез. Не могу я часто ездить.

– Ладно. – Иван выключил настольную лампу. – Давай спать. Завтра рано подниматься. А что касается Марины, то может я в ней не разобрался. Не знаю…

*****

Дней через десять Иван уволился и уехал в Заболотье. Алексей же смог поехать в Рубеж только через два с половиной месяца.