Читать книгу Полынь-вода - Анатолий Резанович - Страница 5

I

С утра выглянуло солнце. Но воздух оставался прохладным. Дул ветерок.

К обеду небо потемнело: с запада на Рубеж двигались огромные, в полнеба, темно-металлические тучи. Поднялся сильный ветер. Он гнул деревья, рвал молодую листву, зло кружил ее в воздухе. Вскоре полетели крупные капли дождя. Прогрохотал гром, замысловато и грозно засверкала молния.

Село опустело, притихло. С мокрых, заблестевших соломенных, шиферных и черепичных крыш полилась капель. Глядя на нее, стали подвывать собаки. Сбившись под навесами, нахохлились куры.

Дождь усилился. Над самым селом мощно и раскатисто – хоть уши затыкай – громыхнуло, потом еще. Дома, хлевы, пристройки осветило ярчайшим небесным светом и тут же, на миг, все затихло и как будто провалилось в темень.

Тишину и оцепенение всполошил неожиданный и истошный крик:

– Пожар!

Молния ударила в хлев, стоявший над самой рекой, подожгла старые, сухие бревна.

Село сразу же ожило. Люди, в основном мужчины, повыскакивали из домов. На колхозном дворе, точно испугавшись, одиноко взвыл трактор. Захрапел, а потом рванулся привязанный к забору детского садика конь. Завхоз, Николай Поликарпович Филанович, больше известный по прозвищу Микула, резво перебирая толстыми ногами, выбежал из стоящей рядом котельной и бросился к коню. Отвязав его, быстро погнал подальше от огня, после чего тут же вернулся, уже без коня, и заспешил на кухню садика за ведрами…

Деревянный хлев полыхал во всю мощь. Внутри его отчаянно и страшно визжали свиньи, хрипела корова. Хозяин, долговязый Андрей Васильевич Маманович, колхозный ездовой, накинув на голову телогрейку, бросился к горящему хлеву, лихорадочно открыл засов и резко распахнул широкую дверь. Испуганно, точно от чужого, шарахнулась от него корова. Андрей схватил из кормушки клок сена, замахал на нее. Корова выбежала из хлева. Шерсть на ее спине уже дымилась. Маманович бросился открывать дверцы отсеков, где были свиньи. Открыл одну, другую. Третью не успел: огонь, плясавший на вышках, где лежало сено, гулко скатился вниз. Андрей, сбросив горячую, забивающую дыхание телогрейку, выбежал из сарая. За ним рванулся, расходясь вокруг, удушливый запах горелого мяса…

К хлеву, через огороды, уже бежали с ведрами воды и баграми соседи. С ними – Николай Поликарпович.

Ворота двора Мамановича заскрипели и распахнулись настежь. В них отчаянной гурьбой ввалились мужики и женщины из близко стоящих и дальних домов. Неподалеку послышался рев мотора пожарной машины.

Отовсюду неслись крики, вопли, команды.

– Отгони корову!

– Свинья в дверях… Тяни ее!

– Как?

– Веревкой цепляй.

– Обходи сзади!

– Ой, что ж это творится?

– Ломай забор…

Дождь между тем усилился. Но продолжался он недолго. На западе полоса неба начала светлеть. Когда она стала совсем светлой, дождь перестал, хотя гром продолжал еще будоражить окрестности. Вскоре все стихло. И только возле догорающего хлева Мамановича продолжали гомонливо суетиться люди, поливая водой деревянные стены подступающего к огню дома, спасая все то, что можно было спасти, да причитала, вытирая подолом горючие слезы, дородная, мужиковатая хозяйка – Серафима, жена погорельца.

Последний весенний день, уходя, оставлял о себе в Рубеже недобрую память.

II

Беда, чужая ли, своя, сплачивает людей

Мужики, бабы, даже дети, помогавшие тушить пожар, возвращались к своим домам молчаливо, переживая чужое горе, как свое. Если и перебрасывались фразами, то по необходимости.

Надежда Казимировна уже подходила к своему дому, когда ее нагнала Павлина Антоновна – мать Ивана Даниша.

– За тобой, Надя, не поспеешь, – тяжело дыша, проговорила Павлина Антоновна.

– Привыкла я бегом. – Надежда Казимировна замедлила шаг. – Спросить чего хотела или что?

– Спросить, спросить. – Павлина Антоновна, скинув с головы платок, обнажила пышную, цвета пшеницы, копну волос, провела ладонями по покрасневшим, пухлым щекам. – Хотела спросить, когда твой Алексей приедет.

– А для чего он тебе?

– Да он-то мне не нужен. – Даниш махнула рукой. – Я о своем Иване хочу спросить, посоветоваться. Вроде как испортили моего хлопца в Минске.

– А что такое?

Надежда Казимировна насторожилась, остановилась. Синяя жилка на ее худощавой шее дрогнула.

– А то ты не знаешь?

– Не знаю.

– Пьет… – Павлина Антоновна поджала свои пухлые губы. – Как бросил работу в Минске, так почти что ни день, то пьяный. Хочу поговорить с твоим сыном. Может, он знает, в чем дело.

Надежда Казимировна нахмурилась.

– Я с Алексеем разговаривала недавно по телефону, но он мне ничего об Иване не говорил. Даже не знаю, что и сказать… Ты, Павлина, заходи к нам, когда Лешка приедет, заходи.

– Хорошо.

Собираясь уходить, Павлина Антоновна спросила:

– Твой еще учится?

Надежда Казимировна посветлела лицом.

– И работает, и учится.

– Значит, в городе останется?

– Не знаю. – Надежда Казимировна пожала плечами. – Хочется мне, конечно, чтобы Лешка в наше село вернулся.

– Вот это правильно, – вздохнув, одобрила мысли Городчанки Павлина Антоновна. – Лучше бы того города никому не знать.

– Это почему? – удивляясь таким словам, спросила Надежда Казимировна.

– У нас земля, а там асфальт – ничего не растет, – смахнув слезу, просто, но со смыслом, ответила Даниш. – Значит, на земле лучше, надежнее.

– Может, ты и права, – озабоченно проговорила Надежда Казимировна. – Город есть город. Не каждому он для жизни годится…

– Вот-вот… Мой уже наработался там. Теперь мало того, что пьет, так еще к Тамаре Рукавчук начал ходить. За добавкой.

– Да ты что? – не поверила Надежда Казимировна. – Это к той молодице, что с хлопцем к нам из Городка приехали?

– К ней.

– А ты что?

– А что я?.. Иван мой давно уже вырос, меня не слушает.

– Мой Алексей тоже родительские советы не очень любит, – озабоченно обронила Надежда Казимировна. – Молодежь… Ты заходи, когда Лешка приедет, заходи. Он на днях должен быть.

– Зайду.

– Ну, договорились…

Женщины, выдавив для вежливости улыбки, расстались.

Дед Федор, сидевший на лавочке у забора и наблюдавший за разговором невестки с Заголотной, – в Рубеже и Заболотье называли Павлину Антоновну и ее мужа, Василия Захаровича, Заголотными, – поинтересовался:

– О чем это вы там балагурили?

– Да так, по-бабьи. – Надежда Казимировна не стала ничего рассказывать старику. – Это вам не интересно.

Она прошла в свою хату, присела на лаву, чувствуя в душе неожиданную тревогу за Алексея.

«Что там у него?..»

Дед Федор, подозрительно поглядев невестке вслед, сутуло поковылял к реке.

Чаква неспешно и, казалось, осторожно несла свои похудевшие воды в Горынь и по ней – в Припять. Вдоль реки, по берегам, то там, то здесь, громоздились кучи бревен, которые почти всю весну на лодках возили в деревню мужики. В основном бревна предназначались для дров. И потому забирать их не спешили: до осени, а тем более до зимы было далеко.

Вода за последнюю неделю заметно спала. На оголившихся берегах зазеленела трава, упрямо полез наверх, к свету и теплу, молодой лозняк, успокоилась после нереста, застыла под корягами крупная рыба – щуки, судаки, язи. Гладь Чаквы беспокоили только редкий ветер, да домашняя птица – гуси и утки, а еще снующие от берега к берегу на самой поверхности воды стаи мелких рыбешек.

Дед Федор, глядя слезящимися глазами на воду, у берега пенистую, а посередине, до которой было метров сорок, не меньше, темно-синюю, удовлетворенно проговорил про себя:

– Вот она, жизнь, течет. Радость, горе у людей, а она течет и течет, не остановишь. Все от Бога, все от Его промысла…

III

Пожар вызвал в памяти Николая Поликарповича воспоминания о войне. Она оставила его в живых, но забрала детство. Навсегда…

Огонь в крематории Освенцима, казалось его обитателям, не потухнет никогда. Он и не потухал. Двенадцатилетний Николай Филанович ждал, когда его поведут в печь. Именно так заключенные и говорили: «В печь…»

«Пусть бы меня сразу, – думал Николай, – а маму потом…»

В Освенцим он попал вместе с матерью. После прохождения санпропускника их разлучили сразу и больше они не виделись.

Николая определили на нары третьего этажа. Вокруг барака возвышался забор из проволоки, стояли вышки, на них дежурили солдаты с пулеметами. Внизу ходили постовые с автоматами и собаками.

Было страшно и одиноко. Болели нервы. Когда становилось невмоготу, Николаю хотелось кричать, выть. Но он боялся – могли убить. А умирать не хотелось. Тем более, внутри Николая, глубоко-глубоко, ворочалась надежда – вдруг освободят?.. Призрачная надежда…

Каждое утро, часов в пять, по бараку шел немец-офицер, а с ним еще три солдата с овчаркой. Они внимательно оглядывали нары, по ходу выбирали двадцать пять-тридцать заключенных. Подходили к полуспящему человеку, грубо толкали:

– Ты…

Если кто отворачивался или, не дай Бог, морщился, тут же стаскивали с нар и пинками, палками, прикладами гнали на выход из барака. Если же улыбался, то еще разрешали пожить еще какое-то время.

Когда пришла очередь идти в печь Николаю, он испугался и как будто онемел. Стоял в группе обреченных, молчал. Но тут к нему подошел какой-то человек в черном шерстяном костюме и строго сказал: «Ты пойдешь со мной. Будешь работать».

Этот человек поставил Николая возле печи и приказал: «Вместе с золой выгребай все, что блестит. Складывай это блестящее в ведро, а потом будешь отдавать мне».

– Хорошо. – Николай покорно кивнул, понимая, что судьба ему дарит еще несколько дней жизни. – Буду делать все, что скажете…

Обреченных на смерть увели. Их уводили постоянно, а потому печь топилась беспрерывно. Едкий тошнотворный дым свободно и устрашающе разносился вокруг бараков.

Николай внимательно вглядывался в золу. Вместе с ней попадалось что-то блестящее, металлическое… Целые пригоршни. Его Николай собирал в ведро, а потом нес человеку в черном костюме. Это были кольца, зубные коронки, различные золотые украшения – все, что оставалось от сжигаемых людей.

«Скоро и я сгорю, – готовился к худшему Николай. – И меня больше не будет. Никогда…»

Разгребая золу, Николай вдруг увидел обручальное кольцо своей матери. Сознание его тут же помутилось, и он упал. Очнулся уже в бараке. А назавтра, опухший от плача, опять пошел на свою черную работу. Его жизнь поддерживала все та же надежда – а может, это не мамино кольцо, может, она жива?..

Никто не мог ответить на этот вопрос. Только время. Но и оно было равнодушно к малолетнему узнику.

На седьмой или восьмой день Николая подозвал к себе человек в черном костюме, протянул бутерброд с маргарином.

– На, подкрепись… Сегодня ночью тебе надо попытаться уйти отсюда. Поползешь под проволоку. Все обойдется – останешься жив. Заметит охрана – убьет сразу. А вместе с тобой и меня могут прикончить.

– А если я убегу, то что вы скажете охране? – спросил Николай.

– Скажу, что бросил тебя в печь – надоел…

Он перекрестил Николая: «Матка Боска, сохрани».

Николай, дождавшись ночи, прополз под проволокой, мысленно прося прощения и одновременно помощи у своей матери, судьба которой для него была и осталась неизвестной. Содрал коленки, ногти, наелся земли, но сумел убежать. Из самого настоящего ада. Уже потом, случайно, узнал, что человек в черном костюме был по национальности поляк. Он помог освободиться нескольким малолетним узникам, но потом сам был сожжен немцами. Заживо.

От Освенцима Николай отходил долго. Так долго, что его сиротское детство закончилось раньше, чем он это осознал…

«Матка Боска, сохрани», – привычно проговорил про себя Николай Поликарпович, правя конем, который тянул воз с хозяином к его дому. Тянул по Рубежу.

Завхоз был партийным, но в Бога верил, как верили – кто больше, кто меньше —практически все жители Рубежа.

IV

Среди ночи Надежда Казимировна выглянула в окно и застыла в недоумении: там, где был берег, шел по воде мальчик, одетый в длинную полотняную сорочку. Полотно сорочки было белым, что снег. Из головы мальчика исходил неяркий, но ровный и плотный свет.

Страх сковал Надежду Казимировну. Слышала она о подобных чудесах, а вот сама их никогда не видела. И вот – видит…

Чудный мальчик шел по воде неторопливо, беспечно, не глядя себе под ноги, словно и не видел воды, не чувствовал ее холода. А может, так оно и есть: паводок мальчику нипочем, он сам себе хозяин.

«Господи!..» – призвала Надежда Казимировна Спасителя, но ничего не попросила – не знала о чем просить и просить ли. Когда она мысленно обратилась к Господу, то необычный мальчик повернул голову и добродушно улыбнулся ей.

Надежда Казимировна тут же почувствовала, как внутри ее потеплело, захотелось спать. Она на мгновение закрыла глаза, а когда открыла их, то мальчика уже не было. Он как будто растаял, испарился, превратившись в едва заметное облачко тумана.

«Что ж это? – забеспокоилась Надежда Казимировна. – Если ангел, то к чему он приходил, что хотел сказать?..»

Оконное стекло прохладным языком лизала тьма. Было тихо. Только слышалось тиканье настенных часов. Они отсчитывали время, отведенное для короткой ночи, за которым обязательно должен наступить день.

«Быстрее бы утро», – пожелала Надежда Казимировна.

За окном начало светлеть. Надежда Казимировна осторожно, чтобы не разбудить мужа, улеглась с ним рядом. Прочитав про себя молитву, задремала.

Чудный мальчик опять явился Надежде Казимировне. Но уже во сне, который она, проснувшись, забыла. Потом весь день ходила, вспоминала…

К вечеру Соня Широчук, местная почтальонка, привезла на велосипеде газеты: районную – «Полесское слово» и областную – «Заря». С газетами протянула письмо. Добродушно улыбаясь, сообщила:

– Вам весточка от сына.

– Спасибо, – обрадовалась Надежда Казимировна. – Дай тебе Бог здоровья.

– Здоровье есть, – погрустнела Соня. – Жениха нет.

Белое, круглое лицо девушки с ямочками на щеках пошло пятнами.

– Чего ж так? – Надежда Казимировна сочувственно вгляделась в почтальонку. – Рассказывай, если не секрет.

– Не знаю, что и рассказывать. – Соня пожала своими покатыми, широковатыми плечами. – Наверное, невезучая я.

– Невезучая?

– Так и есть.

Надежда Казимировна усмехнулась.

– Зря ты на себя наговариваешь. У каждого свой срок: родится, под венец идти, детей рожать.

– Тоже скажете: детей рожать. – Девушка смутилась. – До этого, думаю, мне еще далеко.

– Я тоже так думала. – Надежда Казимировна втянула в себя воздух, протяжно выдохнула. – А все произошло намного быстрее. Главное, сильно захотеть того, чего желаешь. Оно и придет. Дети тоже появятся, как же без них.

Почтальонка мечтательно уставилась на гладь реки, потом проронила:

– Хотелось бы, чтобы дети были послушными, а когда вырастут, то чтобы родителей своих уважали, ценили.

– А ты, когда родишь, такими их и воспитай, – посоветовала Надежда Казимировна. – Какими воспитаешь, такими и вырастут.

– Есть разные дети, – возразила Соня. – Одних вроде и не воспитывают, а они и учатся хорошо, и потом в жизни приличными людьми становятся, а другие, как к ним не относись, добра не помнят и живут только для себя. Потом даже родителей не хотят видеть.

– Ты не права, – терпеливо и мягко проговорила Надежда Казимировна. – Все дети ласки и любви хотят. Понимание, конечно, тоже должно быть. Если будет это, все сложится хорошо. А не будет, тогда ничего доброго не жди.

– Вы говорите так, как говорила моя классная руководительница.

– Что ж тут удивительного?.. Люди слеплены из одного теста. Поэтому ничего нового я тебе не скажу.

– Спасибо и за это. – Почтальонка, несмотря на полноту, проворно перекинула ногу через раму велосипеда и уселась на его сиденье. – Ну, я поеду.

Счастливо, – пожелала ей Надежда Казимировна и вдруг вспомнила свой сон.

Вспомнив, подумала: «А оно действительно так: дети разные. Одни, что ангелы, а другие неизвестно в кого пошли. Хотя чего тут неизвестного: яблоко от яблони далеко не катится – чистая правда…»

V

С самого утра в вымытое дождем окно постучалась ветка вишни. Отдернув штору, Галя приложила ладонь к влажному стеклу. Ветка прильнула к ладони, шутливо отпрянула и опять уткнулась в руку. Девушка улыбнулась, накинула кофту. Еще раз глянув на ветку, вышла на улицу, присела на скамейку. На ней уже сидела бабка Фрося – скуластая, рыхлая старуха с редкими, зачесанными назад и неровно обрезанными на уровне ушных мочек, прямыми волосами. У бабки Фроси Галя квартировала второй год. Они хоть и не сходились иногда во мнениях, но между собой ладили.

Дом старухи стоял почти в центре районного городка Долин среди старых, одноэтажных застроек – еще довоенных. Вокруг их повсеместно кучились плодовые деревья, тянулись вверх на простор липы и тополя. В огородах, вдоль заборов, росли крыжовник, малина, смородина. Здесь было по-городскому чисто, аккуратно и по-сельски свежо, уютно, тихо.

– Ну, что, вечером сегодня пойдешь на танцы? – спросила бабка Фрося. – Сидишь все, сидишь… Слышишь, вон музыка уже гремит в парке. Сейчас потянется туда молодежь… Или ты не пойдешь, ждешь кого?

– Жду. – Галя замялась. – Письмо жду.

– Э-э… – Старуха махнула рукой. – Письмо ждет. Сколько же ждать можно. Любишь что ли так своего кавалера?

– Люблю.

Девушка покраснела.

– Да не смущайся ты, – заметила бабка Фрося. – Дело молодое, сама такой была. Да-а… Только смотри, не обожгись. Что-то, я замечаю, не торопится к тебе твой суженный. Смотри.

– Приедет.

– Скоро лето закончится.

– Ну и что?

Щеки Гали еще больше покраснели, и стали по цвету похожи на половинки перезревшего помидора.

– Приедет, конечно. – Старуха уставилась на свою квартирантку. – Приедет и опять уедет. – Помолчав, заворчала: – Тебе постоянный кавалер нужен. Постоянный, чтобы возле тебя был, а ты возле него. А порознь – это не дело. Маета только, да дурные мысли. Эхе-хе… Смотри, не прогадай…

Галя промолчала. В душе она была согласна с бабкой, хотя и понимала, что Алексей не может все бросить, учебу и работу, и приехать к ней, в районный город. Лучше ей поехать к нему, в Минск. Она готова поехать, пусть только скажет, позовет…

Уже вечером, глядя на пустынную улицу, на зажигающиеся окна высотных зданий, что стояли ближе к центру городка, Галя со щемящей душой думала о встрече с Алексеем.

Целый день она была без настроения. Вечером, когда совсем стемнело, девушка пошла спать. Едва она разделась, легла в кровать, как в окно ее комнаты упал яркий луч света, загулял по стене, потолку. «Кто это светит?» – подхватилась Галя. Сердце ее вздрогнуло: «Может, Алексей?» Девушка, чуть-чуть отодвинув штору, вгляделась в слабо разбавленную светом темень. Напротив окна, за забором, виднелась приземистая, полная фигура Валерия. «Принесло его ночью, – недовольно подумала Галя. – Дня мало…»

Валерий был старше ее на шесть лет. Год назад закончил в Горках сельскохозяйственную академию, работал в Долинской районной «Сельхозтехнике» механиком. Познакомившись на танцплощадке с Галей, пытался за нею ухаживать. Она относилась к этим ухаживаниям равнодушно, иногда посмеивалась: «Шустрый кавалер. Только я таких шустрых не люблю…»

– Галя! – позвал Валерий.

Девушка приоткрыла форточку, зашептала:

– Иди домой, чего ты светишь?

– Ну, выйди, – попросил Валерий.

– Нет, – отрезала Галя.

Она закрыла форточку, задернула штору, но от окна не отошла: интересно было – уйдет Валерий или нет. Парень, потоптавшись, повернулся и медленно пошел. Через десяток метров остановился, поглядел в окно. Гале показалось, что он увидел ее. Она отпрянула от окна, прыгнула в постель. «Нахал», – обозвала про себя, находя, однако, что ей стало приятно, когда Валерий обернулся. «Вот выйду за него замуж, раз Алексей не приезжает», – вдруг подумала Галя и сама испугалась этой мысли.

Расстроенная, она уснула нескоро.

VI

Гулкий вагонный перестук, вперемежку с тяжелым, переливающимся храпом, не давал спать Алексею. Осторожно, чтобы не потревожить попутчиков, он слез в верхней полки, прошел в тамбур. Здесь было свежо и прохладно. Прислонившись плечом к стенке, стал вглядываться сквозь грязное стекло дверей в проносящиеся мимо полустанки, далекие огоньки поселков, сел и деревень. Огоньки, словно маяки, постоянно были поблизости. Они притягивали к себе, но, в то же время, не давали приблизиться: то убегали, теряясь среди полей, то снова появлялись, чтобы вести поезд за собой.

Алексею вспомнилась армия, ночные стрельбы. Во время их, он, лежа за бруствером, ловил в прицел автомата цель – деревянную мишень. Она двигалась вместе с подсветкой плавно и бесшумно, параллельно брустверу. Поймав ее, Алексей нажимал на курок.

Бывало, уставая от напряжения, Алексей не видел мишеней. Они как будто исчезали, а в прицеле мерцала лишь подсветка, чем-то напоминающая ночные огоньки в окнах далеких и родных домов. Эти огоньки манили и звали к себе. Хотелось бросить автомат и бежать к ним. Бежать туда, где живут мать, батько, Юля, Люба, дед Федор, бабка Вера, Галя…

Алексею в какой-то момент показалось, что поезд, то удаляясь, то приближаясь, провожают старые знакомые – огоньки. Те самые, что светили еще в армии. Алексей смотрел на них долго, до тех пор, пока они не стали сливаться в единую мерцающую полосу. Эта полоса начала сужаться и вдруг пропала совсем: он задремал. Несколько минут, точно загипнотизированный, Алексей стоял неподвижно. Из этого состояния его вывел резкий, свистящий звук встречного поезда. Алексей протер глаза, растер лоб, виски и пошел на свое место.

В вагоне начиналось оживление: поезд подходил к станции «Горынь». За ней уже лежала Украина.

Попутчики Алексея, занимавшие места на нижних полках, проснулись. Один из них, краснощекий, широкий в кости мужик, лет под сорок, кряхтя, обувался. Второй, помоложе и помельче, зевая в черные роскошные усы, что-то искал в своей сумке. Алексей поздоровался, присел с краю.

– Студент, что ли? – спросил краснощекий, продолжая завязывать шнурки на побитых, давно не видевших крема ботинках.

Алексей промолчал.

– Мы тоже были студентами, – не дожидаясь ответа, проговорил краснощекий. – Закончили сельхозяйственную академию в Горках. Слышал о такой?.. Вот. Теперь на земле работаем. Ты сам из деревни?

– Из села, – отозвался Алексей.

– Это хорошо, – отметил краснощекий попутчик. – Из сельской местности все вышли. И умные, и сам понимаешь, дураки.

– Ясное дело, – выдохнул черноусый, подмигнув Алексею.

– Балобол, – беззлобно проговорил краснощекий и, обращаясь к Алексею, спросил: – Тебя как зовут?

– Алексей.

– Леха, значит. – Краснощекий на минуту задумался. – Сына у меня тоже Лехой зовут. А меня – Николай, Николай Степанович. А это мой друг и коллега. – Он кивнул на своего попутчика. – Александр. Мы с ним вместе в одном колхозе агрономим. Я – главный агроном, а он просто агроном.

– Хорошо, – чтобы не молчать проговорил Алексей.

– Что же тут хорошего? – задал вопрос черноусый, в который раз зевая. – Горбатимся на земле целый год. Летом почти без выходных. К тому же получаем совсем немного.

– Вот новость, – хмыкнул слушавший разговор рябоватый, заметно согнутый годами дедок. Сидел он у окна на боковом сидении. – Это мы горбатились. За копейки. А теперь что?.. Техника везде: тракторы, комбайны, грузовые машины. Сегодня работать в колхозе можно, время другое.

– Вы не совсем правы, – осторожно возразил Александр.

– Прав я, – загорячился дедок. – Раньше за прогул в Сибирь могли сослать, а теперь беседы ведут воспитательные. Тьфу ты!..

Николай Степанович и Александр переглянулись. Алексей, с интересом поглядев на дедка, заметил:

– Сегодня не сталинское время.

– Не сталинское, – согласился дедок. – И не дай Бог жить при сталинском времени. Но так как сегодня хозяйничают на земле – не дело, хотя вроде по науке даже работаем. И что в итоге?.. Страна – за день самолетом не облетишь, а зерно у Америки закупаем. Позор!..

– А причем тут Америка? – начал заводится Николай Степанович.

– Америка тут, конечно, ни при чем, – заключил дедок. – Просто работать надо лучше, с умом. А главное, хозяевами на земле быть. Хозяевами!..

– Интересно девки пляшут, – сморщив лоб, проговорил главный агроном. – Вы-то сами, извиняюсь, кем работали?

– Бухгалтером. – Дедок ощерился, показывая всем вставленные желтовато-коричневые зубы. – И тоже в колхозе. У вас, скажите, сколько рабочей силы в хозяйстве?

– Ну-у, – задумавшись, затянул Николай Степанович.

– Вот, – не дал ему договорить дедок. – Простой вопрос, а ответить затрудняемся. А почему?.. Потому что этой рабочей силы сегодня в колхозе хватает. И особенно много стало управленцев. – Дедок почему-то обратился к Алексею. – Вот я тебе расскажу. Раньше, как было?.. Один председатель, он же и агроном. Один бухгалтер и два бригадира. Остальные – это полеводы, механизаторы, доярки, птичницы, строители, кладовщик, сторож… На этом все. Командуют пять-шесть человек, а другие, как минимум две сотни, работают в поле, на фермах, в птичниках… А теперь?.. Треть – начальство. Треть!.. Обязанности, которые я в свое время один выполнял, сегодня четыре человека выполняют: главный бухгалтер, заместитель главного бухгалтера, просто бухгалтер и еще кассир. Кассир-то зачем?.. Они что, бухгалтера эти, сами деньги не выдадут?.. Выдадут, но оказывается, такой штат по инструкции положен…

Выговорившись вволю, дедок обиженно отвернулся к окну и замолчал. На следующей остановке он вышел.

– Ты женат? – спросил Николай Степанович у Алексея.

– Нет, – ответил Алексей. – Думаю.

– Пока не женись, – посоветовал Александр. – Рано еще. Лично я считаю, что жениться надо после тридцати. Ну, когда все будет: деньги, свой угол, желательно машина. «Жигули» или хотя бы «Москвич»…

– Не слушай ты его, – перебил Александра Николай Степанович. – Жениться надо. А когда, во сколько лет, так это как у кого получается. Главное, чтобы понимание между молодыми мужем и женой было и любовь, конечно. А еще, правильно, Саша сказал, свой угол. Особенно в деревне. Сам ты из деревни, говоришь, а из какой?

– Из села, – напомнил Алексей. – Рубеж называется. Знаете такое?

– Знаем. – Александр кивнул. – Богато у вас живут.

Алексей пожал плечами, обронил:

– Кто как.

На него внимательно посмотрел Николай Степанович, поинтересовался:

– Что-то в семье не так?

– Все так, – неохотно ответил Алексей. – Только у батьки со здоровьем не важно: он шофер, в аварию на своей машине попал, а теперь медленно выздоравливает… Очень медленно…

– Все ясно.

Николай Степанович кашлянул и выразительно посмотрел на своего младшего коллегу. Мол, ничего больше не спрашивай. Александр виновато улыбнулся, проронил:

– Бывает.

Алексей опустил голову. Говорить ему на тему болезни не хотелось.

– Надо, значит, самому стараться свою жизнь наладить, – серьезно и назидательно проговорил Николай Степанович. – В деревне или в селе, конечно, жизнь проще, хотя и тяжелее. Правда, более, я бы сказал, совестливее. В городе все сложнее, да и бессовестнее.

– Как сказать, – обронил Алексей.

– Как ни скажи, а сложнее и бессовестнее, – продолжил свою мысль главный агроном. – Ты вот возьмешь в городе девку, и если нет жилья, пойдешь к ней жить. К ее, конечно, родителям. И вроде все так и должно быть. А в твоем селе, женившись, строится надо, или на худой конец у своих родителей кучковаться. К невесте в хату не пойдешь, потому что засмеют – примак, скажут. Так что думай.

– Это точно, думай, – уже серьезно и наставительно проронил Александр. – Надумаешь, действуй. В городе, в селе, в деревне – разница сегодня не очень велика. Люди теперь все грамотные, при работе. А если есть работа, то и жить можно. Не роскошно, конечно, но в целом и неплохо. А что касается жилья, то без него не будешь. Получишь комнату в семейном общежитии, а потом и квартиру или даже дом, если осядешь в сельской местности…

– Хорошо, – только и сказал Алексей, понимая, что в словах его попутчиков заложен выработанный веками смысл.

Вскоре за окном вагона показалась окраина городского поселка Речица. До станции «Горынь» езды оставалось несколько минут. А за ней – Долин.

Через полчаса с автовокзала Алексей уже звонил Гале:

– Привет, Галочка!

– Это ты?

В Галином голосе была радость.

– Кто же еще, – успокоил Галю Алексей. – Приезжай, если можешь, в Рубеж. Я завтра после обеда на мотоцикле подъеду на окраину села, куда выходит улица от вашего дома. Жди там…

VII

Надежда Казимировна встретила сына со слезами.

– Ты чего? – Алексей обнял мать.

– Да так, – Надежда Казимировна вытерла мокрые глаза. – Ждем-ждем, а ты все не едешь. Думаем, может, что случилось?..

– Да что может случиться. – Алексей улыбнулся. – Все одно и то же: работа, учеба, общежитие. Жизнь идет.

– Идет, – вздыхая, согласилась, мать.

– Батько где?

– Возле реки, сейчас придет.

Степан Федорович как будто услышал это – тут же явился: крупное мясистое лицо обветрено, в водянисто-зеленоватом взгляде припухших очей теплится радость.

– Ну, здравствуй, – крепко пожал он руку сыну. – Надолго?

– На пару дней.

– Скоро.

– Так получается.

– А когда у тебя отпуск? – с материнской любовью спросила Надежда Казимировна.

– Еще не скоро.

– Замучился ты в этом городе… Раздевайся, мой руки и садись к столу.

С улицы прибежала Юля. Повзрослевшая, но с теми же ямочками на щеках, как в раннем детстве, она белозубо улыбалась и в ее широко раскрытых глазах светилась радость.

– Привет. – Она бросилась обнимать брата. – Колючий ты.

От Юли отдавало парным молоком и каким-то родным, но уже забытым запахом – то ли сирени, то ли цветущей груши дички, что росла на краю огорода у деда Федора.

– А ты не колючих знаешь? – мягко поддел Алексей сестру, отстраняясь от нее.

Юля зарделась.

– Фу-у, невоспитанный.

– У нас Юля уже невеста, – подала свой голос Люба, вышедшая из соседней комнаты.

– Здравствуй, – обнял ее Алексей. – Ты что, спала?

– Да нет, просто лежала.

– Ну, если просто, тогда не считается…

Уже за столом, на котором были расставлены чуть ли не все домашние деликатесы, Надежда Казимировна как бы ненароком проговорила:

– Девки у нас, сам знаешь, рано спеют и замуж выходят. Хлопцы тоже в холостяках долго не ходят, женятся. Так что тебе, Лешка, уже пора о своей семье подумать. Дом у нас не малый, места всем хватит.

– Да уж хватит, – подтвердил Степан Федорович. – А не хватит, так новый дом построим. Сила пока есть. – Он разжал свои широкие ладони, глянул на них, точно убеждался, что говорит правду. – А что касается материала, то привезем – лес рядом, а кирпич тоже недалеко – заводы в Ольпенске и Горыни пока работают.

Алексей, перестав жевать, уставился на мать, отца, потом на сестру.

– Женить решили?

– А что ж тут дурного? – Надежда Казимировна долгим и жалеющим взглядом обвела Алексея. – Как у людей, так и у нас.

– Женитьба – дело житейское, – заметил Степан Федорович. – Но ты это должен сам решить. Это, как говорят, личное.

В это время на пороге появился дед Федор. Как всегда с виду бодрый, но уже больше прежнего сгорбленный и какой-то осунувшийся или похудевший – не поймешь. Алексей встал, подошел к деду, пожал сухую, но еще крепкую, жилистую руку.

– Здравствуй.

– Здорово, внучек.

Надежда Казимировна принесла из кладовой бутылку самогонки. Налила сыну, мужу и свекру по полстограмовки.

– Больше на дам, – предупредила.

Мужчины, чокнувшись, выпили. Дед повеселел, спросил:

– О чем тут у вас беседа?

– Алексей жениться хочет, – задиристо сказала Юля.

Глаза ее смеялись.

Алексей неодобрительно глянул на сестру.

– Никакой женитьбы пока не намечается, – проговорил Степан Федорович. – Так, разговор только…

– А что, дело молодое, доброе, – одобрительно проговорил дед. – Я вот женился, когда мне всего двадцать стукнуло, прямо на Мясоед.

Алексей хмыкнул. Ему начинал надоедать этот разговор.

– Мороз в ту зиму был, – продолжал дед, – лютый. А нам, молодым, тепло… Надя, добавь…

Надежда Казимировна плеснула на дно стаканчика грамм двадцать сивухи. Дед тут же выпил.

– Вот это самогонка – крепкая, зараза. И кто ее придумал?.. Словом, Алексею надо жениться на Мясоед, как и я.

– Думаю, что жениться надо не с бухты-барахты, а с толком, – не совсем уверенно, вспоминая своего попутчика Николая Степановича, вымолвил Алексей. – В нашем селе я вряд ли жить буду, а в городе нужны и образование, и квартира, и деньги. Особенно в Минске – столице.

– А что ж мы, без денег, – дед Федор вызывающе оглядел всех. – Поможем.

Надежда Казимировна и Степан Федорович подозрительно, а Юля с Любой с интересом, уставились на деда Федора.

Поняв, что сказал лишнее, старик уже строго подытожил разговор:

– Будешь жениться, подумаем, что и как. Мы в селе люди не последние.

– С Иваном Данишем неважно, – заметила Надежда Казимировна. – Люди говорят, что он сильно запил, когда из Минска вернулся. Да и мать Ивана я недавно видела, она о том же говорила. Хотела с тобой, Лешка, встретится, выяснить, что с Иваном…

– Да-а?.. – Алексея это новость озадачила. – Зря это Иван, зря…

«А все Марина…»

Алексей встал.

– Спасибо. Пройдусь я лучше по селу.

За ним вышел дед Федор.

VIII

На улице Алексей услышал песню. Это пел пьяный Илья Еремеев. Шел он по улице в расстегнутой рубахе, грязный, растрепанный.

– Проводила меня мать у солдаты! – неслась его песня вдоль улицы нестройно и тяжело.

– Что это он в будний день пьяный? – спросил Алексей.

– А он каждый день пьяный, тьфу ты! – дед Федор плюнул, протер слезившиеся от старости и нелегкой жизни глаза. – Было у него, говорят, на сберегательной книжке рублей триста, так он уже все снял и пропил. Что тут скажешь – Дуромей, он и есть Дуромей.

Проходя мимо двора Жилевских, Илья остановился и стал мрачно глядеть на Алексея.

– Здравствуйте, – поздоровался парень.

Еремеев ничего не ответил и только пьяно шатаясь, щерил свои щербатые, гниющие зубы. Алексей отвел взгляд, пошел во двор.

– Не нравится?

Илья зло покрутил головой и поплелся дальше.

– Проводила меня мать у солдаты! – гудел он одно и тоже.

Дойдя до своей хаты, Илья медленно вошел к себе во двор и прямиком направился к собаке – рослой и худой дворняге с побитым боком – на нем виднелась запекшаяся кровь. Хотел погладить ее, но собака, отступив, ощерилась, зарычала.

– Ах ты, гадина, – прошипел Еремеев.

В его голове мелькнула страшная, дикая мысль: «Повешу».

Он снял конец цепи от столба, привязал к ней валявшуюся у забора грязную, потемневшую, но еще крепкую веревку, и потянул собаку за хлев, к разлапистому вязу. Почуяв недоброе, дворняга зашлась лаем, рванулась в сторону.

– Не удерешь, – захрипел Илья.

Его всегда набрякшие водянистые мешки под глазами еще больше посинели, кадык на худой, красно-багровой шее нервно дернулся.

– Не удерешь, – повторил Еремеев.

Он перекинул сцепку цепа с веревкой через толстый сук вяза и стал тянуть, наваливаясь на конец веревки всем своим худым, но все же нелегким мужским телом. Собака уже стояла на задних лапах. Илья предпринял последнее усилие, и дворняга повисла в воздухе. В ее круглых, желтоватых глазах застыл ужас и страх. Высунув язык, она еще дышала. Еремеев привязал конец веревки к забору, уставился на собаку и нервно, точно в лихорадке захихикал.

Соседка, добрая и тихая доярка Люся, наблюдая со своего огорода за Ильей, присела от не меньшего, чем у повешенной собаки, страха. Тело женщины била дрожь. Она хотела закричать, но не смогла.

Илья, постояв, неуверенно, но зло направился в свой дом. В окне его виднелись лица его детей с глазами полными слез и такого же собачьего страха. На крыльце, заламывая руки, беззвучно голосила его жена-фельдшерица.

Алексей, проходивший мимо и видевший эту картину, не выдержал.

– Подожди! – крикнул он Еремееву.

Перемахнув через забор, пошел на Илью.

– Защитник, – сквозь зубы проговорил Еремеев. – Ну, давай.

Ничего больше не говоря, Алексей схватил за грудки Илью, притянул к себе.

– Ты что, сволочь, творишь?

– А тебе что?! – закричал Еремеев. – Что?!

Едкий перегар ударил в нос Алексея, пробрался в его внутренности.

Он, от отвращения, отпустил Илью, глянул в окно его дома. Детей в нем уже не было.

– Бить меня решил? – угрожающе понизил голос Еремеев. – Сейчас поглядим. Сейчас…

Пошарив вокруг набрякшими кровью глазами, он схватил валявшуюся на земле толстую палку, замахнулся на Алексея.

– На-а!

Алексей успел закрыться правой рукой. Удар пришелся по локтевому суставу. При этом палка скользнула по височной части головы с левой стороны, ободрав кожу. Этого Алексей простить Еремееву не мог. Он выхватил палку, отбросил ее в сторону и ударил ногой в пах Илье. Он согнулся, медленно опустился на колени и бессильно завыл:

– У-у-у…

Сплюнув, Алексей повернулся и пошел через огород к забору. Но перелезать его не стал, нашел в нем отбитую штакетину и просунулся через узкую щель.

IX

Над селом Рубеж садился теплый и тихий августовский вечер. Садился уверенно, неспешно, с достоинством. Что ему людские дела или заботы, смех или слезы. Он сам по себе. Если же кто хочет приобщиться к его красоте и простору – пожалуйста, не жалко.

Алексей, вдыхая прелый весенний воздух, прошел по длинной песчаной улице к центру села и уже оттуда прямиком к колхозному клубу – старому, но большому, ошалеванному деревянному зданию, окрашенному в веселый желтый цвет. Дорога шла параллельно старому стадиону, который походил теперь на большую строительную площадку. На нем стояло несколько новых домов, универмаг и даже кафе. На оставшемся клочке стадиона, у небольших ворот, играли в футбол школьники. Алексей вспомнил, как сам в детстве гонял здесь мяч. Это было хорошее время – конец шестидесятых, начало семидесятых годов. Он и его друзья, соседские мальчишки, просто знакомые ребята, приходили на стадион сразу же после уроков, разбивались на команды и, если не было никакой работы дома, играли долго, порой до темноты, сбивая ноги, набивая шишки. Они, мальчишки тех лет, знали имена и фамилии десятков великих спортсменов, смотрели по черно-белому экрану телевизора все матчи ведущих команд Советского Союза и мира. Сельские ребята были фанатами футбола, мечтали походить на великих спортсменов. Увы, жизнь изменила эти планы: дал о себе знать возраст, да и футбол становился с каждым годом все менее популярным.

Алексей, наблюдая боковым зрением за игрой мальчишек, подходил к клубу, когда его окликнули. Повернувшись, увидел Кольку Машлякевича, жившего рядом с универмагом.

– Привет, Леха! – Колька усмехнулся в свои стоящие торчком усы. – Опять в гости приехал?

– Как видишь.

– Что это у тебя на виске?

– Да так. – Алексей махнул рукой. – Ударился.

– Ну-ну. – Колька понимающе ухмыльнулся. – Я помню, как на этом стадионе ты мне чуть голову не разбил.

– Это когда в футбол играли?

– Да.

– Так я же падал, вот и столкнулся с тобой. Тоже, между прочим, головой.

Алексей протянул руку своему бывшему однокласснику, с теплотой пожал.

– Играли мы хорошо, почти профессионально. Да… – Колька прищурил веселые глаза. – Сейчас, наверное, так уже не получиться. Даже если бы сильно захотели.

– Все меняется.

– Все. Но у нас в Рубеже не совсем все. Давай присядем на скамейку, поговорим о сем-том…

Сев под отцветшей высокой вишней, они с минуту молчали, вспоминали. Колька достал папиросы, предложил Алексею.

– Не курю, – отказался он.

– А я курю. – Колька глубоко затянулся, выдохнул пепельный едкий дым. – Слушай, а ты прав – все-таки меняется и у нас, в селе, жизнь. Что-то такое творится, скажу тебе, что сразу и не понять.

– Ты это о чем? – спросил Алексей, с некоторым удивлением для себя отмечая, что его бывший одноклассник не такой простой парень, как кажется на первый взгляд.

– Я о том, – продолжил Колька, – что люди стали злее, нахальнее. От школьника до пенсионера. Я чего вспомнил, как ты мне в нос саданул, а?.. Есть причина. Стою вчера в нашем универмаге в очереди за ленинградскими лезвиями для бритья, – ты же знаешь, их сейчас дефицит, – и тут вперед пробирается старый Максим, по-уличному – Кривуля. Его хата сразу за кладбищем. Показывает свою ветеранскую книжку – дай, мол, ему первому. Я не против. Но за ним лезет его внук, Андрей. Он за нас на года два-три младше. В городе проживает, кажется, в Пинске. И ему давай первому. Видно, считает, что он достойнее других. Но я ему спокойно говорю: «Отойди». А он тут же надулся и, ни слова не говоря, тык мне кулаком в нос. Сразу кровь пошла. Ну, я ему тоже саданул…

– Нашел о чем рассказывать.

Алексей скривился.

– Понимаешь ты… – Колька нахмурился. – Я говорю о неуважении. Сегодня ко мне, а завтра к тебе. О том, что все недоброе из-за неуважения к людям начинается. От зла. Попомни мое слово.

– Хорошего все равно больше. – Алексей стал нервничать. – Погляди вокруг, сколько людей: трудяг, честных, добрых. Это ж на них все держится.

– Не спору. – Колька смял окурок, растер его в своих толстых, неуклюжих пальцах, привыкших к рычагам тяжелого гусеничного трактора, бросил под скамейку. – Но злость – сила дурная, пример свой подает быстрее, чем хорошая.

– Ну и что? У кого голова на плечах есть, тот разберется.

– Кто разберется, а кто и за злом пойдет. Не понимаешь ты.

– Чего?

– Того, что в селе нашем раньше жили тихо, мирно, а теперь чужие порядки и у нас появляются: я городской, значит умнее, выше, а ты из села, как говорится, деревенщина, посторонись… А еще говорим о сближении города и деревни. Если это такое сближение, то я против него, не надо оно.

– Да я тоже не совсем «за», – вздохнул Алексей. – Городские всегда считали себя выше сельчан. Знаешь, как они называют тех, кто в город переехал жить?

– Ну?

– Лимита.

– Это что ж такое?

– А вроде по лимиту сельчанам отводится столько-то мест.

– Сволота. – Колька сплюнул. – Разве не так?

– Да не сволота, – не согласился Алексей, – хотя такие тоже есть, а обыкновенная неприязнь к нам, сельским жителям. Особенно со стороны коренных горожан.

– Из-за чего? Не пойму я.

– Да все просто. Одни нас не любят, а другие боятся, что мы их места займем. На работе, службе, в жилых домах, мало ли еще где.

– Да-а? – осуждающе затянул Колька.

– Да.

– Скажи, пускай не боятся.

– Скажу. – Алексей встал. – Мы тоже, если уже говорить об этом, к городским относимся по-разному. Так что неприязнь у нас общая.

– Значит, у тебя тоже неприязнь эта есть? – удивился Колька. – Ты же уже сам горожанин.

– Бывает.

– И в нос можешь дать, если что?

– Могу.

– Вот как. А я тебе про доброту, справедливость толкую. Выходит, напрасно.

– Не волнуйся, не напрасно, – серьезно проговорил Алексей. – Ладно, поздно уже, темнеет. Пойду я домой, а то что-то сегодня все о жизни заговорили, проблемах. То жениться предлагают, то о добре и зле рассуждают. Даже непонятно: нет старых, привычных разговоров о соседях, грядках, сенокосах, погоде.

– В последнее время в нашем селе другие разговоры.

– Это какие?

– Все о том же: добре и зле. И о том, что зла становиться больше.

– А конкретнее.

– Евсей умер, так теперь в его доме живет Тамара Рукавчук. Вместе с сыном. Он, как и ты, в Минске учится. Вроде на учителя.

– Не пойму что к чему.

– Ты спросил конкретно ответить о добре и зле. Я сказал.

– А причем тут к добру и злу эта Рукавчук?

– А притом, что эта Тамара поселилась в доме Евсея самовольно. Вернее, Тамару поселил ее родственник из Городка.

– Как это, самовольно?

– А вот так.

– Ну, а власть куда смотрит?

– А никуда. Дом Евсея, оказывается, ни в Рубеже, ни в Заболотье не зарегистрирован. Но даже если так, самоуправством заниматься никому непозволительно.

– Ничего, разберутся, – уверенно сказал Алексей. – С Евсеем же разобрались: посадили, за то, что в полиции служил… Всему свое время. Да и жить этой Тамаре где-то надо. Думаю, не от хорошей жизни она поселилась в хате Евсея.

– Наверное. Только я чувствую, что ее сын, если будет работать у нас в селе, свой характер покажет. А знаешь почему?

– Почему?

– Заметил я, что он в Заболотскую церковь, которую разрушили в шестидесятых годах, пить ходит. Там же и гадит.

– Не в духе ты сегодня… Ладно, я пойду.

– Ну, раз спешишь, то бывай. – Колька протянул руку. – Не забывай наше село и если жениться предлагают, то женись, свадьба будет.

Алексей невольно засмеялся.

– Ладно, не обижайся. Я думаю, не все так страшно, как кажется. А что касается перемен, то они всегда были и будут. Воспринимай их спокойно.

– Перемены переменам рознь.

– Переживем.

– Вот так всегда. – Колькаплюнул себе под ноги. – Переживем… А когда по-человечески жить будем?

– Будем, – улыбнулся Алексей.

Что-то похожее на улыбку появилось и на лице Кольки, которое вдруг застыло и стало каким-то недовольным, даже злым.

– Да брось ты о дурном думать, – попытался подбодрить его Алексей.

– Я не думаю, я просто смотрю. – Колька опять сплюнул. – Вон он… Легок на помине…

Бывший одноклассник Жилевского указал на шедшего по улице в их сторону плечистого парня. На него с интересом уставился и Алексей.

– Ну?

– Гну. Это, кажется, сын Тамары. Романом зовут.

Когда он приблизился, Алексей чуть не остолбенел: на него шел то самый парень, который сорвал с него ондатровую шапку. Покосившись на Алексея, парень поспешно прошел мимо. Алексей ничего не сказал: не пойман, не вор.

– Видал? – спросил Колька.

– Видал, – процедил Алексей, сжимая кулак правой руки. – Кажется, я с ним не так давно знакомился.

– Да ну? – не поверил Колька.

– Вот тебе и ну, – тихо обронил Алексей. – Ладно, я пойду…

В этот вечер он лег раньше обычного и проспал почти до обеда следующего дня.

X

Легко и быстро, что воздушный шар, взлетело в небо полуденное солнце. Потрескивала под его жаром высохшая земля. Дышать было тяжело. И лишь в поле прохладный ветерок колыхал лен, приглаживал на пастбище высокую траву, набирался ароматов от обильно росших вдоль канав цветов.

У края льна шла пыльная дорога, дугой извиваясь у края села. На пике дуги остановил тяжелый, отцовский мотоцикл «Днепр» Алексей. Чтобы чего дурного не подумали люди, склонился над двигателем, будто что-то ремонтировал, а сам поглядывал исподлобья на улицу: вот-вот должна была идти Галя. Она действительно вскоре появилась. Увидев Алексея, ускорила шаг. Алексей, оторвавшись от мотора, глядел на нее: легкую, в коротком платьице, в босоножках. Как будто в первый раз открывал для себя ее густые темные волосы, высокую грудь, белые, стройные ноги.

– Привет, – просто и мило улыбнулась девушка.

– Здравствуй, – с подступившей внутренней благодарностью за доброту и откровение поприветствовал Алексей.

– Куда поедем? – спросила Галя.

– А куда хочешь? – вопросом на вопрос ответил Алексей.

– Не знаю. – Девушка замялась. – Предлагай.

– Может, купаться?.. К лесу, на озеро.

Алексей и сам не знал, куда бы поехать. Предложил купание так, без всякой задней мысли – лишь бы ехать.

Галя согласилась:

– Поехали.

Она села в коляску. Алексей резко дернул ногой заводную ручку. Мотоцикл тут же взревел. Парень включил скорость, добавил газ и поспешно отпустил сцепление. Мотоцикл рванулся и понесся к лесу, оставляя за собой клубы пыли.

Ближе к озеру тянулось пшеничное поле. По нему, оставляя за собой широкие темные полосы, казалось, плыли комбайны. За ними ехали грузовики, принимая в кузова спелое золотистое зерно.

Вдоль поля глазели на мир васильки. Можно было подумать, что они впервые видят его, а в нем несущийся на большой скорости мотоцикл.

– Не боишься? – прокричал Алексей.

– Не-а! – счастливо захлебываясь ветром, ответила Галя.

Они остановились возле леса у небольшого, но чистого и глубокого озера. Девушка вышла из коляски, сняла босоножки и босая пошла к воде. Прорезав пальцами ноги небольшую волну, вскрикнула:

– Холодная!

Алексей засмеялся.

– Боишься?

– Не-а, – в этот раз уже с вызовом ответила Галя.

Она решительно сняла платье, и смело вошла в воду, поплыла. Алексей, любуясь ей, разделся и тоже пошел купаться. Вода была холодной: со дна озера бил источник.

Они купались долго, не уступая друг другу в азартности, умении легко и свободно держаться на воде. Алексей и Галя как будто играли и соревновались одновременно. Но в этой игре уже рождался великий смысл единения их сердец и тел.

Из озера они вышли уставшие, но бодрые. Какое-то время парень и девушка глядели друг на друга и молчали, не зная, что сказать. Наконец, Алексей предложил:

– Давай загорать.

– Давай, – согласилась Галя.

На высоком месте, окруженном кустарником, легли на теплую траву. От близости тел, приятного и дурманящего запаха трав, цветов, кустарников, они как будто слились воедино с окружающим миром и воедино друг с другом.

Алексей придвинулся к Гале, положил руку на ее теплое, бархатистое тело. Ощущая ее дрожь, и сам внутренне дрожа, придвинулся к ней ближе…

Сколько раз он думал о такой близости, представлял ее. И вот она наступила. Как будто во сне, Алексей осторожно провел ладонью по упругому Галиному животу, груди, взъерошил ее жесткие волосы. Стал целовать в щеки, губы, шею, желая слиться с ней, стать одним дыханием, поцелуем, телом. Отозвавшись на ласку Алексея, Галя нерешительно потянула его к себе и вдруг, точно боясь потерять своего любимого, прижалась к его груди, задышала часто и горячо…

Когда Алексей отпустил обмякшее тело Гали, она отвернулась и заплакала. Когда успокоилась, стыдливо спросила:

– Ты не разлюбишь меня?.. После этого… Сегодняшнего…

Алексей, нагнувшись, сорвал травинку, прикусил – горькая. Глядя на Галю, выдавил:

– Не думай об этом. Так, значит, надо.

XI

Летний день плавно перетек в ночь. Ветер погнал к берегам Чаквы небольшие волны. Гребни на них поблескивали, словно чешуя рыбы.

Роман Рукавчук и Иван Даниш в старых свитерах и брюках, длинных рыбацких сапогах, с трудом удерживая велосипед, через раму которого свешивался большой мешок с неводом, а к сидению и рулю были привязаны весла, подошли к берегу Чаквы. Огляделись.

– Вроде никого, – обронил Роман. – Давай к бане…

Колхозная баня стояла у самой реки, на правом берегу. Он был обрывистый. Каждый год вешние воды бились в него и отрывали большие куски. Чаква их тут же жадно пожирала и растворяла в себе, требуя очередную порцию. Еще год-другой, и баня может уйти под воду. Рубежцы это понимали и старались укрепить берег посадками лозы. Но летом она, к удивлению всех, сохла. К тому же ее часто ломали дети, которые любили купаться у бани. Посиневшие от холодной воды, которую часто не прогревала даже июньская жара, они прижимались спинами к кирпичной стене, что стояла весь день к солнцу, и грелись – как возле печки.

– Ну, снимаем невод, – скомандовал Роман.

Иван сначала отвязал весла, потом приподнял один конец мешка и резко сбросил его на землю. Велосипед остался в руках у Романа.

– Куда его? – спросил он.

– Под котельную.

– А если увидят?

– Скоро стемнеет. – Иван занервничал. – Подождем.

– Ладно…

Когда на землю опустилась ночная тьма, мешок загрузили в небольшую лодку. Она угрожающе заколыхалась, нос ее стал съезжать с берега.

– Держи! – крикнул Роман.

Иван уперся веслом в берег и придержал плоскодонку.

– Давай спокойнее.

– Я спокоен. Главное, чтобы рыбнадзор нас не сцапал.

– Не сцапают. Поплыли…

Лодка отчалила от берега. Иван, стоя на корме и тихо работая веслом, повернулся к Роману, который сидел в носу плоскодонки и подозрительно вглядывался в очертания ближайших домов, хлевов, заборов.

– Держим на пляж?

– Как договаривались.

– Тогда доставай невод и веревки. А я буду гребти.

Роман развязал мешок и стал доставать из него пятидесятиметровый невод, который принадлежал отцу Ивана – известному в округе рыбаку. Потом извлек веревки. Когда лодка стукнулась в песчаный берег пляжа, Иван выскочил из нее, нашел метровую толстую палку, резко воткнул ее в грунт и привязал к ней веревку. Вторым концом веревки зацепил крыло невода.

– Будем выкидывать?

Иван как будто спрашивал разрешения. Он злился на себя за это, но по-другому поступить не мог – Роман не терпел, когда кто-то, тем более, младший и слабый, проявлял самостоятельность. Чтобы показать, кто здесь хозяин, он буркнул:

– Отъедем подальше.

– Подальше не надо, – осторожно возразил Иван. – Невод большой.

– А если за что зацепится?… У берега мелко, мусора полно.

– Не зацепится, я тут, возле пляжа, ловил уже, знаю.

– Точно?

– Точно. Давай я невод буду выбрасывать, а ты греби.

– Давай.

Роман взялся за весло, а Иван, едва лодка отъехала от берега, стал умело выкидывать невод – научился этому ремеслу с детства. Не прошло и десяти минут, как весь невод был в воде. Его поплавы полукругом опоясывали мель пляжа и выходили на середину реки.

– Теперь греби метров двадцать-тридцать прямо, а потом сворачивай к берегу.

Иван показал рукой, куда именно. Этот жест не понравился Роману. Он недовольно подумал: «Командир хренов…» Но послушался: направил плоскодонку на самый край пляжа – противоположный тому, на котором вбили палку.

Греб Роман неумело. От этого лодку водило со стороны в сторону, а веревка, которая была привязана к другой боковине невода, и которую старался плавно отпускать Иван, то резко натягивалась, то слабела и плескалась об воду, распугивая рыбу.

«Баран», – злился Иван, но молчал.

Наконец лодка пристала к берегу.

– Будем вытягивать невод, – засуетился Роман, с жадностью глядя на рыбацкую снасть.

– Не торопись, – чувствуя, что будет хороший улов, выдохнул Иван. – Пускай течение натянет невод. Больше рыбы будет.

– Смотри, отвечаешь, – предупредил Роман. – Это тебе не водку пить.

Иван сглотнул горькую слюну: выпить ему не помешало бы. К тому же хотелось закурить. Но и этого на рыбалке делать нельзя: отвлечешься на минуту, не заметишь, как рыба уйдет. Да и зажженная папироса издалека видна. Если увидит рыбнадзор – не сдобровать.

Осторожно, без резких движений, Иван натянул веревку. Невод, ощущалось, надулся под водой, что парус на ветру. Поплавы посередине ушли под воду. Крылья невода, наоборот, приподнялись, затяжелели.

– Помоги мне, – позвал компаньона Иван.

Роман зажал в своих здоровенных ладонях веревку и потащил на себя. Вода тут же запузырилась. Две или три рыбины ловко перемахнули через поплавы – на свободу.

– Суки! – ругнулся он.

– Хватит нам рыбы, – успокоил его Иван. – Ты только не отпускай веревку и не дергай.

Невод тяжело и медленно шел к берегу. Чем меньше оставалось пространства между ним и поплавами, плывущими к суше, тем больше бурлила вода, выскакивала на ее поверхность рыба и опять уходила в глубину, пытаясь найти в ней спасение. Но спасения не было – огромный невод, как прожорливая пасть неизвестного зверя, заглатывала в себя щук, язей, карасей, плотву и даже раков, которые отрывались от речного дна. Иван немного отпустил невод – чтобы его грузила шли как можно ниже.

– Я тут сам справлюсь, – бросил он Роману. – А ты иди на другой конец невода, отвяжи его крыло от палки и тяни на берег. Медленно тяни…

– Опутанный водорослями невод пополз на пляж. Рыба отчаянно забилась. Во все стороны полетели брызги воды, смешанные с илом и грязью. Они, точно плевки, липли к одежде, рукам, лицу.

– Давай быстрее! – не выдержал Роман.

Он с силой дернул крыло невода. Рыба тут же бросилась в открывшееся свободное пространство между дном и грузилами, но на свободе оказалась далеко не вся.

– Ты что? – глухо упрекнул Иван.

– Молчи!.. – Роман зло зыркнул на своего напарника. – Не последний раз закидываем.

– Как скажешь.

– Я и говорю…

Рыбу складывали в мешок. В какой-то момент Ивану показалось, что она, задыхаясь и отчаянно хватая воздух, кого-то беззвучно зовет. Ему стало не по себе: вспомнилась Марина, ее глаза – все понимающие и холодные, как речная вода в эту ночь. Иван внутренне сжался, точно ждал удара. Он хотел закричать, но только открыл рот, как умирающая в мешке рыба, и мысленно попросил: «Уйди…»

Попросил Марину, а вместе с ней и рыбу…

– Ну, теперь можно и выпить. – Роман смахнул со своего носа тяжелеющую каплю пота. – Будешь?

– Буду.

Иван облизал сухие губы.

XII

Павлина Антоновна поднялась ни свет, ни заря.

– Чего встала в такую рань? – проворчал разбуженный Василий Захарович.

– Ивана дома до сих пор нет, – озабоченно глянула на мужа Павлина Антоновна. – Ты бы тоже вставал. Может, пойти поискать?

– Не маленький, придет.

– Придет?

– А куда он денется?

«Спит где-нибудь пьяный или опять заночевал у Тамары?», – жалостливо подумала о сыне Павлина Антоновна.

К одной беде приклеилась другая: все чаще стал Иван наведываться к Тамаре Рукавчук. Действительно это была какая-то привязанность или просто безысходность, неизвестно. Только пропадал иногда Иван у Тамары по целым суткам. Не только пьяный, а и, бывало, трезвый. Павлина Антоновна поначалу выговаривала сыну за его связь с этой чужой для Заболотья женщины, но потом смирилась: она хоть и немолодая, некрасивая, но в душе женщина добрая, покорная. Правда, поговаривают, что колдует Тамара, с нечистой силой знается, как бабка Ева. Но в это Павлина Антоновна не верила – до мужиков Тамара сильно падкая, вот и не любят ее за это. Ну, да что должно быть, то и будет. Хочет ее Иван, пусть женится. Может, забудет свою минскую красавицу.

– Не хочешь сына искать, так я сама пойду, – с укором бросила мужу Павлина Антоновна.

Василий Захарович поднялся с постели, зачерпнул кружкой в ведре холодной воды, выпил.

– И куда ты пойдешь?

– К Тамаре Рукавчук. К ней, бессовестной… Иван говорил, что с ее Романом рыбу ловить пойдет. Ну, а если не будет у Рукавчуков, то неизвестно у кого наш сын.

– Не позорься, – хмыкнул Василий Захарович. – Дело молодое, чего в него лезть.

– Мы родители, значит, должны все знать.

– Ты и так знаешь.

– Что?

– А то, что Иван не дитя малое, за руку водить не надо.

– Тебе до сына, дела, вижу, нет.

– Есть у меня дело. Ко всем есть дело. И до тебя, и до Ивана, и до нашего младшего – Антошки.

– А чего ж ты не поговоришь с Иваном. По-мужски. Чтобы почувствовал, что есть батько. И рука, если что, у него тяжелая.

Рука у меня и вправду тяжелая. – Василий Захарович машинально сжал кулак, потряс им в воздухе. – Только Иван уже не маленький, сам должен понять, что делает не так, как оно должно быть. Что зря раскидывает свое здоровье. Да и потом я знаю: всему есть предел. Значит, и пьянству Ивана наступит конец. Одумается он, возьмется за ум. А пока надо терпеть. Терпеть и ждать. И пьет, и ходит до этой Тамары Иван от того, что у него на душе неспокойно – залезла в сердце городская краля. Молодой он еще. Перебесится.

– Затянулось это все, – плаксиво промолвила Павлина Антоновна. – Боюсь я, чтобы чего страшного не было.

– Не должно.

– Дай-то Бог, чтобы все сложилось благополучно. – Павлина Антоновна перекрестилась на образ. – Только моему терпению уже конец пришел. Не могу больше, хоть руки на себя накладывай. Понимаю, что грех об этом даже думать, а не могу больше терпеть.

– Ну-ну! – повысил голос Василий Захарович. – Потерпеть надо. Одумается наш сын, возьмется за ум. Поглядишь.

– Было б на что глядеть.

– Будет… Ты надейся и верь… Верь…

XIII

Иван Даниш проснулся под старой высохшей ольхой, что росла за огородом родительского дома. Куртка и брюки на нем были мокрыми – Иван спал на сырой, холодной земле, из-под которой, поверх старой, прошлогодней, уже лезла свежая трава. В вечерней густой мгле она отливала блестящей чернотой.

– Вот сука! – беззлобно ругнулся Иван. – Вымок весь…

В сущности, ему было все равно. Холода он не чувствовал – остатки хмеля еще сидели в его теле. Правда, сырость уже начинала забираться под одежду Ивана, норовя пролезть под кожу, к самым костям. Наверное, оттого их и крутило, точно кто-то посторонний в теле натягивал на них сухожилия, завязывал и тянул к себе.

– Сука! – опять ругнулся Иван.

Губы его распухли и потрескались. Во рту язык ходил тяжело, точно большая деревянная ложка, обмотанная наждачной бумагой. Болели скулы.

«Выпить бы еще», – подумалось Ивану.

Выпивка для него сейчас была спасением, и он стал перебирать в памяти своих односельчан, которые могли бы поставить ему бутылку: водки, вина, самогонки, спирта. Хоть бы чего-нибудь, чтобы прошли боль, слабость, тоска и сырость в душе.

«К кому пойти?..»

Таковых, близких и понимающих его, Ивана, как назло, не было.

– Гады, – сквозь зубы обозвал он своих односельчан.

Идти домой у него желания не было: выпить там ничего не осталось, а ругаться с родителями не хотелось.

Иван поднялся, обошел огород, вышел на узкую улочку и побрел за деревню, в сторону Рубежа. По дороге обратил внимание на свет в окне дома покойного Евсея, где хозяйничала теперь Тамара Рукавчук.

«Зайду, — решил Иван. – Роман уехал в Долин…»

Громко постучал в окно. Никто не отозвался. Опять начал стучать. Наконец, в окне показалось лицо хозяйки. Она открыла форточку, сунула в нее голову.

— Давай выпьем, а? – без лишних слов предложил Иван.

— Давай, — хмуро согласилась Тамара и спросила: – Тошно?

Иван кивнул.

— И мне, — глухо обронила женщина. – Не спится что-то. Сижу одна, думаю…

— Думать не надо? – обронил Иван. – От дум одно расстройство.

— Это точно, — согласилась Тамара. — Ты заходи, не стой.

— Спасибо.

— Потом благодарить будешь, потом…

Женщина закрыла форточку и торопливо пошла открывать ночному гостю входную дверь.