Читать книгу Подкова. Cтихотворения - Анатолий Смирнов - Страница 3

Иду вдоль Волги, на лугу

желтеют лютики в цветеньи.

От мудромыслия бегу

в святую мудрость ощущенья.

Река касается души

струёй весёлой и хрустальной

и хочется до смерти жить

как в чистоте первоначальной.

Играет с ветром стрекоза,

под ветром к водам ива гнётся,

и в вольном небе бирюза

зовёт судьбу тянуться к солнцу.

Просторен день, просторен мир,

хоть весь он тайнами окован,

и смертной жизни краткий пир

нам в нём на тайное дарован.

Ведёт к буйству лета

Тебя колея;

Улыбка рассвета —

Улыбка твоя.

Мне нету возврата

В жару бытия;

Улыбка заката —

Улыбка моя.

Что ж вяжут откосы

Над майской водой

Смоляные косы

И волос седой?

Мой сосед, женолюб-греховодник,

всю объездивший русскую ширь,

был негодник, стал божий угодник —

бросил мир и ушёл в монастырь.

Я б не смог так, – монашьи все лица

мне враждебны, как псы на посту.

Бросив мир, я б хотел затвориться

одиноко в таёжном скиту.

Чтоб не слышать молельного стона

в склепе ночи, в просторности дня,

чтобы только Спаситель с иконы

днём и ночью глядел на меня.

Капли ливня в окне рябят,

крону липы мнёт майский ветер.

Я опять потерял себя,

а, быть может, ещё не встретил.

И покамест я только тень

от судьбы на кривой дорожке,

потому так бела сирень

рядом с липой в моём окошке.

Старик ругает всё в Отчизне,

а речь угрюма и хрома.

Остались в старике от жизни

лишь тела жизнь и жизнь ума.

Давно все чувства перезрели,

опали, сгнили в травах дней…

Весь день он думает о теле,

о смерти думает своей.

Один живёт среди трёх комнат,

с утра пробежкой в парк шурша…

Старик уже давно не помнит,

что у него была душа.

В коричневом стекле витрины

на дымной площади Труда

мелькают люди и машины,

блестят цветы и провода.

И в этот мир остекленелый,

в мир отражённый, в мир немой

я каждый день вплетаюсь телом,

спеша из офиса домой.

И в этом мире отражённом

подобьем тела наяву

парю в пространстве, дна лишённом,

минуту целую живу.

И, промелькнув стеклянной тенью

среди подобных мне людей,

топорный холод раздвоенья

под кожей чувствую своей.

Средь вещей, не скрываемых теменью,

Что всегда для истории – фон,

В днях грядущих из нашего времени

Просверкает особо смартфон.

В доме, в парке, в музее, на улице,

На перроне, в челне на реке

Обязательно кто-то сутулится

Над светящей дощечкой в руке.

Поверяет ей всё, что загадано,

Что бушует пожаром в груди;

Так когда-то молились на ладанки

Наши предки в избе и в пути.

В ресторанах, в автобусах, в маркетах,

В разных кассах всех стран и земель

Глаз зелёный смартфону подмаргивает

И тот сыплет деньгу, как кошель.

Даже цербер закона сверхцарственный,

Как взрычит подозреньем, и он,

Чтоб проверить твой знак государственный

Залезает ноздрёю в смартфон.

Ивановы, Петровы, Воронины

От дитя и до мамы, отца, —

Поимённо мы все отсмартфонены,

Пересчитаны все до конца.

Президенты, банкиры, уборщицы

На смартфонном сидят поводке.

И спецангелам, если вам взропщется,

Вмиг доложит иконка в руке.

Плащ зари разметался порфирой

над холмами речных берегов…

Как привязан я к вещному миру, —

к миру листьев, воды и песков;

к миру зданий, сверкающих стёкол,

суетливых машин и людей;

к миру жизни, где солнечный локон

по щеке трепыхает твоей;

к миру рук, отвердевших в работе;

к миру губ, к поцелую в ответ…

Нет вселенского духа без плоти,

а без света в Нём истины нет!

И когда, перейдя свои леты,

брошу тело простёртым в пыли,

то не мыслью, а толикой света

я умчусь сквозь зарю от земли.

Ощущаю, как взгляд мой заносят

в созерцанье людей их дела,

что мне будто бы всё сорок восемь,

как в тот год, когда ты умерла.

Тело стало мучительно старше,

глубже ноя и мельче дыша,

но, как в точке, застыла на марше

бытия в ощущеньях душа.

И порой подправлять её надо:

для меня в стариках нынче тот,

лет кому не седьмой уж десяток,

а восьмой да девятый идёт.

И блестят ясный лик твой и плечи

мне во снах, как в апреле вода, —

тридцать восемь дано им навечно,

старше им не бывать никогда.

Ну а я вплоть до смертного ложа,

в дали духа любовью влеком,

сам себя не почувствую тоже

в устремленьях души стариком.

И пусть время слоями наносит

мне на память года и дела,

я умру будто бы в сорок восемь,

будто в год, когда ты умерла.

Бездумного времени пленники,

Рабы цифровой суеты,

Ущербны мы все, современники, —

Заносчивы, лживы, пусты.

Трепещем пожухлыми листьями

На древе земном бытия,

Живому дыханию истины

Догмат и закон предпочтя.

Был он молод и весел с лица,

а душой, словно солнце в июле.

Думал – жизни не будет конца

до нечаянно встреченной пули.

В роты строились ночи и дни,

разметались снега и капели…

Прогремели года, как бои;

пули мимо него пролетели.

И на с детства любимой земле

ничего для него не осталось,

кроме как уголёчком в золе

остывать в беспросветную старость,

угасать, вспоминая о том,

что душой был, как солнце в июле,

что в атаки ходил напролом,

но не встретил загаданной пули.

Мысли ищут опоры в чувствах.

Чувства ищут опоры в слове.

Слово ищет опоры в мире, —

В твёрдой плоти дерев и зданий,

в мягкой плоти людей и света,

в жаркой плоти огня и солнца,

в хладной плоти снегов и ночи.

Мир взыскует опоры в слове.

Слово жаждет опоры в чувствах.

Чувства ищут опоры в мыслях.

Мыслям хочется встать на время.

Время ищет опоры в мире.

Графоман, подражатель Катулла

И английских надутых баллад.

В строках, полных зияльного гула,

Ритм и синтаксис всё невпопад.

Дикий гений, весь в пене, – не в неге,

Разгрызающий в хруст удила,

Чья отточенность «Римских элегий»,

Каждым звуком остра, как игла.

Где-то сбоку гэбистские сплетни,

Расставанье с вскормившей страной…

И поэзии двадцать столетий

За широкой сутулой спиной!

Уставшие ветры бури

                                    во тьму опадали ватой;

вдыхая слоистый воздух,

                                   на привязях ржали кони.

Иешуа Га-Ноцри

                                в зале стоял пред Пилатом,

злодей трусоватый Воланд

                                   подслушивал на балконе.

Ещё не настало время

                                свидетельства и причастья,

и в храме ковчег завета

                                  не видел огня и грязи,

а Воланд уже наметил:

                                  родится безумный мастер,

поможет за правду выдать

                                  бумажную ложь фантазий.

О чём говорили двое,

                                   от уха людского двери

и стены навек сокрыли.

                                А что подтверждает Воланд,

мол, Мастер сказал, как было…

                                    Ну кто же дьяволу верит?

Ведь пламя не охлаждает, не согревает холод.

Останется тайна тайной,

                                         неслышима и незрима,

лишь сердце порой пронижет

                                      неясная зыбь и мука,

как будто вдыхаешь воздух

                                       слоистый Иерусалима

и в тень на балконе метишь

                                      калёной стрелой из лука.

Господи, всё возвращается:

Листья свистят в полосе;

Тёмные тучи сгущаются

Над Рогачевским шоссе.

В далях, досель неизмеренных,

Гаснет взыскующий зов;

Муромой, чудью и мерей

Пахнут соцветия слов.

Господи, всё вспоминается

Над краснокровной землёй;

С дальних рябин разливается

Звончатый свет заревой…

Вымолю сердце до оклика

В хмурой осеннести дня;

Тайной любимого облика,

Век мой, взгляни на меня.

Родина, с полным подойником

Девочка в белом платке,

Выбели душу мне донником,

Смевшему жить налегке!

Но искупленье наказано

Кровью, запекшей уста, —

Русская доля завязана

Грубым узлом до Креста.

Прямо пойти – власть обрести.

Налево пойти – миллион найти.

Направо пойти – голову с плеч

Буйно сложить в сече за речь,

Русскому сущему

Правду несущую.

Пошёл направо…

Был ужасен тот год – вся страна на изломе,

Банды бесов седлали народа судьбу…

Две недели в глуши жил я, в дедовом доме,

Но кончавшийся отпуск

                                    заставил покинуть избу.

В ночь безлунную выйдя, —

                                           лишь звёзды на небе,

В синеватом тумане их блеск зависал, —

Пошагал я по тропке,

                                      что выдал мне жребий,

На далёкий от милой деревни вокзал.

Три версты отмахав,

                                        половину дороги,

Я вошёл в покрупнее знакомую весь.

Жуть клубилась в душе

                                  и вшептал я в тревоге:

«Дай мне, Господи, знак,

                            что Ты здесь, что Ты есть!»

За заброшенным храмом

                                     на кладбище предков

Шаг прервал у могил, в коих бабка и дед.

Мгла редеющей ночи цеплялась за ветки,

Но вдруг всхлынул от почвы

                                             таинственный свет.

Что светилось, – земля ли,

                                         скрывавшая кости,

Или нечто иное, – гадать я не смел,

Лишь стоял средь берёз и осин на погосте

Да молитву к Нему возносил, как умел.

И травищами августа густо покрытый

Предо мною светился весь старый погост,

Будто поле с колосьями спелого жита,

Будто всяк погребённый

                                     здесь светом пророс.

Помолившись Христу, я рванул до вокзала,

А когда восходил на крутой косогор,

Из-за дальних лесов солнце красное встало,

Жёлто-розовым светом забрызгав простор…

Был тот год покровителем злобы и блуда,

Насылал на страну за бедою беду…

Но в то утро я шёл с ощущением чуда,

Твёрдо зная – сквозь беды любые пройду.

Фонари. Сумрак ночи. Аптека.

Ледяной в мелкой ряби канал.

Гастролёр двадцать первого века,

я всё это в двадцатом видал.

Но народ не усвоил урока,

чтоб возврата на круг превозмочь,

и трагическим голосом Блока

снова полнится русская ночь.

На асфальт в серебре фонарей

осыпается чёрная морось.

Схожи облики всех октябрей —

грусть, тревога да жёлтая хворость.

Ты проснёшься и кружишь в ночи

переулками тёмных бессонниц,

а в душе память жизни звучит

скорбной медью разрушенных звонниц.

Город дремлет в шуршании шин,

отрешившийся гудов и звонов,

только мгла исповедать спешит

полумёртвые травы газонов.

В ночных осенних переулках,

что спят в морозной тишине,

стук каблуков о камни гулко

гуляет от стены к стене.

Кафе закрытое. Аптека.

Дома, прибежища старух.

И девятнадцатого века

расчётливый купецкий дух:

все стены сложены здесь токмо

в три с половиной кирпича;

в квартирах маленькие окна,

чтоб экономить на печах…

Купчины родовые гнёзда

свивали впредь на сотни лет,

но вымело их вихрем грозным,

а многим памяти уж нет.

И только я, устав от лени,

скрипя суставами колен,

былых хозяев вижу тени,

когда брожу меж этих стен.

Стук каблуков о камни гулко

гуляет от стены к стене,

как будто кто по переулку

идёт за мной, идёт ко мне.

Я видел, Нищета, твои глаза

И руки зачарованные трогал

Не в старенькой киношке и не за

Стеной, а здесь на досточке порога.

Измятый плащ, всклокоченность волос,

Лицо изрыто оспенной шрапнелью…

Мне, помнится, однажды довелось

Прожить с тобой, и не одну неделю.

Мы ели суп на «кубиках» да хлеб,

Мы пили воду прямо из под крана.

Режим голодной жизни так нелеп:

Вставали поздно, спать ложились рано.

Я шёл за хлебом в ближний магазин,

Метель надев на плечи вместо шубы…

Тогда была труднейшая из зим,

И вот опять я слышу хрип твой грубый:

Ночами бродишь под моим окном,

Шурша листвы соломенной слоями…

О, Нищета, не заходи в мой дом,

Давай навек расстанемся друзьями!

Есть чувства от ума. Есть чувства от души.

Есть чувства от небес.

                                      Есть чувства от земли…

А в улицах с утра ноябрьский дождь шуршит

и серый день стоит, как судно на мели.

Как судно на мели,

                                     стоит унылый день,

в нём цвета одного асфальт и ткань небес.

А я, простой матрос, слоняюсь, словно тень,

по палубам земли в предчувствии чудес.

Я жду, когда, взбурлив, покатит нас волна

на зыбкий горизонт, где ветер в паруса.

Отставит Капитан большой бокал вина

и, выверяя курс, измерит небеса.

Стоит промокший день, как судно на мели;

зыбь городской толпы лениво бьёт в борта.

Мне – чувства от небес,

                                   ей – чувства от земли;

мне – жизнь, где море чувств,

                                    ей – смерть, где пустота.

Ничего меня не тревожит,

Никого не хочу любить.

Сердце каменным быть не может,

Но бесчувственным может быть.

Без йогического искусства

Всё недвижно в нём – свет и тьма,

Как от сердца отрежешь чувства

Леденящим ножом ума.

И по голым дорогам мысли

Побежишь со святым лицом,

В мире каменно-вечных истин

Став прижизненным мертвецом,

Став святошей умильно-кротким

Иль философом на века…

Нет, пойду лучше выпью водки

И начну валять дурака!