Читать книгу Суворовская юность - Анатолий Степанович Шанин - Страница 10

Дни, похожие друг на друга, как братья-близнецы, мелькали один за другим. Утром мальчишки вскакивали, как заведенные, выходили на пасмурный питерский воздух, час занимались строевой подготовкой, завтракали, разбегались по классам на занятия, обедали, уходили на самоподготовку, ужинали, затем вечерняя прогулка и отбой, чтобы завтра начать все заново. Быстро летели неделя за неделей. Некоторые начали скучать, особенно ленинградцы, дом которых был совсем рядом, но также не доступен им, как и для всех остальных, поскольку по воскресеньям им тоже не разрешалось выходить в город. Командир роты объяснил, что новые суворовцы еще пока ничему не научились и не стали настоящими военными, поэтому приходится находиться как бы в карантине. Строгое указание разрешить увольнение только после получения первых навыков соблюдения воинских ритуалов, то есть через полтора месяца, действовало очень жестко.

Поэтому по воскресеньям самым большим развлечением для новоявленных суворовцев было кино. Под кинотеатр в училище была переоборудована мальтийская капелла Пажеского корпуса, расписной потолок которой хорошо сохранился с того времени. Фильмы показывали там вечером каждую субботу и воскресенье. Ребятам, которые раньше смотрели кино только в городских кинотеатрах за деньги, было немного странным, что каждую неделю можно было бесплатно смотреть кино – одно из любимейших занятий всех детей того времени. Их не очень волновал тот факт, что фильмы для показа были не самыми новыми, иногда и вовсе неинтересными, но было много фильмов про войну, что особо нравилось этой аудитории.

Был, правда, еще один день, который выбивался из общего распорядка. Каждую субботу приходилось вставать на час раньше, для того чтобы успеть в городскую баню до ее официального открытия. Старшина еще до подъема раскладывал на стул каждому суворовцу комплект чистого постельного белья, чтобы суворовцы перед баней его поменяли. Вставать так рано было тяжело, выходить на сырой, холодный воздух тоже, но, тем не менее, в каждое субботнее раннее утро колонна за колонной училище следовало на помывку в баню, которая располагалась в переулке Ильича. Сначала роты шли по переулку Ломоносова мимо Апраксина двора, затем пересекали площадь, переходили через Фонтанку по красивому мостику Ломоносова, и шли дальше по набережной.

При следовании в баню спереди и сзади строя каждой роты шли специально назначенные суворовцы с керосиновыми лампами для обозначения габаритов строя. Огни этих ламп были далеко видны в полумраке осеннего утра, и водители редких автомобилей обязаны были пропускать строй суворовцев. Нести лампу считалось весьма почетным делом. Каждый из назначенных понимал, что от него будет зависеть безопасность всей роты, к тому же он в этот момент обладает такой властью, что может даже остановить любую машину. Запах керосина такой лампы на всю жизнь запомнился Косте и долго еще ассоциировался именно с баней.

В раздевалке старшина выдавал каждому мальчику маленький кусочек 1х3х4 см хозяйственного мыла, которые он заранее готовил, разрезая большие куски суровой сапожной ниткой. Командиры строго следили за тем, чтобы суворовцы мылись по-настоящему, а не просто стояли под горячим душем. Но поскольку сами они редко входили в мыльное отделение, то на выходе командир роты первое время встречал выходящих мальчишек и проверял качество мытья, потерев кожу на лодыжке. Если на этом месте появлялись характерные катышки, то нерадивый суворовец с позором водворялся назад в мыльное отделение.

Те, кто успешно проходил эту проверку, могли спокойно одеться и даже спуститься на первый этаж здания в вестибюль, где постепенно собирались суворовцы из разных рот. Здесь можно было встретить своих земляков и перекинуться с ними несколькими фразами, выяснив новости с родины, или узнать о последних событиях в других подразделениях. Старшие суворовцы старались в бане побриться, воспользовавшись наличием горячей воды, а потом, уже в вестибюле, подходили к автомату с одеколоном, и, отыскав в глубинах своих карманов пятнашку, бросали ее в автомат и умудрялись даже вдвоем успеть подставить под эту брызгалку свои раскрасневшиеся лица. Через несколько лет в училище построили собственную баню и водить суворовцев в городскую баню перестали.

Именно в такое раннее утро мама Эдика Денисова, которая жила относительно недалеко от училища, приходила увидеть сына и передать ему что-нибудь вкусненькое. Сначала она пыталась разглядеть среди одинаковых колонн именно ту роту, в которой должен был идти ее сын, потом подбегала ближе к взводу, в котором шагал ее ребенок, какое-то время шла рядом, выискивая глазами своего сына среди ребят, и кричала:

– Эдик, Эдик! Вот возьми.

– Не надо мне ничего! Я же тебе уже говорил, не надо приходить, – сердито отказывался мальчик.

Но мама забегала в строй идущих ребят и упорно совала ему в руки сверток, ни на кого не обращая внимания. Потом она, подобострастно улыбаясь, здоровалась с офицером, который вел роту в баню. Она была ослеплена своей материнской любовью, в этот момент не видела ехидных улыбок товарищей своего Эдика и не понимала, чем отзовется через несколько минут ее любовь для горячо любимого сына, потому что буквально сразу же раздавались насмешки. Мальчишки, не имеющие жизненного опыта, иногда не только не умеют сочувствовать своим товарищам, но порой проявляют даже жестокость.

– Маменькин сынок! – слышался громкий шепот Ченовардова.

– Эдичка, я тебе пирожки принесла, – кривляясь, тонкими голосами передразнивали и другие мальчишки. – Что сегодня будем кушать?

Эдик Денисов низко опускал голову и молчал, потому что в такие моменты ничего невозможно было поделать. Не мог же он объяснять ребятам, что мама растила его одна, отца у него никогда не было. Жили они только вдвоем, поэтому, оставшись одна, мать скучала по сыну еще больше, чем он по ней. Он уже пытался объяснять маме, что здесь не пионерский лагерь, что здесь ни у него и ни у его товарищей нет ничего личного, все государственное для всех одинаковое: и обмундирование, и питание, и учение, и мучения. Поэтому все, что ни приносила ему мать, в тот же день надо было съесть, но не одному, а обязательно с товарищами, которые только что насмехались над ним. В этой жизни не было даже места для посторонних вещей: в тумбочке лежали только определенные предметы личной гигиены и ухода за одеждой, а в столе только стопка учебников и тетрадей.

Личными могли быть только мысли, которые время от времени мальчишки излагали в письмах, но тоже каждый по-своему. Однажды Костя заметил, что сидевший рядом Витька, написал письмо, потом деловито положил его перед собой и принялся переписывать на другой листок.

– Зачем ты опять переписываешь? – поинтересовался Костя.

– То письмо я домой написал, а это я брату пишу.

– Так зачем ты переписываешь одно и то же?

– А у меня ведь никаких других событий не происходило, – невозмутимо ответил Виктор, – я сейчас еще другу напишу.

И он, действительно, взяв еще один лист бумаги, стал переписывать содержание письма в очередной раз.

Через полчаса Виктор уже запечатывал несколько конвертов. Для Кости было непонятным, как можно разным людям писать одно и то же. Он привык писать письма так, как будто он разговаривает с тем человеком или с теми людьми, которым он пишет, ясно представляя себе даже картинку прочтения этого письма своими адресатами. Именно поэтому он даже одинаковые события старался подавать по-разному, понимая, что каждый человек будет воспринимать и оценивать эти события по-своему. Он редко писал письма на самоподготовке, как другие ребята, оставляя это дело для ночных дежурств, когда можно было в спокойной обстановке, без помех, углубиться в беседы со своими родными или друзьями.

Родители постоянно беспокоились о том, что сын скучает по дому, но Костя, добившийся своей цели, как-то даже и не думал об этом. Его семья, родные, прежние друзья и одноклассники оставались как бы в другом измерении, в другой жизни. Он помнил о них, знал из писем обо всех событиях, которые там происходят, иногда даже давал какие-то советы, но сам он в данный момент уже жил здесь, где была совершенно иная, новая жизнь, новые друзья, новые проблемы, новые радости и горести. Поэтому когда ему передали, что к нему приехала сестра и ждет его на КПП, Костя, конечно, обрадовался, но в то же время вышел к сестре уже несколько иным человеком, чем он был всего лишь два месяца тому назад.

Галя приехала специально, чтобы проведать своего брата только на выходные дни. Она не знала, что ребят пока не отпускают в увольнения, сидеть же два дня в полуподвальном помещении КПП они тоже не могли, поэтому она позвонила командиру роты и попросила отпустить брата на воскресенье с ней в город. Как ни странно, но командир роты разрешил отпустить Шпагина в увольнение за неделю до того срока, который был официально объявлен.

В воскресенье утром Костя забрал в каптерке сверток со своей гражданской одеждой, в которой он приехал в Ленинград, переоделся в парадную форму, получил в канцелярии увольнительную записку, выслушал наставления офицера-воспитателя о необходимости помнить правила поведения в городе и степенно вышел к ожидавшей его сестре. На голове его была фуражка с красным околышем и красной звездой, пуговицы мундира сияли, в новые ботинки можно было смотреться, как в зеркало, а в довершение картинки на руках были ослепительно белые перчатки, которые полагались к парадной форме. Галя окинула взглядом своего братика и рассмеялась:

– Костик, какой ты смешной в этой форме.

– Да ладно тебе, – проворчал Костя, передавая сестре сверток со своей одеждой, оставшейся от той цивильной жизни, и перешел на правую сторону от нее, потому что теперь ему полагалось приветствовать отданием чести встречных военных. На душе у него было неспокойно: хоть он уже немного привык к своему новому положению, обвыкся в новой форме суворовца, но это было в стенах училища, а вот в парадной одежде в город самостоятельно он вышел впервые. Здесь среди гражданских людей он чувствовал себя неловко, особенно тогда, когда люди, проходившие мимо, обращали на него внимание, окидывали взглядом и улыбались.

– «Чего они улыбаются?» – подумал Костя, но ответа найти не успел, так как буквально наткнулся на идущего навстречу офицера и лихо вскинул руку к козырьку фуражки. Офицер на ходу глянул сверху вниз на мальчика, но вполне серьезно поприветствовал в ответ и прошел мимо. «Ух, ты!» – вздохнул Костя, и у него отлегло от сердца. Вдруг рядом раздался громкий голос маленького мальчика лет пяти-шести, которого мама вела за руку:

– Мама, смотри. Маленький милиционер.

– Это не милиционер, это суворовец.

– А что такое суворовец?

– Это, – молодая женщина на мгновение задумалась над тем, как объяснить сыну это слово, а потом добавила: – Это военный мальчик.

Костя сердито отвернулся. Ему было очень неприятно такое сравнение, хотя он и понимал, что мальчик просто перепутал его с милиционерами, которые носили похожую, только темно-синюю форму. А его сестра, посмотрев на надувшегося братика, опять рассмеялась. Но уже через несколько минут их движения по Садовой, а потом и по Невскому, где было много военных, ей стало не до смеха, и она решила спасти братишку от того напряжения, в котором он находился:

– Знаешь что, поедем-ка мы лучше на троллейбусе.

– А куда мы поедем?

– В Эрмитаж, – неожиданно вырвалось у нее, хотя за минуту до этого даже не представляла, куда бы они могли пойти, а потом поняла, что посещение знаменитого музея, видимо, было подспудным желанием у нее самой.

Троллейбус провез их по Невскому проспекту до Дворцовой площади. Затем они прошли под Аркой Генерального Штаба, и Костя вдруг увидел знакомую с детства картину: раскинувшуюся во всю ширину Дворцовую площадь с высокой колонной в центре, название которой Костя еще не знал, а вдали те самые ворота, которые столько раз в кинофильмах штурмовали революционные матросы и красногвардейцы в ту самую октябрьскую ночь. Мальчика охватило волнение, ведь это действительно то самое место, о котором он много слышал, читал, видел в кино и вот теперь смог увидеть воочию. Костя глянул на сестру, но та, похоже, тоже реально видела эту картину впервые. Они какое-то время разглядывали площадь, красивое оформление Арки Генерального штаба, у которой стояли, высокую мраморную колонну Александрийского столпа с крестом и ангелом на вершине, потом двинулись дальше к длинному старинному зданию голубого цвета с разными фигурами, размещенными по периметру крыши.

– Эт-то, кажется, Зимний дворе-ец, – протянул Костя. – А где же Эрмитаж?

– Зимний дворец и есть Эрмитаж, – ответила Галя и осмотрелась. У этого здания почему-то не было видно входа, единственные знаменитые чугунные ворота были закрыты наглухо. Они прошли через всю площадь, но входа по-прежнему не нашли, поэтому пришлось обратиться к прохожему, который указал, что нужно обойти здание со стороны Невы, где и будет вход в музей. Они двинулись дальше к каменному парапету набережной Невы. Тут им опять пришлось остановиться, чтобы вспомнить еще одну знакомую картинку: вид на Петропавловскую крепость с её золотым шпилем.

– Костя, тебе сильно повезло, – с некоторой долей зависти сказала Галя, – в этом городе очень много музеев, и у тебя будет возможность посетить их.

Она левой рукой указала на другой берег реки, где были видны странные колонны и красивые здания необычной архитектуры. Но даже она сама не знала, что это Ростральные колонны стрелки Васильевского острова, а за ними Военно-морской музей, Археологический музей и Кунсткамера. У Кости то ли от этого вида, то ли от пронизывающего октябрьского ветра с Невы перехватило дух, и он закашлялся. Галя испуганно посмотрела на брата и быстро повела его в сторону большого подъезда, видневшегося неподалеку. Но вход в Эрмитаж оказался даже ближе, чем этот подъезд.

Когда они подошли брать билеты, то оказалось, что Гале можно взять льготный по студенческому билету. Костя тоже достал свой маленький ярко красный ученический билет суворовца, но женщина, стоявшая у входа, улыбнулась и пропустила его, не глядя в документ.

– Поднимайтесь на второй этаж, там есть рыцарский зал, мальчику там будет интереснее, – сказала она.

Но этому мальчику было интересно буквально все: и знаменитый Лаокоон, фотографию которого он видел еще раньше в учебнике по древней истории у старшего брата, и украшенная золотом великолепная широкая лестница, и большая серебряная усыпальница Александра Невского, и многочисленные картины в залах музея. Они долго бродили по залам. Галя объясняла брату то, что знала сама, но многое не надо было и объяснять – можно было просто любоваться красотой, окружавшей их. Когда они уставали, то садились на скамеечку в каком-либо из залов, и Галя расспрашивала брата о его новой жизни, ведь ей предстояло все пересказать дома родителям.

Рыцарский зал они тоже нашли. Мальчику, конечно, было интересно посмотреть на разные виды холодного оружия, но бутафорские фигуры рыцарей не произвели на него такого сильного впечатления, как экспозиции других залов. Ведь рыцари-то были чужие, а в его душе безраздельно главенствовала героика своего Отечества, поэтому и зал «Отечественной войны 1812 года» был для него роднее, хотя там не было оружия, а были только портреты прославленных русских генералов, зато фамилии некоторых из них были ему уже знакомы.

Они провели в музее почти весь день, а вечером Гале нужно было уезжать, поэтому они отправились на Витебский вокзал, откуда уходили поезда в сторону их города. Это было здание старинной постройки, многие конструкции даже внутренних его залов и широких лестниц были выполнены из железных балок, скрепленных с помощью крупных заклепок. Галя купила билет, а затем, как и обещала командиру, проводила Костю в училище, показав ему, как лучше проехать, чтобы потом, отправляясь на каникулы, брат мог легко найти нужный вокзал.

Когда же она привезла Костину одежду домой, то мама, разбирая и стирая эту одежду, вспоминала сына и не могла сдержать слез, обнаружив на одежде не только грязь от долгого времени, но даже и следы запекшейся крови. По этим признакам она понимала, что, вероятно, во время поступления в училище у ее сына случались довольно серьезные дела, из-за которых могли появиться какие-то раны или ссадины.