Читать книгу Триллион долларов. В погоне за мечтой - Андреас Эшбах - Страница 5

В детстве Джон часто видел загадочных людей. Они приходили в одиночку или группами по двое, по трое, наблюдали за ним с края детской площадки, улыбались ему по дороге в школу и говорили о нем, когда думали, что он не понимает или не слышит их.

– Это он, – произносили они по-итальянски. И затем: – Нам нужно подождать еще. – И принимались объяснять друг другу, как тяжело ждать.

Его мать до смерти испугалась, когда он рассказал ей об этом. Какое-то бесконечно долгое время ему не разрешали выходить из дома одному, и он был вынужден наблюдать из окна за тем, как играют другие дети. После этого он перестал рассказывать об этих мужчинах. А в какой-то момент он перестал их видеть, их фигуры ушли на дно его воспоминаний.

А потом Джону исполнилось двенадцать, и он обнаружил, что у мистера Анжело, самого почтенного клиента мастерской отца, есть тайна. Мистер Анжело всегда казался ему посланником небес, и не только потому, что так элегантно выглядел: когда он в своем белом костюме сидел на табурете перед верстаком и спокойно болтал по-итальянски с отцом, поставив ноги в носках на металлическую подставку, – это значило, что началось лето, чудесные бесконечные недели, полные мороженого, дни плесканий в надувных бассейнах, вылазки на Кони-Айленд, пропитанные пóтом ночи. И только когда мистер Анжело появлялся во второй раз в году, на этот раз в светло-сером костюме, когда он протягивал отцу туфли и интересовался, как дела в семье, лето заканчивалось, наступало время осени.

– Хорошие итальянские туфли, – услышал он однажды, как отец говорил матери. – Такие мягкие, созданные для итальянской погоды. Довольно старые, но великолепно ухоженные, это нужно признать. Готов спорить, что такие туфли теперь уже нигде не купишь.

То, что посланники небес носят особенные туфли, для Джона было само собой разумеющимся.

В тот самый день, когда закончилось лето 1979 года – и даже больше чем лето, вот только никто об этом не подозревал, – Джону было позволено сопровождать своего лучшего друга Пола Зигеля и его мать в аэропорт имени Джона Ф. Кеннеди. Джимми Картер все еще был президентом, драма с заложниками в Тегеране еще не разыгралась, все лето Арт Гарфанкел воспевал «Bright Eyes»[2], а диско-группа «Village People» – Y.M.C.A.[3], отец Пола должен был вернуться из деловой поездки в Европу. Родители Пола владели часовым магазином на Тринадцатой улице, и мистер Зигель умел рассказывать потрясающие, волнующие истории о нападениях, которые ему довелось пережить. На задней стене магазина, под вставленной в рамочку детской фотографией Пола даже была настоящая дырка от пули! И Джон впервые в жизни ехал в известный аэропорт имени Джона Кеннеди, вместе с Полом прижимался носом к огромному стеклу и смотрел на прибывающих пассажиров.

– Все они из Рима, – заявил Пол. Пол был невероятно умным. По дороге он рассказал им историю Нью-Йорка вплоть до каменного века, все об Уолл-стрит и о том, кто построил Бруклинский мост, когда он был открыт и так далее. – Папа прилетит на самолете из Копенгагена. А он опаздывает как минимум на полчаса.

– Классно, – заявил Джон. Он вовсе не спешил домой.

– Давай считать бородатых мужчин! – предложил Пол. Это тоже было типично. У Пола всегда были идеи относительно того, чем можно заняться. – Считаются только окладистые бороды, и кто первым насчитает десять, тот выиграл. Окей? Я уже вижу одного, там, впереди, с красным портфелем!

Джон прищурился, как скаут-индеец. Пытаться победить Пола в таком соревновании было бессмысленно, но попытаться стоило.

А потом он заметил мистера Анжело.

Это был он, без сомнения. Светло-серый костюм, то, как он двигался. Лицо. Джон заморгал, ожидая, что фигура вот-вот исчезнет, но мистер Анжело и не думал исчезать, он продолжал идти, как обычно, в потоке других пассажиров из Рима, не поднимая головы, держа в руках только пластиковый пакет.

– Мужчина в коричневом пальто! – крикнул Пол. – Два.

Человек в униформе остановил мистера Анжело, указал на пакет и что-то произнес. Мистер Анжело открыл пластиковый пакет и вынул две пары туфель, коричневых и черных.

– Эй, – возмутился Пол. – Да ты не играешь по-настоящему!

– Мне скучно, – ответил Джон, следя за происходящим.

Сотрудник службы безопасности, очевидно, удивленный, что-то спросил. Мистер Анжело ответил, держа в руке туфли. Наконец человек в униформе отпустил его, после чего мистер Анжело сложил свои туфли обратно в пакет и исчез за автоматическими дверями.

– Ты просто боишься проиграть, – заявил Пол.

– Я все равно всегда проигрываю, – сказал Джон.

Вечером он узнал, что мистер Анжело действительно был в этот день в мастерской отца. Он оставил подарки для детей: каждому по плитке шоколада, а Джону – еще и десятидолларовую банкноту. Когда Джон взял в руки шоколадку и деньги, его охватило странное чувство. Как будто он обнаружил нечто такое, что должно было остаться тайной.

– Я видел мистера Анжело сегодня в аэропорту, – вдруг сказал он. – Он прилетел самолетом из Рима, и у него с собой были только туфли.

Отец рассмеялся.

Мать тоже засмеялась, привлекла его к себе и вздохнула.

– Ах ты, мой маленький мечтатель. – Так она его всегда называла.

Она как раз рассказывала о Риме, о каком-то кузене, который родился у каких-то родственников. Джону показалось странным, что у него есть в Италии родственники, которых он никогда в жизни не видел.

– Мистер Анжело живет в Бруклине, – заявил отец. – Он иногда приходит сюда потому, что знал человека, владевшего мастерской до меня.

Джон покачал головой, но ничего не сказал. Говорить больше не о чем. Тайна была раскрыта. Он знал, что мистер Анжело не придет больше никогда, и так оно и случилось.

Год спустя его брат Чезаре, который был старше его на девять лет, женился и переехал в Чикаго. Его брат Лино, на шесть лет старше, не женился, а пошел в военно-воздушные силы, чтобы стать пилотом. И внезапно Джон оказался единственным ребенком в доме.

Он проскочил школу, оценки у него были средненькими – ни плохими, ни хорошими, одноклассники знали его как неприметного спокойного мальчика, витающего в своем мире и почти не общающегося с другими. Он проявлял некоторый интерес к истории и английской литературе, но никто не доверил бы ему, к примеру, организацию школьного праздника. Девчонки считали его милым, и это означало, что они не боялись идти с ним по темной улице. Но единственный раз за все проведенное в средней школе время он поцеловал девчонку на новогодней вечеринке, куда потащил его кто-то из приятелей и где он, смущаясь, все время простоял в сторонке. Когда другие парни рассказывали о своих сексуальных приключениях, он просто молчал, и никто его не расспрашивал.

После школы Пол Зигель получил привилегированную стипендию для одаренных детей и уехал в Гарвард. Джон пошел в расположенный неподалеку колледж Хопкинс Джуниор, в основном потому, что тот был доступным и позволял ему продолжать жить дома, толком не представляя, как быть дальше.

Летом 1988 года на лондонском стадионе Уэмбли состоялся концерт в честь Нельсона Манделы, который транслировался на весь мир. Джон с еще несколькими ребятами из класса пошел в Центральный парк, где кто-то поставил видеоэкран и колонки, чтобы можно было наблюдать за глобальным музыкальным событием при свете солнца и с алкогольным напитком в руке.

– А кто вообще такой этот Нельсон Мандела? – спросил себя Джон после первого глотка пива из белого пластикового стаканчика.

Несмотря на то что вопрос не был обращен, собственно говоря, ни к кому, полноватая черноволосая девушка, стоявшая рядом с ним, пояснила, что Нельсон Мандела – предводитель южноафриканского сопротивления апартеиду и что он вот уже двадцать пять лет без вины сидит в тюрьме. И это, похоже, ее нисколечко не волновало.

И так он внезапно оказался вовлечен в разговор, и, поскольку его собеседнице было что рассказать, все шло очень хорошо. Они говорили, им светило яркое июньское солнце, оно прогревало их тела, выгоняя пот из всех пор. Гремела музыка, прерываемая речами, заявлениями и воззваниями к правительству Южной Африки с требованием отпустить Нельсона Манделу, и чем дальше, тем меньше можно было разглядеть на экране. У Сары Брикман были сияющие жизненной силой глаза, почти алебастровая белая кожа, и в какой-то момент она предложила удалиться, подобно другим слушателям, в скудную тень куста или дерева. Там они поцеловались, и у поцелуев был соленый привкус пота. Пока над лужайкой разносилось многоголосое «Свободу-у-у… Нельсону Манделе!», Джон расстегнул бюстгальтер Сары, и с учетом того, что он никогда в жизни не делал ничего подобного и к тому же выпил больше алкоголя, чем когда-либо прежде, он взял этот барьер почти элегантно. Когда на следующее утро он проснулся в чужой постели и обнаружил рядом гриву длинных вьющихся черных волос на подушке, то хоть и не вспомнил всех подробностей, но понял, что экзамен, похоже, сдал. Так он, не обращая внимания на слезы матери, ушел из дома и переехал к Саре, унаследовавшей от родителей маленькую хорошенькую квартирку к западу от Центрального парка.

Сара Брикман была художницей. Она рисовала большие, полные безумия картины мрачными красками, и их никто не хотел покупать. Примерно раз в год она выставляла их на протяжении пары недель в одной из галерей, из тех, что берут за это деньги с художников, ничего не продавала или продавала слишком мало даже для того, чтобы оплатить галерею, и потом с ней невозможно было разговаривать на протяжении нескольких дней.

Джон нашел вечернюю работу в расположенной неподалеку прачечной: складывал рубашки для гладильной машины; он обварил обе руки в первые же недели, но денег хватало на то, чтобы оплатить электричество и еду. Некоторое время он пытался продолжать учиться, но туда теперь было далеко и неудобно ездить, кроме того, он все еще не знал, зачем это нужно, и в какой-то момент просто бросил, не сказав родителям ни слова. Они узнали об этом пару месяцев спустя, что привело к страшному скандалу, в ходе которого Сару неоднократно назвали шлюхой. После этого Джон долгое время не появлялся в родительском доме.

Ему нравилось смотреть, как Сара в измазанном краской халате, хмурясь, возится у мольберта. Вечерами она тащила его в прокуренные кабаки в Гринвич-виллидж, где она разговаривала с другими художниками об искусстве и коммерции, а он не понимал ни слова, и это тоже производило на него впечатление и рождало чувство, что он наконец-то подобрался к настоящей жизни. Впрочем, друзья Сары не были готовы делиться своим пропуском в настоящую жизнь с каким-то молокососом. Они презрительно смеялись, когда он что-либо говорил, не слушали его, закатывали глаза, когда он задавал вопросы: для них он был просто любовником Сары, ее бесплатным приложением и мягкой игрушкой.

Единственным, с кем ему удавалось поговорить в этой компании, был Марвин Коупленд – товарищ по несчастью, который встречался с другой художницей, Брендой Каррингтон. Марвин снимал квартиру с другими ребятами в Бруклине, играл на бас-гитаре в разных, не имевших успеха группах, шлифовал собственные песни, которые никто не хотел исполнять, проводил много времени, глядя в окно или покуривая марихуану, и в мире не существовало ни одной безумной идеи, в которую бы он не верил. То, что правительство спрятало Розуэльских пришельцев в зоне 51, было для него столь же очевидно, как и целительная сила пирамид и драгоценных камней. То, что Элвис жив, было, пожалуй, единственным, в чем он по-настоящему сомневался. Что ж, по крайней мере, с ним всегда было приятно пообщаться.

Часто возникали споры из-за того, что Джон считал хорошей картину Сары, которая, по их мнению, не удалась, и наоборот. Наконец он решил выяснить, по каким вообще критериям картина считается хорошей или плохой. Поскольку до сих пор он не понимал ни слова из того, о чем говорили Сара и ее друзья, он начал читать книги об искусстве или проводить целые дни в Музее современного искусства, где он украдкой затесывался в группу экскурсантов, пока его не узнавали и не начинали задавать неприятные вопросы. И по мере того как он самоотверженно слушал объяснения по поводу картин, ничего в них не понимая, в нем начала зреть мысль о том, что рисование может стать тем направлением в его жизни, которое он все время искал. А как он мог найти его раньше, будучи сыном сапожника, с братьями, один из которых стал налоговым инспектором, а другой – пилотом истребителя? И он начал рисовать.

Как выяснилось позже, это была плохая идея. Он ожидал, что Сара обрадуется, но та лишь болезненно критиковала все, что он рисовал, высмеивала его старания перед друзьями. Джон не сомневался в том, что каждое ее слово было справедливо, покорно сносил всю критику и считал ее поводом работать еще усерднее. Он с удовольствием брал бы уроки, но не мог себе позволить этого ни по финансам, ни по времени.

Несколько недель он смотрел в четыре часа утра телевизионный курс рисования, прерываемый рекламными паузами, не пропуская ни единой передачи. Там показывали, как рисовать окруженные пихтами лесные озера или ветряные мельницы, выступающие роскошными силуэтами на фоне заходящего солнца. Несмотря на то что он ни разу не видел своими глазами ни то, ни другое, Джон полагал, что ему вполне удавалось следовать указаниям, хотя наблюдавшая за этим Сара даже не критиковала его, а только закатывала глаза.

Однажды в тематической газете появилась коротенькая заметка о художнице Саре Брикман и ее работах, которую Джон вырезал, вставил в рамочку и гордо повесил над кроватью. Вскоре после этого появился потенциальный покупатель – паренек с Уолл-стрит с напомаженными волосами, в рубашке в широкую полоску и подтяжках, который несколько раз подчеркнул, что для него искусство – это инвестиции и что он хочет вовремя вложить деньги в художников, которые, вполне возможно, скоро станут известны. Очевидно, он считал это гениальной идеей. Сара провела его по ателье, показала ему свои картины, однако, похоже, он не знал, что с ними делать. И только когда его взгляд упал на одну из ранних работ Джона – дикий, пестрый силуэт города, от которого Сара только недовольно воротила нос, – он тут же пришел в неописуемый восторг. Он предложил десять тысяч долларов, и Джон просто кивнул.

Сара с грохотом захлопнула дверь ванной, едва покупатель и картина покинули квартиру. Джон, еще сжимая в руках пачку денег, постучал и поинтересовался, что случилось.

– Ты хоть понимаешь, что ты одной своей поганой картинкой заработал больше денег, чем я за всю свою жизнь? – наконец закричала она.

После этого их отношения так никогда и не стали прежними и вскоре закончились, в феврале 1990 года – по воле случая, как раз в тот самый день, когда в СМИ прорвалось известие об освобождении Нельсона Манделы. Сара сказала Джону, что все кончено, и так оно и было. Он нашел пристанище у Марвина: в квартире, которую тот снимал с другими ребятами, как раз освободилась неуютная длинная комната, и спустя пару дней Джон сидел там на полу со своими скудными пожитками, все еще не понимая, что произошло.

Продажа городского пейзажа осталась его единственной удачей на художественном поприще; деньги закончились быстрее, чем он мог предположить. После вынужденного переезда ему, конечно же, пришлось бросить работу в прачечной, и, побегав пару недель, когда счет его окончательно растаял, он наконец нашел новую работу в пиццерии, которую держали индийцы, предпочитавшие нанимать молодых людей итальянского происхождения. На юге Манхэттена это означало пробираться через колонны более или менее движущегося транспорта и знать все возможные проходы между кварталами. Благодаря этой работе у Джона появились крепкие ножные мышцы и тренированные легкие, а также кашель, похожий на тот, что бывает у курильщиков, – из-за выхлопных газов, которые приходилось вдыхать, – но вот денег на жизнь почти никогда не хватало. И дело было не в том, что в комнате с трудом можно было найти место для рисования, и не в том, что даже в солнечные дни не хватало света; у него просто почти не оставалось на это времени. Работа заканчивалась поздно ночью и нередко утомляла его настолько, что на следующее утро он спал как убитый, пока громко трезвонящий будильник снова не отправлял его на Манхэттен. Каждый раз, когда он брал выходной, чтобы поискать другую работу, из-за неполученной выручки он снова скатывался в минуса.

В это время в Нью-Йорк вернулся Пол Зигель – с вызывающим уважение дипломом Гарварда в кармане и доходным местом в службе по оказанию консультационной помощи предприятиям, клиентами которой якобы были все крупные фирмы мира, не считая нескольких правительств. Джон навестил его однажды в его со вкусом обставленной небольшой квартирке в Вест-Виллидж, подивился виду на Гудзон, в то время как Пол безжалостно, как могут только добрые друзья, рассказывал, что тот делал в своей жизни неправильно.

– Сначала ты должен избавиться от долгов. Пока у тебя есть долги, ты не можешь быть свободным, – загибал он пальцы. – Затем ты должен создать себе пространство для движения вперед. Но для начала ты должен понять, чего ты хочешь в жизни.

– Да, – сказал Джон. – Тут ты прав.

Но от долгов не избавился, не говоря уже об остальном. Чтобы справиться с конкуренцией, Мурали, владельцу службы доставки пиццы, пришла в голову идея гарантировать каждому клиенту к югу от Эмпайр-стейт-билдинг доставку пиццы в течение получаса с момента заказа. И тем, кому приходилось ждать дольше, не нужно было ничего оплачивать. Эту идею он почерпнул в какой-то книге, которую даже сам не читал, ему кто-то рассказывал, и последствия оказались катастрофическими. Каждый разносчик имел право опоздать четыре раза в неделю, все остальное вычиталось из зарплаты. В часы пик, когда пиццы выходили из кухни уже с опозданием, а клиент, вполне возможно, ожидал на Тридцатой улице, успеть было просто невозможно. Джону закрыли счет в банке, он поссорился с Марвином из-за квартплаты, и почти не осталось вещей, которые можно было бы отдать в залог. Наконец, он заложил наручные часы, подаренные отцом на причастие; это была плохая идея, потому что после этого он не отваживался пойти к родителям, где его, по крайней мере, время от времени подкармливали. Иногда ему становилось плохо от голода, когда он вез по улицам пахнущие сыром и дрожжами пластиковые коробки.

Так начинался 1995 год. Время от времени в снах Джона снова возникали сказочные люди его детства, улыбались, махали руками и кричали что-то, чего он не понимал. Лондонский банк Барингов разорился после неудачных валютных спекуляций сотрудника Ника Лисона, японская секта «Аум Синрике» отравила ядовитыми газами двенадцать человек в токийском метро, во время теракта в Оклахома-сити погибло 168 человек. Билл Клинтон все еще оставался президентом Соединенных Штатов, однако переживал трудные времена, поскольку его партия утратила большинство в обеих палатах Конгресса. Джон обнаружил, что более чем за год не нарисовал ни единой картины, что время просто прошло, и у него возникло чувство, будто он ждет чего-то, вот только толком не мог сказать, чего именно.

День 23 апреля был не особенно удачным. Во-первых, это было воскресенье, и ему нужно было работать. В пиццерии его снова ждала записка от матери с просьбой позвонить – телефон в квартире Марвина был, к счастью, хронически отключен. Джон выбросил записку и занялся поездками, которых, как обычно по воскресеньям, было мало, а значит, и мало денег, и чаще всего приходилось ездить по самым безумным адресам. Поскольку он уже исчерпал лимит опозданий на этой неделе, Джон решил поднажать, а поскольку он, вероятно, поднажал слишком сильно, это произошло: срезая путь между кварталами, он вылетел на улицу, притормозил слишком поздно и врезался в автомобиль – черный длинный лимузин, выглядевший так, будто в нем сидел тот тип из фильма «Уолл-стрит», которого играл Майкл Дуглас.

Велосипед погнулся, коробки с пиццей упали, а автомобиль заскользил дальше, словно ничего не произошло. Джон потер колено под порванными джинсами, посмотрел вслед темно-красным стоп-сигналам и понял, что все могло кончиться намного хуже для него. Мурали пришел в бешенство, когда Джон приковылял обратно, слово за слово, и вот уже Джон лишился работы, даже без жалкой недельной зарплаты, поскольку Мурали удержал деньги за ремонт велосипеда. И Джон пошел пешком домой, в кармане – целых десять центов, в душе – неистовая ярость, а ночь становилась все холоднее и холоднее. На последних милях, которые нужно было пройти через Бруклин, принялся моросить противный дождик, и когда Джон наконец пришел домой, то уже не знал, на каком свете находится – в раю, в аду или все еще на земле.

Когда он открыл двери, в нос ему ударил запах яичницы и сигарет. Марвин, как часто бывало, сидел в кухне, поджав под себя ноги, воткнув свой «Фендер Джаз Бас» в усилитель, звучавший настолько тихо, насколько в этом вообще был смысл, но вместо того, чтобы, как обычно, неистово рвать струны, он просто извлекал глухие звуки, похожие на сердцебиение больного великана. Ду-думм. Ду-думм. Ду-думм.

– Тут тебя спрашивали, – сказал он, когда Джон направился в ванную.

– Что? – Джон замер. Помочиться – и в постель, и ни шагу больше – это он обещал себе на протяжении всего пути. – Меня?

– Двое мужиков.

– Что за мужики?

– Понятия не имею. Мужики и все. – Ду-думм. Ду-думм. – Два мужика в костюмах с иголочки, с галстуками и булавками и так далее, и они хотели узнать, живет ли здесь некий Джон Сальваторе Фонтанелли.

Джон все-таки принес в жертву пару лишних шагов по направлению к кухне. А Марвин, нисколько не смущаясь, продолжал делать массаж сердца больному великану. Ду-думм. Ду-думм.

– Джон Сальваторе, – сказал Марвин, с укоризной качая головой. – А я даже не знал, что у тебя есть второе имя. Кстати, выглядишь ты отвратно.

– Спасибо. Мурали меня выставил.

– Мерзко с его стороны. С учетом того, что на следующей неделе нам платить за квартиру. – Ду-думм. Ду-думм. Не сбиваясь с такта, Марвин протянул руку к стоящему рядом с ним кухонному столу и протянул Джону визитку. – Вот. Это я должен был отдать тебе.

На вид это была дорогая четырехцветная карточка с витиеватым гербом. На ней было написано:

Эдуардо Вакки

адвокат, Флоренция, Италия

в наст. время отель «Вальдорф Астория»

301 Парк Авеню, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

Тел. 212-355-3000

Джон таращился на карточку. В кухне было тепло, и все его тело отяжелело.

– Эдуардо Вакки… Клянусь, никогда прежде не слышал этого имени. Он не сказал, что ему от меня нужно?

– Ты должен позвонить ему. Он заявил, что, когда ты придешь, я должен отдать тебе карточку и сказать, чтобы ты позвонил и что это важно. – Ду-думм. – Речь идет о наследстве. – Ду-думм. – Мне кажется, что это слово похоже на «деньги». Классно, да?