Читать книгу Железный поход. Том четвёртый. Волчье эхо - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 9

По белесым солончакам, кое-где увенчанным известковыми гребнями, держась скрытых от глаз лощин, вел Джемалдин-бек свой поредевший от казачьих шашек и пуль отряд. Сто джигитов было в нем, сто верных мюридов, чеченцев и ингушей − прославленных храбростью… осталась лишь жалкая треть, из которой многие были ранены. Не было больше с Ахильчиевым прославленного силача Гуду из Харачоя, который мог схватить сразу трех человек и швырнуть наземь… Сложили свои головы и Вахид из Ачхой-Мартана, и Имран из Ишум-Кале… Погибли в бою с казаками и Геха Староюртовский, и Салман из Шали, и братья Дагуевы… и многих, очень многих других джигитов забрала под свои крылья смерть.

«Доблестная кончина для храбреца краше позорной жизни! − не уставал повторять своим мюридам Джемалдин-бек. − Я и вы − горцы. Мужчины. Воины Газавата. У меня, как и у вас, папаха на голове! Если не отомстим за кровь братьев, пусть насытятся нашими телами шакалы, а кости растащат вороны».

«Имя» в горах Кавказа несет в себе два значения. Во-первых, имя как таковое, во-вторых − дело, заслуги, подвиг человека. Когда родится сын, говорят: «Цiар бугеб, цiар батаги». Это значит: «А имя пусть принесет слава. Имя без дела − пустой звук». Посему каждая горянка-мать не устает повторять своему «джигиту» в люльке: «Нет награды больше, чем имя… Нет сокровища дороже жизни. Помни и береги это, мой сын».

С молоком матери впитал в себя это горское заклинание Джемалдин-бек. И потому, несмотря ни на что, рука его уверенно лежала на рукояти кинжала, а верный конь твердо ступал по следу врага.

* * *

− Мужчине не пристало теряться в горе, − как-то, сидя у костра, рассуждал он со своим побратимом Султи. − Гяуров было слишком много… нас мало… Но это не значит, что мы опозорили свою честь. Волла-ги! Они погибли в бою, с оружием в руках, как герои! Грязные собаки ни с одного из них не сорвали папаху…

− Уо! У настоящего мужчины всегда есть враги, − мрачно согласился одноглазый Султи. − Они есть и в мирное время… Сейчас Газават… Давно Газават, брат… Не береди свое сердце, Джемал. Наши братья уже в раю. Твоей вины нет. А врагу будем давать достойный ответ. Печаль нужна мертвым. Живым − отвага и сила.

− Вах! Молодец, Султи! − Кровь прилила к твердым скулам Ахильчиева. − Твоим языком говорит Всевышний. Хлебом клянусь, враг наш еще проклянет день своего рождения… Месть моя будет беспощадна. Я буду пытать… этих выродков шайтана… так медленно и долго, что они будут молить − «быстрее».

Султи на время перестал натирать куском бараньего жира шашку; мазнул взглядом мюршида и подумал: «Да, с этим волком шутки плохи… Этот сумеет… Этот трижды сумеет!»

И то правда: с именем Джемалдин-бека в Аргунском ущелье и далеко за его пределами связаны были самые дерзкие набеги, разбои, горское удальство; в то время как другие мюршиды, мазуны и наибы Шамиля одухотворяли воинов-гази своей религиозной популярностью, Ахильчиев производил на людей магическое действие своей неустрашимостью и безумной отвагой. Мюриды − воины Аллаха − бросались за ним в самое пекло, шли на верную смерть, презирая штыки и пули врага. Кроме храбрости, Джемалдин-бек отличался необычайной силой воли, важным свойством не теряться в минуты опасности, а главное − беспощадной жестокостью90. Неистовая храбрость Джемалдина была заветным идеалом, которого желал бы достигнуть каждый джигит.

Ему везло. Мистически везло. На протяжении всех двадцати последних лет. Для многих его врагов солнце навсегда померкло. Верная рука была у Ахильчиева. Меткий глаз. Грозовое сердце.

Но вот приключилось невозможное: аргунский щенок из соседнего аула перешел ему тропу! И как?! Кровь девяти человек была на его совести… Среди них большой кунак Джемалдина − прославленный алдары Тахир, родственник Ханпаши. «Воллай лазун! Пуля аргунца-канлы сразила его наповал у ворот проклятого дома… Да-дай!»

…На мгновенье в глазах молчавшего Ахильчиева потемнело. Заботливая рука сидевшего рядом на камне Султи удержала покачнувшегося мюршида.

− Что с тобой, брат? Плохо тебе?!

Джемалдин-бек не слышал сказанных слов. Тысячи мыслей, одна мрачнее другой, черным вихрем пронеслись в его голове. Сдавив золотую рукоять сабли-гурды, глядя в ночную темь, он зло процедил:

− Аллахом клянусь! Будет час, и я возьму тебя… с вершины, как ястреб наседку…

− О ком ты, учитель?! − Султи непонимающе, сверкая настороженным глазом, точно в масло вогнал в ножны натертую жиром шашку.

− Узнаешь, брат… Аллах не любит суеты, − глухо прозвучал ответ. − Поднимай людей. Рассвет скоро.

* * *

…Зализав раны после сшибки с казаками отряда генерала Фрейтага, оставив раненых в дружественном ауле равнинных вайнахов и отправив гонца с сообщением в главную ставку Шамиля, неукротимый Джемал с тридцатью шашками ушел на юго-восток в кумыкские степи. Но прежде были два дня, проведенные в горячих молитвах; военный совет и суеверное гаданье на звездах, подковах и конском волосе91. «…Нет, не Всевышний наказал меня на Совином ручье… Аллах спас меня… − обхватив руками выбритую кинжалом голову, со стоном итожил Джемалдин-бек. − Клянусь могилой отца! Кораном клянусь, я доберусь до правды, кто выдал нас выстрелом русским!»

…Разбившись на три неприметных отряда по десять шашек, они стаптывали теперь следы батальона полковника Бенкендорфа, вышедшего из Грозной на Ташки-чу. О нападении речи не шло. «Разве под утро, − думал Джемал, − если выпадет случай, угнать табун лошадей…» Но гребенцы держали ухо востро, а палец на курке крепко, помня предостережение погибших: «Не след посылать казака туда, куда можешь послать пулю».

За время движения куринцев джигиты Ахильчиева дважды пытались подкрасться к лошадям и дважды были обстреляны бдительным караулом. Наблюдая за действом с холма, Джемал видел, как к ярам, где метался табун, бежали солдаты, а казаки, припав на колено, споро стреляли по обнаруженным храбрецам. Выстрелы гулким эхом будоражили застывшую тишину рассвета.

Блеснув над головой полукружьем сабли, Ахильчиев подал своим знак отступить. Гарцующие перед врагом на лихих конях мюриды, показывая чудеса джигитовки, с беспорядочной пальбой и пронзительными выкриками «Ля илляха иль алла» стремительно, как ветер, исчезли в холмах.

…А потом они кружили, как демоны, две ночи кряду вокруг глинобитных стен спящего Ташки-чу; перекликались с холмов волчьим воем, вынюхивали, высматривали, что и как, забирали в память, сколько штыков, сколько пушек собирается злой урус выставить против горцев.

И снова Ахильчиев послал гонца с вестью в горы. Третьего! − за два дня послал, дав ему лучшего скакуна. Потому что знал, как нуждается имам в каждом новом сведении о враге, как чрезвычайно важна для него любая весть о замыслах и действиях гяуров. И еще потому, что понимал: покуда будет жив Шамиль − будет жить Кавказ, и мир будет помнить о нем и о тех, кто держит в руке шашку, кто выбрал своей судьбою Газават, кто встал под зеленое знамя Ислама.

− Через нашего Повелителя мы станем нерушимыми, а он через нас… − провожая гонца, напутствовал Джемалдин-бек. − Держи это в сердце, брат Арби. Ничего не забудь. Все передай имаму. Да будет твой путь прям, как полет стрелы. И да не коснется твоего тела ни пуля, ни штык. Аллах акбар.

− Аллах акбар!

Молодой Арби метнул свое ловкое тело в седло. С места сорвался, как ветер. Бурка и башлык мюрида были видны недолго − во весь дух помчал его конь к далеким горам. Широка, беспредельна кумыкская равнина, никем не измерена. Довольно на ней и дорог, и звериных проследков… Но глаза чеченца − орлиные глаза, а чутье чеченца − волчье чутье. Чеченец и с завязанными глазами отыщет дорогу к родным горам.

− Воллай лазун, биллай лазун… хорошо пошел джигит Арби, − глядя вослед бурому облачку, процедил сквозь белые зубы Джемал и подумал: «Горец умирает в тюрьме урусов… но не от физических страданий, а от душевных. Он от рождения не знает, что такое стена… Он свободный». И еще подумал Джемалдин-бек: «Может… этот безродный Шамиль, сын простого садовника из Гимры, наконец оценит по достоинству мое рвение?.. Может быть, скоро произведет в наибы? Тогда и у меня будут собственные дибиры-помощники… свои муфтии, свои палачи… Тогда все соседние аулы будут у меня за поясом, а уж стада мои не будут знать края».

Он прикрыл глаза выгоревшими на солнце ресницами и будто наяву узрел свое скорое будущее: вся зеленая долина Аргуни от подножия гор до отрогов ущелья была заполнена его отарами. Желанному гостю, сидящему верхом на коне, не было видно конца его тучным гуртам и резвым табунам. Прозрачный воздух, наполненный солнцем и блеянием ягнят, ласкал слух… Сердце ликовало, радовалась душа… Люди складывали о его подвигах и богатстве песни… И казалось, что вся земля и весь скот на земле принадлежали ему.

«…Вот только Дзахо Бехоев!..» Цветущие картины земного эдема затянулись багровыми тучами. И вновь заныло сердце Ахильчиева, ровно кто невидимый нанес ему глубокую рану. Джемалу тут же вспомнился недавний сон, преследовавший его ночами.

…Он спит, накрывшись буркой. Костер давно прогорел − одни рубиновые угли, как волчьи глаза во тьме. Вдруг слышит: не то вой, не то свист.

Бесшумно поднялся. Взял винтовку. Хотел разбудить верных мюридов, но никого не оказалось с ним рядом. Один, совсем один он остался. Прислушался, всмотрелся в жгучие глаза ночи… Редкие далекие звезды. Смуглые очертания горбатых хребтов. Рокот ветра и волн незнакомой реки. Больше ничего.

«Волла-ги… где я? Показалось?.. Аллах милостив».

Он опустил винтовку, но снова по-змеиному зашуршал на откосе щебень. Замер Джемалдин, насторожился, неслышно взвел курок.

Во мраке, будто призрак, показался черный человек. Немой, как мертвец, только хруст щебня чуть слышен был под его осторожной ногой. Он не ответил на оклик, и Джемалдин послал в него пулю. У Ахильчиева железный глаз − с первого выстрела он сбивал установленный на камне еле видимый пятак. Знал, что не промахнулся. Мог на Коране поклясться… Но исчез черный человек в тайной тьме… чтобы вновь прийти следующей ночью…

«Билла-ги! Да поглотит тебя земля! Да засохнет род твой!» − не жалел проклятий Джемалдин-бек, а сердце-вещун подсказывало, кто это был: «Дзахо Бехоев. Дзахо-канлы приходил за твоей кровью. Берегись, Джемал! Не простит он тебе гибель своей Бици, не простит кровь Аргуни… Пока не убьешь Бехоева, не будет ни тебе, ни твоему роду покоя».

И еще шептал ему внутренний голос, предостерегал: «Берегись тайных мухтасибов92 Повелителя, Джемал. Их уши все слышат, глаза все видят, из языки опаснее острых сабель − все донесут, все доложат имаму… Ты обманул Шамиля, оклеветав соседей. Аргуни никогда не предавался царским сардарам. Ты знаешь это, Джемал, как знаешь и то, что нет страшнее и позорнее преступления, чем клевета на своих одноверцев. Предательство и измена − родные сестры твоему греху. Шила в мешке не утаишь. Бойся мухтасибов, Джемал. Они тоже могут узнать правду. Узнает тогда и Шамиль… Тебе ли говорить, что их глазами грозно следит имам за всеми делами Седого Кавказа…»

От таких откровений собственного сердца содрогнулся бесстрашный Джемал. Едва не потерял рассудок. Но не раскаянье когтило его судорожно вздымающуюся грудь, а страх и ненависть к аргунцу. Мысли о возможном раскрытии его кровавой тайны породили в нем образ проклятого Бехоева, первого виновника случившейся беды, убийцы Тахира и других его кунаков и родственников. Дерзкое молодое лицо мстителя, точно вычеканенное из бронзы, смотрело на него холодными ястребиными глазами. И такое бешенство испытал Ахильчиев, такую исступленную ненависть и неодолимое желание собственноручно выколоть эти глаза, отсечь эту голову и бросить под копыта своего табуна, что растерявшиеся по первости мюриды подумали, что их предводитель лишился разума.

− Отпустите меня! Ва-а! Зачем схватили?! Клянусь Пророком, я хочу перерезать глотку тому, чьи руки украли нашу Бици! Убили Тахира-а! О, честь моя! Волла-ги!.. Презренный пес! Ты ответишь за наш позор! Доберусь до тебя!!

Широкий вайнахский кинжал93 сверкал в дрожащей от напряжения руке Джемалдин-бека. Но ее крепко, как и другую руку, держали послушники. Они и впрямь решили, что их вождь не вынес гибели своих близких и потерял рассудок. Не зная, чем ему помочь, как успокоить, они только обезоружили его силою, связали башлыком руки, силком усадили на бурку.

Он продолжал рычать, как раненый зверь, скалить зубы, но никто больше не слушал его. Из-за холма раздался тревожный переливчатый свист костяного рожка-ствири.

− Это Маджид!

Все схватились за оружие. Султи мгновенно развязал наставника. Опасность, нависшая над ними, как ушат ледяной воды охладила одержимость мюршида. Сжав губы и сдвинув черные брови, воины залегли за камнями, выставив стволы ружей, и лишь глаза их горели недобрым огнем. Впереди послышался нарастающий грохот копыт.

Ждали боя, погибнуть бесславно − позор. Каждый мечтал быть воспетым в песнях, быть гордостью друзей и соседей. Неосмотрительных в горах презирают, смеются над их оплошностью. Погибшим в схватке с врагом − сочувствуют, восхваляют, мстят за их кровь.

…Маджид выпорхнул из-за холма в раскрылатившейся черкеске. Конь под ним был в мыле, растрепанная грива космами развевалась на ветру. Вскинув руку с винтовкой, всадник резво съехал с бугра. Конь под ним заплясал, приседая на задние ноги, а он, перевесившись на седле, крикнул Джемалу:

− Гяуры! Много гяуров! Идут к нашим горам!

* * *

Рассвело.

Мюриды, сделав бросок на запад, вышли во фланг русским и… не удержались от стона ярости.

− О, Аллах! Откуда их столько?! Когда их собрал шайтан?

Вместо одного батальона полковника Бенкендорфа, усиленного двумя сотнями гребенских казаков, их изумленным глазам представился железный поток штыков, которому, казалось, не было ни конца, ни края.

Полный черных предчувствий, томимый зловещей думой, Ахильчиев взялся угрюмо считать сотни… и не счел врагов. Ни он сам, ни его бывалые воины не видели еще никогда такого количества солдат. Русских было больше чем много.

Главный сардар-паша урусов ехал в голове войсковой колонны на отменном, рыжей масти английском жеребце, пружинистым ровным шагом, задавая ритм. Видно было, что опытный седовласый генерал берег силы для трудного перехода, учитывал натуженный ход упряжек горной артиллерии и медлительность фургонов с поклажей.

Главнокомандующего окружала огромная свита из адъютантов в кавалергардских, уланских, гусарских, драгунских и кирасирских мундирах; бравые и удалые гвардейцы94 были готовы в любой момент дать встречный бой неприятелю.

В колонне, следовавшей на Дарго, отдельными ее когортами95 двигались сводные полки известных на Кавказе боевых генералов, отдельные батальоны и роты саперов-подрывников, вызванные из фортов; отряды гренадеров, стянутые к Ташки-чу с различных участков Восточной Кавказской линии. Эти отряды шли со своими обозами, со своим продовольствием, фуражом и знаменами. Вестовые и прочие порученцы разных мастей, точно ласточки перед грозой, носились на лошадях взад и вперед, связывались с головой колонны, с невидимым, ушедшим вперед авангардом и казачьей разведкой. Весь этот запорошенный пылью равнины подвижный поток мрачно грохотал, лязгал металлом, скрипел лафетами и колесами орудий, обменивался краткими, лающими командами.

Всматриваясь в боевые полки, идущие тесными рядами, в поблескивающие бронзой батареи, глядя на веющие на ветру султаны офицеров, на туго хлопающие шелком и бархатом знамена, в мятежных складках которых, распластав крылья, воинственно парил имперский двуглавый орел русского царя, слыша отрывистую, сыпучую дробь барабанов и задиристое посвистывание флейты, Джемалдин-бек со страхом для себя вдруг испытал священный трепет перед всей этой послушно управляемой стальной мощью.

…С рождения никого не боялся Ахильчиев. Никогда ни перед кем не кланялся. Уважать уважал, но не боялся. Разве только Всевышнего, да последние годы еще Шамиля… Намаз Джемалдин совершал, как все правоверные, однако после омовения, в личной молитве ду'а − ничего не просил у Неба. Всю жизнь опирался на горскую заповедь, как на посох: «Если ты джигит, если у тебя папаха на голове… возьми звонкую саблю, острый кинжал и быстроногого коня. Зачем надеяться на чью-то помощь? Докажи, что мужчина! Добудь все себе сам».

…Но теперь, когда суеверный страх перед воочию представшей сокрушительной силой с головою накрыл его, как вода в половодье − прибрежный утес, Джемалдину отчаянно захотелось молиться и просить помощи у Создателя. Он готов был встать на колени, но стыдно сделалось перед своими мюридами, и, сцепив пальцы на луке седла, тихо и зло прошептал:

− Аллах велик… Имаму нужна свинячья кожа урусов на седла и сапоги своим непобедимым мюридам… Аллах милостив… много кожи и мяса неверных посылает Всевышний в наши горы.

Внезапно он схватился за горло, будто ему накинули на шею петлю. Потом сорвал с головы папаху и, продолжая неотрывно смотреть в сторону неприятеля, провел ладонью по лбу.

− Джемал!

− Уважаемый! Что, что случилось? Э-э?!

Окружившие своего вожака мюриды зацокали языками. Напряженно переглядываясь, они пытались понять, что произошло.

− Человека обмануть можно, Аллаха нельзя…

Ахильчиев, оттолкнув от себя джигитов, выпрямился в седле и, надевая папаху, удовлетворенно выдохнул:

− Слава Пророку, теперь я знаю, кто выдал нас русским собакам. Будьте готовы мстить за смерть наших братьев! − сказал он, но в его твердом приказе вместо жестокости и угрозы прозвучала зловещая радость.

Нежданно с равнины по гребню, где находились горцы, ахнуло несколько выстрелов.

− Казаки! − Хриплое ругательство застряло в горле Султи, пузырящаяся кровь толчками окрасила его коротко стриженую бороду. Пуля вошла ему меж лопаток. Две другие подняли песчаные фонтанчики возле копыт жеребца Ахильчиева.

− Дэлль мостугай! Горный орел − Султи! Волла-ги! Отомстим за тебя, брат!

− Уо-о-о-о-ех-ех-ех!

Мюриды ответили ожесточенным огнем в летевших на них гребенцев. Двое казаков рухнули под метким свинцом.

− Э-э, гяур! − Джемалдин-бек погрозил поднятой винтовкой рассыпавшейся лавой сотне. Он дико хохотал, посылал проклятья, счастливо озирался оскаленным горбоносым лицом на своих джигитов и, подбадривая их, кричал: − Наш еще будэт рэзат твой глотка, гяур. Билла-ги!

Мюриды, гарцевавшие на гребне и спешно перезаряжавшие свои винтовки, в знак презрения развернули своих коней крупами к врагу и задрали скакунам хвосты.

Точно услышав злые ругательства и проклятия горцев, со стороны русских войск, продолжавших движение, рявкнула пушка горной батареи. Ядро, рассекая свистящий воздух, с раскатистым ревом пролетело в пяти-семи саженях над головами гребенцев и гулко ударило, захлестнуло рыжим огнем известковое взлобье холма, сотрясло землю, будто в нее вогнали чугунный клин.

Оглушенные кони мюридов шарахнулись в разные стороны. В лицо Ачильхиеву ударило жаркой волной, папаху присыпало вывороченным суглинком. На опаленном холме, в бордовой каше кишок, остались лежать семеро его храбрецов… А над развороченной макушкой холма, где еще минуту назад в седых клубах дыма, песка и пыли огненной воронкой проворачивалось пламя, показались пики казаков.