Читать книгу Город - Андрей Литвиненко - Страница 7

Утро. Оно ознаменовалось двумя событиями. Во-первых: радиола работала. Во-вторых: у Сан Саныча пропал аппетит. Такое наблюдалось у него раньше, во время операций, еще не завершенных. Или после бессонных ночей.

Утренний эфир начался, как всегда, с песни.

Так вот теперь сиди и слушай

Он не желал ей зла

Он не хотел запасть ей в душу

И тем лишить ее сна

Он носил по выходным ей сладости

Читал в ее ладони линию

И он не знал на сете большей радости

Чем называть ее по имени4

Сан Саныч сидел у радио и ждал.

Что же дальше?

– Ты знаешь, что такое любовь, полковник? – спросил вдруг Город.

Витренюк вздрогнул. Он погрузился в думы. Он думал как раз о ней. О любви. О том, что искоренила война. О том, на что никогда не хватало времени.

«Неделя зачатия» – так называется праздник, когда каждый мог овладеть каждым. Так повышается рождаемость.

Но это не любовь, нет. Это животные инстинкты, природная необходимость, вырывавшаяся из клетки раз в год в неделю разврата и блаженства. Неделя, в которой побеждает похоть над разумом.

А где же первое свидание?

Первый поцелуй?

Первая ночь? (пусть и не брачная)

Где?

Все кануло в лету.

Полковнику вспомнилась девушка.

Он еще юн. Разодетый в форму курсанта. Она в легком платьице. На улице май. Скоро

«неделя зачатия», а он хочет только её. Интересно, ей уже восемнадцать? Имеет ли она право на участие в празднике? Его разрешение в кармане. Он пощупал его, удостоверяясь в его существовании.

Он провожает ее к заводу каждый день. Но она не знает об этом. Ему в ней нравилось все… теперь он смутно помнит её. Расплывчатый образ с десятками лиц тех, кто был после неё.

Это была она. Это была любовь. Он уверен в этом.

Она была…

Да. Он был с этой девушкой в «неделю». Но был одним из многих, что пользовались ею до, и после него.

Он пытался с ней поговорить, но она или не поняла его, или не захотела понять. Сан Саныч искал с ней встречи. Она забеременела и исчезла.

Он любил её, горевал о ней, не спал ночами, плохо ел.

– Думаю, что – да. – Ответил он Городу.

– Люди растоптали любовь, – продолжал Город. – Они её развратили, превратили в сплошной половой акт. Но самой большой убийцей любви, любви с большой буквы, стала Война. Все в итоге сводится к ней. Она убила в людях все хорошее, выявив их наихудшее качества. А раньше… Раньше писали стихи о любви, песни о любви, целые книги о любви.

– Ты читал хоть одну книгу о любви, полковник? – спросил Город.

– Нет, – сказал Сан Саныч. – Только военную литературу.

– Вот видишь! – Сказала радиола со скрипом старого динамика. – Слышал ли песню о любви?

– Да. Только что.

– Нет. Раньше. В молодости? В зрелости?

– Нет.

– А стихи? Как их было много. Великое множество. Но каждый был хорош по-своему. Сколько слов принадлежало любви. Поэты кидали слова ей под ноги, целовали любовь в губы и пили сладость её губ, и описывая блокноты, тетради, листы. В мечтах они проносились сквозь расстояние и время к своим любимым. А сколько написано о несчастной любви?! Да было и такое. Разбитые сердца и безутешные вздохи. Нежелание жить без любимой. Уйма самоубийств. – Радио помолчало. – Сейчас ничего нет. Ать, два, левой, левой. Вот и все.

Полковник молчал. Он пытался представить, что лишает себя жизни из-за ТОЙ девушки, но не мог. Это для него было не мыслимо.

На улице прозвенел звоночек, и газета упала на порог. Сан Саныч поднялся со стула, чтобы забрать её, но Город его остановил.

– «Не нужно», – сказал он. – Я тебе все расскажу.

Сан Саныч снова сел.

– Только после музыкальной паузы, – и Город хихикнул.

Песня о войне. Как всегда (за исключением сегодняшнего утра).

Война.

Везде и повсюду.

Что мы скажем нашим детям

Когда матери пойдут на войну.

Что мы сделаем к черту,

Когда женщина станет войной

Каждый грамм металла

Должен чувствовать в себе сталь

Бог мой сколько витков

Соберет в себе это спираль5

– Прямое включение, – объявило радио. – Сенат.

Сан Саныч чуть не упал со стула. Прямой эфир из Сената! Вот это новости!

Послышался голос. Говорила женщина. Это Смирнова, сообразил Витренюк и стал слушать.

– Сейчас мы прослушаем доклад товарища Кормилова. Прошу.

Раздался шелест бумаги, кашель и Кормилов начал:

– Как сообщалось вчера, последний мост взорван. Последняя нить с остальным миром, по которой к нам можно было пробраться. Этим мы хотели обезопасить себя от врагов. Река заминирована, – он помолчал, – мы списали это на террористический акт наших врагов.

«Так это Сенат, – подумал Сан Саныч. – Это они взорвали мост».

– Но, – продолжил Кормилов – то, что случилось этой ночью, заслуживает особого обсуждения. В шесть часов утра городской патруль, проезжая по обычному маршруту мимо казармы №251…

…За рулем сидел Спилберг. Он был эмигрантом с высшим военным образованием, и на родине, в городе Ноу-Йоке, единственном цивилизованном месте на севере Амики (бывшей США), ему пророчили блестящее будущее. Великолепную военную карьеру. Но пристрастие к бутылке и высокопоставленным дамочкам привело его на виселицу. Его влиятельные друзья устроили ему побег и эмиграцию.

Здесь он был простым патрульным…

Нет. Он был живым патрульным!

А что лучше: быть живым патрульным или мертвым капитаном?

Он выбрал первое.

Этим утром, проезжая по обычному маршруту мимо казармы №251, со своим напарником, коренным Горожанином Весненко, Спилберг не заметил ребят на вышках. Обычно они махали друг другу в знак приветствия. Этим утром вышки пустовали.

Спилберг притормозил. Ночи без сна вызывали у него головную боль. А лишняя головная боль его просто убивала. Но это его работа. Проедь он мимо, у него могли быть большие проблемы, а могло ничего и не быть. Ложная тревога в его голове не принесет вреда. Просто проверить.

Весненко, видимо задремавший, продрал глаза и спросил:

– Генри, что там?

– Ребят на вышках что-то не видно. Пойду проверю.

– Спят, наверное. Ладно, я подожду здесь.

Спилберг вылез из машины и двинулся к казарме. Вышки были пусты. Было тихо. Он глянул на часы.

Шесть ноль три.

Три минуты назад должен был быть подъем.

«Может быть, дневальный уснул? – подумал Генри и взошел на крыльцо. – Ну, я ему устрою». – Продолжил он свою мысль и отворил дверь.

В коридорчике было темно. Он двинулся на тусклый свет двери. Что-то захлопало под ногами.

– Эй, ребята, – крикнул он. – У вас кран течет!

Подойдя к двери, он увидел лужу. Она растекалась по всей казарме. Сет был погашен, но вдалеке, на полу, что-то виднелось.

Он потянулся к выключателю, но, вдруг, чья-то рука легла ему на плечо. Генри резко обернулся и увидел Весненко.

– Мне стало скучно в машине, – сообщил он и оглядел казарму. – Они что, спят?

Спилберг включил свет…

… – Патруль обнаружил, что вся казарма №251 полностью вырезана…

…То, что Спилберг принял за лужу, окрасилось в алые тона.

Красный пол.

Кровь.

Двадцать пять перерезанных глоток.

Кровавые подушки и дневной в луже собственной и чужой водице жизни.

– О, дерьмо, – прошептал Сергей Весненко. – Мне… я… – и выбежал вон.

Спилберг стоял, как вкопанный. Он опустил глаза и посмотрел на свои ботинки. Они были красными. Он поспешно поднял очи.

Под потолком все еще работал вентилятор, где-то гудел кондиционер, а вдали, в туалете, шумела вода.

Там Платдорф мыл руки.

Он еще раз осмотрел казарму.

Двадцать пять…

… – У некоторых жертв, через горло вытянули язык. Но это еще не все.

– Не все? – спросил Баранов. – Разве этого мало?

– Как оказывается – мало. – Ответил Кормилов. – В срочном порядке были проверены все казармы…

…Спилберг не верил своим глазам. В голове (он уже позабыл о боли) билась одна мысль.

(Сообщить сообщить немедленно)

он не помнил, как добрался до машины, и сообщил о случившемся.

(Весненко. Где Весненко)

он не стал звать его. Просто пошел за казарму. Скорее всего, он там. Весненко был там.

Спилберг видел много смертей. Весненко ни одной. Сам Генри не раз убивал, новидел впервые. Всех до одного. И у каждого перерезано горло! И никто не проснулся.

Весненко сидел и рыдал. На его руках лежал юноша. С первого взгляда – он спал. Но только с первого. Горло его было целым, если можно так выразится.

Весненко поднял голову и, уставившись на Спилберга, завыл:

– Генри, Генри. Это Леха. Это Леха, о дерьмо. Леха… Он… Он ведь безобидный. Он мухи не тронет. Леха! Генри… Генри, за что? За что Генри, так нельзя.

Спилберг прекрасно его понимал. Весненко после академии ни разу не был в бою. Для него такое вообще дикость.

– Сергей, успокойся. Держи себя в руках, Серега. – Увещевал товарища Генри Спилберг, а к горлу его подкатывал горький комок.

– Это война, – говорил он, скорее себе, чем Весненко. – А на войне все методы хороши, Серега.

… – Казарма №380 – продолжал Кормилов. – Пятьдесят человек вырезано. У меня все.

– И что будем делать? – спросил Гебняк.

– Есть предложения? – спросила Смирнова. – Или предположения, как они пробрались в Город?

Все молчали.

Они не имели понятия, как? Может быть это предательство? Может быть, они что-то упустили?

Поднялся Жеребцов. Все приготовились его слушать.

– Скорее всего, – начал он, – проникли они по реке. Значит, мы что-то упустили и, минное и защитное поле не идеально. Организуем проверку. Это первое. Во-вторых, нужно усилить охрану Города и удвоить… нет. Утроить ночные патрули.

Он сел.

– Как всегда, – сказала Смирнова. – Коротко и ясно, – и обратилась ко всем. – Голосуем.

– А зачем? – встал Коробейников. – Вася прав на все сто процентов.

Она оглядела всех присутствующих. Они закивали головами.

– Хорошо. Теперь вторе. Нам нужно присутствовать на панихиде.

– Всем? – поинтересовался Добрыни, доселе хранивший молчание и прикрывавший рот от частых зевков. – Я что-то не выспался и хотел отдохнуть. – И он снова зевнул.

– Всем. – Сказала Смирнова. – Заседание окончено.