Читать книгу Шаман - Андрей Морозов - Страница 4

На площадке перед кабинетом стоял сыскной фотограф Рогалёв. Он был с большим, на массивной треноге фотоаппаратом. Рогалёв выглядел взволнованным, Петра он осмотрел пугливыми мечущимися глазами.

– Ваше благородие, – быстрым испуганным голосом обратился он к Петру, – по отделению прошёл слух, что там сам Аркадий Францевич находится, из Москвы приехал! Это так? Не подтвердите мне?

Пётр не нашёл, что ответить. Он оказался растерян таким вопросом.

– Вот, имею желание сфотографировать наших уважаемых персон, Владимира Гавриловича и Аркадия Францевича, пока они тут вместе! Когда ещё такое случится!

Не дождавшись ответа от Петра, Рогалёв, решившись, приоткрыл дверь кабинета и, всунув в щель свою голову, дрожащим голосом спросил разрешения сфотографировать начальников двух сысков вместе, на память. Вероятно, получив согласие, он быстро вбежал с фотоаппаратом в кабинет, даже не удосужившись её за собой прикрыть.

Пётр закрыл дверь, надел на себя пальто, поднял с пола свой тяжёлый портфель и неспешно зашагал к лестнице.

Рогалёв был любителем исторических фотографий. Благодаря его энтузиазму у некоторых чиновников отделения на квартирах хранились групповые снимки, которые он им дарил. Может быть, когда-нибудь они станут частью экспозиции музея петербуржского уголовного сыска, при Филиппове ставшего эффективным могучим подразделением.

Выйдя на крыльцо отделения, Пётр глубже натянул под ледяным сырым ветром на голову фуражку и осмотрелся. Здесь стало людно. Несколько полицейских и около двух десятков в основном прилично одетых горожан ожидали приёма Филиппова. Сюда они приходили ежедневно, со всего Петербурга, просить начальника сыска о какой-либо помощи, часто по самым простым вопросам, вполне способным рассматриваться сыщиками на полицейских участках. Филиппов обычно принимал всех, уделяя каждому своё внимание. Его рабочий день, соответственно, был перегружен, и спускался глубоким вечером в свою казённую квартиру начальник сыска смертельно уставшим.

Квартира Филиппова располагалась здесь же, на первом этаже здания сыска. Никто из сыщиков в неё, естественно, никогда не допускался, поэтому как она выглядит изнутри, Пётр не имел ни малейшего представления. Наверняка она была большой, даже огромной, с несколькими светлыми комнатами. В квартире вместе с Филипповым проживала его небольшая семья: жена, сын с дочерью. Одна или две комнаты были заняты прислугой.

Филиппов по нынешним временам ежемесячно получал огромное жалованье – со всеми надбавками и премиями оно составляло пятьсот рублей. От некоторых сыщиков Пётр слышал, что около тысячи рублей в месяц (размер жалованья держался в тайне). В любом случае своё жалованье начальник сыска с верхом отрабатывал, потому что на личные дела, какие-то бытовые отвлечения у него совершенно не оставалось свободного времени. Короткий сон на первом этаже здания отделения, тяжёлая служба на втором – вот тот режим, в котором он существовал.

Пётр даже не был уверен, что в таком жёстком режиме сам сможет протянуть более месяца.

Слева от Петра парадная дверь широко распахнулась, и на крыльцо вышел Кошко. Он был одет в добротное чёрное тёплое пальто с меховым воротником, на голове новенький симпатичный котелок, тот самый, который он крутил недавно в кабинете Филиппова. В левой руке он держал большой лакированный портфель, цены немыслимой. С лакированными ботиками на ногах вид он производил в совокупности очень важный, знатный. Толпа, ранее галдящая, при виде него поутихла. Люди смотрели на него с интересом. Многие узнали в нём прежнего помощника Филиппова, а некоторые даже знали о его новой должности в Москве.

Не обращая внимания на всё это восприятие, Кошко шагнул к Петру. Невдалеке, саженях в двадцати пяти, на другой стороне улицы, он тоже увидел семью инородцев с севера. Видимо, с Шаманом он прежде, ещё при службе в Петербурге, сталкивался, в суде или в тюрьме, потому что сразу их опознал.

– Знаешь, кто это такой? – спросил он у Петра.

– Пока ещё только догадываюсь.

– Тот самый нойд из Степановки. Наверняка благодарить пришёл. Ты его с женой от верной каторги спас, из кандалов вытащил, а детей их – от сиротства неминуемого.

Пётр в предположении Кошко засомневался. Как бедный, голодный, несчастный человек, десятью днями как покинувший сырую зловонную камеру тюрьмы, мог отблагодарить сытого, обеспеченного полицейского? Никаких денег от него он никогда не возьмёт, не опускаясь до кощунства принимать их из рук голодного, а словесные благодарности ему тем более не нужны – в Степановке он защищал Закон, отстаивал требования Справедливости, а вовсе не пытался Шаману помочь. Тому просто повезло, что в Степановке волей судьбы оказался ответственный уголовный исследователь. Будь Шаман причастен к убийству, Пётр, не рассуждая, отправил бы его за решётку.

Пётр считал, что Шаман пришёл, чтобы сообщить ему какие-то сведения.

– Перебаламутил ты всю Степановку, – рассматривая семью Шамана, сказал Кошко. – Становой пристав Мурино на днях сообщил, что все жители покинули эту деревню и разбежались кто куда. Все дома они, уходя, подожгли. Сейчас на месте Степановки лишь обугленная поляна в лесу. Ничего от неё не осталось.

Пётр оказался ошарашен такой новостью. Он повернулся к Кошко и обратился во внимание.

– Деревенских не так перепугал арест Григорьевой, сколько снятие подозрений с Шамана, – продолжил тот задумчиво. – Допускаю, что, когда они узнали о том, что нойд из тюрьмы выпущен, ими овладела паника. Им кто-то сообщил, что топорами и кольями в то роковое утро они выгнали раздетым на мороз не обычного знахаря, а грозного нойда, обладающего невероятными колдовскими навыками. Тут есть от чего наполниться паникой – они испугались его мести, колдовских проклятий и наговоров. Риску оказаться проклятыми они предпочли спалить деревню и убежать.

Пётр посмотрел на Шамана, терпеливо ожидающего его, и вновь повернулся к Кошко.

– Скажите, Аркадий Францевич, вы сами-то верите в его колдовские способности? Это же ненаучно! О каком колдовстве, гипнозе, подчинении разума можно говорить в нашем просвещённом двадцатом веке?

– Чёрт его знает, – задумчиво произнёс тот, продолжая пристально рассматривать Шамана. – Не хотел бы я на себе проверять это и тебе не посоветую. Не располагаем мы всеми достоверными познаниями мира нашего, бытия сотворённого, чтобы иметь основания предметно рассуждать о подобном. Мне логика подсказывает, что дыма без огня не бывает. Если уж мы крепко отовсюду о колдовстве наслышаны, то оно в какой-то мере обязательно существует.

Я лично знаю одну петербуржскую бабку, которая заговорами лечит людей – снимает болезни, перед которыми врачи бессильны. Лично знаю одну тётку, которая гаданием предсказывает достоверное будущее. Откуда-то ведь у них есть такие способности. Кто-то или что-то наделяет немногих людей всем этим. По всей губернии можно насчитать до сотни ведунов, шаманов, знахарей. И ведь неспроста же к ним идут за помощью люди.

Да Распутина того же взять – царского знахаря. Он умеет заговором подавлять гемофилию, кровоточие трёхлетнего сына царского. Все имперские врачи бессильны, наука бессильна, а деревенский шаман это как-то успешно делает.

Не скоро мы узнаем тонкости устройства мира нашего. Может быть, тысячи лет пройдут, прежде чем наши потомки назовут колдовство научным термином. То, что некоторые из людей обладают странными, не понимаемыми современной наукой, способностями, мне известно достоверно. Я лично таких людей видел, с ними разговаривал и в их колдовстве убеждался.

Поэтому я советую тебе относиться к таким людям с осторожностью, без легкомыслия. До мракобесия не спускайся, но в уме всегда держи это.

– Аркадий Францевич, а как вы к Распутину относитесь? Вы же во дворцовой полиции служили и обязательно по нему осведомлены. По Петербургу ходят слухи, что очень многие высокопоставленные люди его ненавидят, в том числе Его высокопревосходительство Столыпин Пётр Аркадьевич.

– Не подобает нам, служивым людям, лезть в высокие материи дворцовых взаимоотношений. Император Распутина ценит и держит приближённо не просто так. Тот за гемофилией его сына присматривает, от которой ребёнок очень сильно мучается, страдает. Гемофилия – очень страшное, болезненное испытание. От любого ушиба, когда у здорового ребёнка на коже остаётся лишь небольшой синяк, молодой царевич от излияния крови внутрь мышц и брюшных органов испытывает жуткие муки. Плоть вокруг ушиба деревенеет, синеет, невыносимо жжёт. Глядя на муки своего малолетнего сына, Император вынужден звать на помощь всех подряд, включая знахарей.

А то, что к Распутину многие испытывают неприязнь, так это его самого вина. Ведёт он себя нагло, неподобающе. К женщинам пристаёт, с чиновниками ведёт себя бесцеремонно. Столыпин человек воспитанный, характером волевой, решительный, поэтому не удивительно, что Распутин вызывает у него сильное раздражение.

Дам тебе совет: не позволяй себе впредь никого о подобном расспрашивать. До добра тебя твоё безудержное любопытство не доведёт. Всегда держи в уме ту тонкую психологическую грань, за которой кроется обида людская. Если обиду на тебя затаит высокопоставленный человек, от власти которого зависит твоя судьба, ничего кроме неприятностей ты не наживёшь. Действуй как знаешь, но совет мой держи всегда при памяти.

Кошко шагнул вперёд, явно рассерженный последним вопросом Петра, и повелительно мотнул головой в сторону Шамана:

– Идём к нему, посмотрим, что он тебе скажет.

Увидев, что высокий чиновник в начищенном мундире и сопровождающий его ростом на полголовы ниже знатный господин в котелке и дорогом пальто неторопливо зашагали в его направлении, оба с портфелями в левых руках, замёрзший на сыром холодном ветру человек даже не пошевелился. Его дети послушно стояли рядом с неподвижной матерью. Все четверо продолжали их молча наблюдать.

Пётр с Кошко остановились напротив Шамана (жена с детьми располагались правее, на расстоянии сажени).

Пётр внимательно рассмотрел ожидающего его колдуна.

Ростом Шаман был невысокого, примерно два с третью аршина28, Петру он был по плечо. Возрастом он выглядел лет на тридцать (Пётр точно знал, что ему двадцать восемь лет). На его лице, тёмном от грязи, располагались жиденькая тёмно-коричневая борода и такие же жиденькие усы.

Грязная, засаленная одежда его пахла тюрьмой. Пётр помнил, что разъярённая толпа деревенских мужиков вынудила его с семьёй бежать в лес босыми да раздетыми, в тоненьких ночных рубашках, поэтому вся эта одежда, в которой они перед Петром предстали, была им выдана урядником уездной полиции Мурино из сострадания, чтобы они окончательно раздетыми да разутыми зимой не замёрзли.

Шаман имел волевой, проницательный взгляд, который удержать долго было невозможно. Если бы не обстоятельства встречи, такой взгляд можно было назвать повелительным. Не удивительно, что деревенские, узнав о скором возвращении колдуна в деревню, навсегда из неё разбежались – этот человек даже в спокойном состоянии наводил испуг своими глазами, что было говорить, когда он рассвирепеет.

Удивительно было только, как с этим человеком осмеливалась конфликтовать Григорьева. Вероятно, её личность Петром была не до конца раскрыта. Характер нанесения ударов по детям свидетельствовал, что бабкой она была трусливой, в минуты паники, трясущейся от ужаса. Такая вступать в острый конфликт с колдуном могла, только имея какую-то поддержку со стороны.

Кошко заговорил первым:

– Здравствуйте. Вот тот человек, которого вы ожидаете. Спасителя вашего именуют Его благородие Суворов Пётр Васильевич, надзиратель уголовной полиции Санкт-Петербурга. А я его начальник, Его высокоблагородие Кошко Аркадий Францевич.

– Я желаю, при всём уважении к Его высокоблагородию, разговаривать с Его благородием лично, с глазу на глаз, – твёрдо сказал Шаман.

Пётр взглянул на Кошко. Тот был побледневшим – просьба Шамана была нахальной. Зная взрывной характер начальника московского сыска, Пётр поспешил немедленно пресечь негативное развитие событий.

– Если вы хотите мне что-то сказать, то говорите при высокоблагородии, – твёрдо сказал он. – С глазу на глаз в данной ситуации я разговаривать с вами не стану. Его высокоблагородие – достойный честный человек, мой начальник, поэтому либо он услышит всё, что вы хотите мне сообщить, либо мы разворачиваемся и уходим.

Шаман кивком головы показал, что требования принимает.

В этот момент случилось невообразимое, к чему Пётр оказался совершенно не готов: жена Шамана, доныне смотревшая на него благодарным взглядом, бросилась к нему, упав на колени, и крепко обняла его ноги своими руками. Её дети бросились к Петру следом и с двух сторон прижались к нему, вцепившись в пальто. Пётр, потрясённый сценой, оказался парализован. Кошко отступил на два шага в сторону, не мешая тем выразить свою благодарность. Городовым, побежавшим к ним на помощь, издалека заподозрившим неладное, повелительным жестом руки он велел вернуться.

Шаман молча пронаблюдал всю эту сцену, шагнул к Петру и протянул ему круглый деревянный диск диаметром с полтора вершка29, к которому была прикреплена длинная прочная льняная верёвка. Пётр взял диск правой рукой и быстро его осмотрел. Это был какой-то религиозный предмет, вырезанный из дуба совсем недавно (на его свежеобработанных поверхностях сохранились микроскопические, но приметные заусенцы, не успевшие в кармане пальто затереться). На диске с двух сторон по кругу были вырезаны какие-то знаки – то ли неизвестные буквы, то ли цифры. С одной стороны по центру диска, внутри таинственной окружности из знаков, было вырезано улыбающееся солнце, с другой – лик плачущей луны.

– Это оберег, – сказал Шаман. – Я его вырезал из куска дерева, выйдя из тюрьмы. Он наколдован. Его плоти я передал всю силу, коей владею. Ты должен носить его на верёвке на шее, под рубашкой, на животе, никогда не снимая. Когда придёт беда, он поможет тебе избежать неминуемой смерти.

Пётр удивлённо посмотрел на Кошко. Тот ничего не сказал, сам растерянный от всего происходящего.

Жена Шамана подняла голову, оторвавшись щекой от его ноги, и тихим голоском быстро-быстро затараторила:

– Обязательно берите, Ваше благородие, обязательно не отказывайтесь! Вы моего мужа совершенно не знаете! Он внук могущественного колдуна! Вы даже не представляете, чему он дедом был обучен! Вся его сила отныне будет оберегать вас от смерти! Просто доверьтесь нам! Мне нельзя всего рассказывать! Просто не отказывайтесь! Просто поверьте нам!

Пётр вновь посмотрел на Кошко, пытаясь понять его отношение к данной ситуации30. Но тот требовательно кивнул головой:

– Бери.

Пётр открыл свой портфель и положил деревянный диск в него, в шёлковый внутренний кармашек.

Жена поднялась с колен и с детьми отступила. Она продолжала смотреть на него благодарным взглядом.

Шаман тоже отступил, всем своим видом показывая, что у него больше разговора для Петра нет. Он пришёл сюда только для того, чтобы передать ему оберег.

Кошко шагнул вперёд, к Шаману:

– Почему вы, заявляя о своём могуществе, не смогли заблаговременно почувствовать опасность в то утро, когда деревенские обнаружили тела убитых? – требовательно спросил он.

– Колдуны тоже ошибаются, – грустно улыбнулся тот. – Я отвлёкся, потерял внимание, устал, такое случается. Но впредь я больше такого не допущу. Я не позволю втянуть себя и свою семью в подобные несчастья.

Кошко откашлялся:

– Почему вы покинули Кольский полуостров, свою родину?

– Это внутриродовая история, не имеющая никакого отношения ни к тому, что было в деревне, ни к тому, что будет в будущем. На родине мне приказали сделать то, чего я не захотел делать. Мне приказали уйти, и я ушёл. Такое бывает.

– Вам известно, что Степановка сожжена дотла, а люди из неё бежали? Ваш дом спалён.

– Да, известно. Но мы не собирались возвращаться в ту проклятую деревню. Я уже понял, как ошибся, приехав в неё. В какое-то время я потерял бдительность. Больше я себе отвлечься не позволю.

– Куда вы собираетесь поехать жить?

Шаман внимательно осмотрел Кошко, словно взвешивая, можно ли с ним говорить о таком. Приняв решение, он ответил:

– Мы пойдём в Финляндию, подальше отсюда.

– Пешком придётся идти очень долго.

– Да, я знаю. Но поехать на поезде у нас нет возможности.

Кошко откашлялся, посмотрел по сторонам и достал из кармана пальто деньги. Отсчитав пять червонцев, он протянул их Шаману.

– Берите, – требовательно сказал он. – Вам надо прокормить семью.

Пётр оказался поражён этим, безусловно, милосердным поступком. Под впечатлением он полез в свой портфель за своими деньгами, но Кошко твёрдой рукой его остановил:

– Не надо. Угомонись.

Увидев протянутые деньги, Шаман отрицательно мотнул головой и отступил. Недолго думая, Кошко сунул купюры в карман пальто его сына и хлопнул рукой по его плечу.

Шаман остановил рукой свою жену, готовую броситься на колени перед Кошко. Из глаз последней полились слёзы. Она смотрела на двух чиновников уголовного сыска таким взглядом, какой Петру ещё никогда не встречался.

Взяв своих детей за руки, Шаман развернулся и неторопливо зашагал по Офицерской улице в сторону Вознесенского проспекта, прочь от сыскного отделения. Его жена пошла следом, постоянно оборачиваясь на сыщиков, утирая с глаз слёзы.

Отойдя уже довольно далеко, шагов на двести, уже почти скрывшись за силуэтами прохожих, он внезапно остановился, обернулся, поднял вверх свои руки, привлекая внимание Петра, и грозно прокричал повелительным голосом, распугивая всех без исключения людей вокруг:

– Оберег носи обязательно! Носи на животе своём! Он должен касаться твоего тела! В портфеле да в кармане он действовать не сможет! И никогда его не снимай ни при каких обстоятельствах! Когда придёт последний самый долгий день, только он тебе поможет!

Махнул руками на прощание и пошёл дальше. Скоро он и его семья скрылись с глаз.

– Аркадий Францевич, каким ветром вы в Петербурге? – спросил Пётр, когда они неторопливым шагом прошли к Екатерининскому каналу и неспешно зашагали вдоль него на восток, в сторону храма Спаса на Крови.

– Вот ты наглец! – недовольно буркнул Кошко. – Как ты смеешь высокое должностное лицо о таком расспрашивать?!

Пётр, покраснев, промолчал.

– Пороли тебя в детстве мало! На язык ты гонорист!

– Меня вообще не пороли! – огрызнулся Пётр. – Вот если бы пороли, дураком вырос!

Кошко остановился и сурово осмотрел его с ног до головы. Лицо его побагровело31.

– Я для дела спрашиваю, – сказал Пётр.

– Вот бы тебе сейчас всыпать… – тихо сказал Кошко, испепеляя его своим взглядом.

– Аркадий Францевич, не заставляйте меня доставать из кармана столыпинскую доверенность! С огнём ведь играетесь!

Кошко грозно шагнул к нему, внимательно осмотрел ещё раз, что-то хотел сказать из гневного, но, увидев, как Пётр еле удерживается от смеха, развернулся, сплюнул в сторону и зашагал дальше. Когда Пётр его нагнал, то увидел, как тот качает головой и улыбается.

– Наверное, в этом есть взаимосвязь, никуда от этого не деться, – сказал тот. – Чем остроумней человек, тем он более дерзостный, чем тупее, тем послушней. Много раз замечал такое. Только поэтому мы с Филипповым тебе многое прощали. Не будь у тебя исключительной раскрываемости, уже давно вылетел бы из сыска за гонор свой неуёмный.

– Спасибо за комплимент.

– С Императором я встречался в Царском Селе. Затем со Столыпиным в министерстве. Но если кому растрещишь подобное, видит бог, выпорю! Помни, малец, рука у меня тяжёлая!

– Да кому я растрещу? Меня в сыске почти все ненавидят! Только вы с Филипповым да с несколькими сыскными чиновниками ко мне хорошо относитесь. За это, впрочем, меня и ненавидят. Выскочкой считают, приспособленцем, карьеристом. А я ведь не начальству служу, а правде и справедливости. Воспитание у меня такое с детства малого.

– Знаю я твоего отца. В 1888-м году с ним в одном пехотном полку служил в Симбирске. Он был командиром моего батальона.

Пётр оказался шокирован такими сведениями. Он не знал ничего о подобном. Он растерялся. В одно мгновение все понятные ему прежде логические связи его сыскной судьбы смешались в неразборчивое вихревое облако.

– Да не по отцу тебя судим, – Кошко повелительно положил свою руку на его плечо. – Не ищи здесь подводных камней. Любовь нашу ты заслужил своею службой правильной. А что касается отца твоего, так я его давно не видел. Но помню его во всех подробностях. Такой же дерзкий был, как ты. Чуть что, или взвинтится, или обидится. Правды не боялся, за неё готов был начальству нервы трепать, рискуя карьерой. Вспоминаю я его с уважением. За конфликт с командиром полка он был переведён в полк под Петербургом. От наказания заслуги его спасли да богатая родословная. Знаешь ты или нет, но предки по отцу у тебя великие.

– Меня в основном воспитала мать. Отец подолгу пропадал в своём полку.

– Служба офицера – штука сложная. Но, не будем сегодня на прошлое отвлекаться. Времени у нас немного, а нам надобно дела твои обсудить на будущее. Дело-то по СЛТ совсем непростое.

– Что вы по нему думаете?

– Я думаю, что впереди тебя ждёт суровое испытание. Очень скоро романтика выветрится из твоей головы. По сути, мы посылаем тебя в полную неизвестность.

– Почему?

– Ты думаешь, Столыпин за просто так выписал тебе такую доверенность, с правами, по сути бесконечными? Он, как человек практический, понимает всю сложность и опасность такого расследования. И, будь ситуация другой, в ином историческом времени, послал бы в Иркутск полевой эскадрон отдельного корпуса жандармов. Но сегодня, на фоне революционной нестабильности, он не может позволить публичности. Если СЛТ являются ничем не подтверждёнными слухами, революционные пропагандисты, будь они прокляты, обольют его и Императора вёдрами отборного издёвочного дерьма. Секретность предстоящего расследования навеяна нашим непростым временем. Нельзя позволить бессовестной черни32 потешаться над царём. Только поэтому в Иркутск решено послать единственного сыщика, который должен в обстановке максимальной секретности собрать по СЛТ достоверные сведения.

– А почему это опасно?

– Вот наивность, вот молодость! А ты думаешь, тебя отправляют на лёгкую прогулку, продышаться сибирским воздухом? Иркутск – город не для санаториев. Там полно разбойников, беглых каторжников, революционных террористов, ссыльных политических. Если в самом городе при полицейских и жандармах криминальная обстановка ещё сносная, то в деревнях и сёлах Иркутской губернии порядка петербуржского, тебе привычного, нет и никогда не было. Я уже не говорю про дикую тайгу Подкаменной Тунгуски, где живут в основном инородцы тунгусы, волки да медведи. И на сотни вёрст вокруг ни одной православной души, никакой помощи.

Расследование потребует пойти в тайгу, именно в ту область, откуда идут первичные слухи об СЛТ. А я тебя, наглеца, знаю – туда ты обязательно полезешь. И вот что там, в глухой тайге, с тобой может произойти, только богу известно.

Вот почему я при Филиппове настаивал вместо тебя отправить туда надзирателя летучего отряда Елагина.

– Елагина? – Пётр окончательно растерялся. Кошко своими лютыми откровениями просто выбивал землю из-под его ног.

– Да, Елагина. Моя мотивация предельно практическая. «Дело о СЛТ» сложное как с умственной точки зрения, так и с физической. С одной стороны, изучать космические явления, а я интуитивно убеждён, что СЛТ имеют внеземную природу, должен человек твоего склада ума – образованный и дерзкий, не боящийся прогрессивного научного рассуждения. С другой стороны, экспедиция в дикую тайгу, по пути, наполненному уголовниками и инородцами, лесными зверями, под силу только очень сильному человеку, каковым является Елагин. Если класть на чаши весов ум и силу, по мне чаша весов с силой перевешивает. Опросить местных жителей и, если доведётся, пронаблюдать СЛТ в небе, подробно описав их облик и поведение в рапорте, сможет и обычный сыскной надзиратель. А вот выжить в чрезвычайных условиях тайги сможет далеко не каждый. Если, не дай бог, по пути предстоит встреча с лютым разбойником, медведем или же волком, я предпочту увидеть перед ними исключительно Елагина. Тот физически очень развит, из семьи охотника. Мало того, что он жонглирует двухпудовыми33 гирями как игрушками детскими, так ещё с малолетства знаком с охотничьими навыками – знает повадки диких зверей, правила поведения в лесу, методы выживания, отличный стрелок из винтовки, охотничьего ружья, револьвера. На мой взгляд, кандидатура Елагина идеальная.

– Так что же вы тогда меня выбрали?! – спросил Пётр, покоробленный.

– Ты не психуй раньше времени. Психовать позже будешь, там, в таёжном лесу, – требовательно остановил его Кошко. – На твоей кандидатуре настоял Филиппов. Тебе известно, что он мой бывший начальник, и отношусь я к нему с крайним уважением. В отличие от тебя, сорванца, я с уважаемыми мною людьми не спорю. Раз Филиппов так решил, так тому и быть.

– Извините…

– У Филиппова другая позиция. В Елагине он сыщика не видит. Считает, что тот отлично справляется с задержаниями вооружённых уголовников, но в оперативной работе нулевой. Не сможет он, по мнению Филиппова, провести тщательное расследование. В глазах Владимира Гавриловича чаша весов с умом и образованием однозначно перевешивает. Он, напротив, никого кроме тебя в «деле о СЛТ» не видит. Вот так решение и было принято. Малость пообсуждали и окончательно остановились на тебе. Даже твоя хромота на решение не повлияла.

– Хромота?..

Нет, всё-таки Кошко добил Петра сегодняшними откровениями! У него кругом пошла голова, и он был вынужден остановиться, чтобы удержать равновесие.

– Откуда вы про мою ногу знаете?!

Тут уже не выдержал Кошко:

– А ты что, наглец, думаешь, в сыске кроме тебя служат одни идиоты?! – гневно воскликнул он, внезапно побагровев. – Думаешь, один ты наблюдательный?! Ты, чёрт побери, в сыске служишь или при консерватории?! Ты думаешь, мы с Филипповым твою хромоту не заметили?! За кого ты нас держишь, наглец?!

Пётр, не выдержав последней атаки, шатаясь, прошёл к скамейке возле вознесенского моста и буквально рухнул на её дубовые бруски. Голова предательски кружилась. Лицо и тело облились холодным липким потом. Он сорвал с головы фуражку и пошире распахнул на груди пальто. Кошко присел рядом, полубоком, внимательно его рассматривая.

– Ты здоров? – тихо спросил он.

– Полтора суток не спал, – отмахнулся Пётр, в состоянии головокруженья потеряв требования учтивости. – Устал… Обедал давно… Да ещё вы со своими откровеньями… Голова чуть кружится… Сейчас пройдёт…

Кошко порылся в своём обширном лакированном портфеле и протянул ему ароматный пирожок, пахучий мясом, завёрнутый в салфетку.

– Ешь, – приказал он. – А на меня не злись. Тебе мой характер известен. Не люблю я, когда меня дураком выставляют. В чём-то ты похож на меня. Эмоциональны мы слишком. Тебя я сразу полюбил, потому что по тебе часто вспоминаю молодость свою бесшабашную.

Пётр взял пирожок, развернул салфетку и жадно откусил от него большой кусок ароматной мякоти. По телу пробежала волна облегчения.

Кошко смочил свой чистый носовой платок в воде канала и протянул его Петру. Тот утёр им своё лицо. Сознание прояснилось.

– Хромоту твою первым заметил Филиппов, летом 1906-го года, когда я ещё во дворцовой полиции служил, до должности его помощника. Он навёл справки и всё по твоей ноге выяснил. И про атаку мукденскую, и про пулю пулемётную, и про ранение страшное, и про госпиталь иркутский. Врачи сказали ему, что синдром твой года через два-три пройдёт. Он связан с повреждёнными нервами, которые срастаются очень продолжительно. Ну не будет же Владимир Гаврилович из-за такого пустяка, временной хромоты, увольнять перспективного сыщика!

И вообще, за кого ты нас принимаешь? Ты думал, что мы звери лютые, без души и совести, вышвырнем на улицу молодого парня только за то, что он в бою тяжело раненый, изредка на службе хромает? Ты понимаешь, как для нас это выглядит оскорбительно? Ты должен был такое не утаивать, а прямо нам всё рассказать!

– Извините, Аркадий Францевич, но я действительно этого боялся. Я очень хотел служить в сыске, тем более при вас. А нога мне постоянно приносит одни хлопоты и страдания. Она то не болит, то сводит такой болезненной судорогой, что в пору на землю падать. Не мог я быть в уверенности от вашего милосердия. Кому хромой надзиратель нужен?

– Ладно, проехали. – Кошко откинулся на спинку скамейки, сев поудобнее. – В тайге тебе надо будет что-то со своей ногой делать. Обязательно купи в аптеке лекарства обезболивающие, мази всякие согревающие, в магазинах подыщи кальсоны шерстяные. Ходить там придётся много. Да ещё учти, что там холода.

Повторюсь, что я бы послал туда Елагина. Но с Филипповым спорить, сам знаешь, ещё тяжелей, чем со мной. Если уж он принял решение, то на его мягкость и доброту не рассчитывай – обязательно сделает по-своему.

– Надеюсь, справлюсь.

– С чего ты думаешь своё расследование начать?

Пётр крепко задумался, взвешивая варианты. Пока ясной картины у него не было.

– Думаю приехать в Иркутск, осмотреться на месте, аккуратно по СЛТ там людей разных порасспрашивать и дальше уже решать. Пока у меня не было времени подумать над этим. Вы же с Филипповым меня только что всем этим огорошили!

– Ну, приедешь ты в Иркутск, ну, порасспрашиваешь, а тебе ответят, округлив глаза, что о СЛТ понятия никакого не имеют. Слухи-то эти специфические, широко по публике не гуляющие, в противном случае ими была полна вся империя. Об СЛТ шепчутся по кухням редкие отдельные люди, как таковых ты будешь искать? Четыре месяца на такое расследование – срок только на первый взгляд кажущийся достаточным, на самом деле он короткий, предельно ограниченный. Если в Иркутске провозишься без толку месяц-два, то на тайгу уже и времени не останется.

– Резонно. А что предлагаете вы?

– Первым делом тебе надо встретиться с самым главным свидетелем по этому делу – с бывшим иркутским губернатором Моллериусом. Он точно посвящён в курс дела и знает наверняка много больше, чем изложил в письме к царю. Сейчас Моллериус проживает в Петербурге, ждёт от царя новой должности. Я вчера навёл по нему кое-какие справки.

– И как я с человеком такого высокого статуса встречусь? Тот может меня к себе не подпустить!

– А столыпинская доверенность на черта тебе дана?

– Ну, не знаю… С губернаторами я никогда в жизни не общался. Я даже не имею представления, как мне к нему правильно одеться! Губернатор, пусть даже бывший, – это ближайшее окружение царя! Высшее общество!

– Я что, напрасно тебя в нахальстве упрекаю? – удивился беззлобно Кошко. – Ты то хамишь мне и Филиппову, то боишься пойти к какому-то там губернатору! Что, бывший губернатор в тебе наводит больше страха, чем я или Филиппов? То есть ты даже сейчас мне хамишь, сам того не замечая! Вот как мне тебя терпеть? Я что, начальником московского сыска не отношусь к наводящему в тебе трепет высшему обществу? Со мной ты дерзишь по двадцать раз на дню, а какого-то губернатора перепугался до смерти. Как так?

Пётр не смог найти, что на это ответить. Кошко был прав. Он действительно иногда переигрывал и вёл себя перед ним некорректно, позволяя излишние вольности. Тому надо было быть по настоящему великодушным человеком, чтобы при своём импульсивном жёстком характере такое ему много раз прощать.

Кошко, заметив его растерянность, тихо откашлялся и продолжил:

– По Моллериусу мои соображения следующие. Царю он написал пугливое осторожное письмо без какой-либо конкретики. Но, как человек высокого статуса, в чём ты прав, он никогда бы на такое не решился, не будь у него достоверных сведений по СЛТ. Никогда бы он не поделился слухами и сплетнями в личном письме к Императору. Это очевидно. Такая психологическая хватка к тебе со временем придёт. Моллериус сто процентов знает больше, чем в письме сообщил. Он просто побоялся указать детали, запутавшись в оценке их восприятия Императором. Поэтому именно с доверительного разговора с ним надо начинать расследование.

Встречу с Моллериусом я попробую организовать на днях, если повезёт, то уже завтра. Мне он точно не откажет. В крайнем случае, тыкнем ему в нос твоей доверенностью, в которой недвусмысленно содержится требование премьер-министра твоей деятельности помогать. С твоей бумагой можно устроить допрос любого высокопоставленного лица. В этом плане она блестящая. С подобными документами, признаться, я никогда не сталкивался. Это уникальная бумага, по сути, открывающая в империи любые двери.

Пётр машинально коснулся её в своём внутреннем кармане сюртука, проверяя, не обронил ли он её. На будущее он решил усилить её безопасность дополнительной к карману булавкой. Даже случайно потерять такую важную бумагу было верхом разгильдяйства.

– Вы надолго приехали в Петербург? – осмелился спросить он.

– Ненадолго. С Императором и с премьер-министром встретился, с Филипповым дела обсудил да готов уже на этом Петербургу откланяться. У меня в Москве дел выше головы. Сыск там расхлябан, деморализован, по факту, держится лишь на моих кулаках. Мне там придётся пройти семь кругов ада, чтобы из него выстроить структуру, подобную петербуржской. Но, – Кошко тяжело махнул рукой, – этот вопрос тебя не касается.

Расследование по СЛТ Столыпин доверил Филиппову и мне. Соответственно, я должен тебе помочь его начать. Встречу с Моллериусом, ключевым свидетелем, я организую. Мне, к тому же, самому интересно выслушать его показания. Всё-таки дело предельно неординарное, вызывающее интерес. Приложу все усилия, чтобы она состоялась уже завтра.

– Император вас по СЛТ к себе вызывал?

– Вот опять ты лезешь через забор выше собственного роста! Не имеешь ты права меня о подобном расспрашивать!

– Я не из праздного любопытства, поверьте. Мне надо понимать масштаб происходящего.

– Эх, Суворов, Суворов. Погубит тебя твоя заносчивость. Перспективный ты сыщик, но не по статусу прыткий.

Не знаю, может быть, из тебя получится величайший сыщик империи, во всяком случае, все задатки в тебе для этого есть. Если только несдержанность не погубит тебя раньше срока. Я тебя терплю, потому что полтора года лично знаю, а под началом твоего отца служил в пехотном батальоне. Но когда ты подобным тоном разговоришься с человеком властолюбивым, тщеславным, к сентиментальности не склонным, это тебе с рук не сойдёт. В твоих интересах запомнить это моё тебе предостережение. В своей бестактной дерзости ты ходишь над пропастью по тонкой струне. И сорваться вниз у таких как ты шансов намного больше, нежели дойти до другого берега. Поверь мне, я по себе знаю, что говорю.

Чёрт с тобой, слушай правду. Может быть, в мемуарах обо мне когда-нибудь напишешь. Никому о ней только при жизни моей ни слова!

– Клянусь вам.

– Император вызвал меня на личный доклад по ситуации в московском сыске. Он узнал от Столыпина, что я приезжаю в Петербург по его вызову, и по случаю решил со мной переговорить. Ситуацию в Москве он держит на своём контроле. На должность начальника московского сыска я им официально ещё не утверждён, нахожусь в подвешенном состоянии – он пока к моей службе там присматривается. Я тоже, как и ты, дерзкий, что, впрочем, ты знаешь, поэтому я настоял на прояснении им этого вопроса. Я не могу при такой неопределённости всецело отдаваться тяжелейшей службе. Он меня заверил, что деятельностью моей доволен и в начале мая, недели через две, официально утвердит меня в должности начальника. Позавчера он задобрил меня деньгами, выдав значительную премию – на обустройство в Москве да на поддержку моральную.

Для тебя важно не это. Важно то, с кем я имел случай повстречаться в Царском Селе. И вот здесь эта история уже может касаться твоей судьбы. Поэтому слушай меня внимательно.

Вместе со мной к Императору были приглашены трое людей, имеющих отношение к раскрытому тобой «делу Шамана»: ведущий следствие судья окружного суда, подчинённый ему судебный следователь и надзирающий за делом прокурор. Я встречался с Императором по случаю, не запланировано, а они втроём были вызваны им заранее для оглашения указа о повышении их по службе. Судья с повышением в чине и должности направляется в Москву, следователь назначается коронным судьёй окружного суда34 Самары, а прокурор решением Сената35 отправляется с повышением в чине и должности в Ростов-на-Дону.

– А почему это касается моей судьбы? – не понял Пётр.

– Если ты не забыл, после «дела Шамана» тебя тоже поощрили повышением в чине. Ты получил губернского секретаря досрочно. Ввиду тщеславности тебе такое повышение наверняка показалось естественным звеном в карьере. Между тем ты должен понимать, что в двадцать четыре года в должности надзирателя получить такой высокий чин, многие служивые которого и в сорок лет не видят, не просто странно, а вопиюще несвоевременно…

– То есть меня повысили незаслуженно?! – взвинтился Пётр.

– Опять ты, чёрт бы тебя побрал, меня перебиваешь! – разозлился вновь Кошко. – Когда ты научишься слушать людей, проглатывая свои прыткие вопросы внутри себя?! Вот явно видно, что тебя в детстве не пороли!

– Молчу.

– За блестяще расследованное «дело Шамана» ты заслужил похвал, это не обсуждается, но не чином губернского секретаря. Тебя могли наградить орденом, денежной премией, отпуском, но не чином двенадцатого класса Табели о рангах. Ты воспринимаешь, что я тебе говорю, или готов продолжать дальше обиженно надувать губы?

– Воспринимаю. Я же не законченный идиот. Даже несмотря на то, что ваши слова меня задевают.

– Не мои слова, а мои сведения. Я лучше тебя знаю, как система устроена. Она очень бюрократизирована. Никогда рука градоначальника не осмелится подписать пером ходатайство Императору о повышении до чина губернского секретаря надзирателя, всего два года как пришедшего в сыск с улицы. Даже если этим надзирателем будет гений сыска невиданный.

– Хорошо, я вас услышал. О чём, по-вашему, моё повышение в чине говорит?

– О том, что тебя готовятся перевести из Петербурга в другой город с повышением в должности. Следом за судьёй, следователем и прокурором. Только в этом я вижу логику.

– Куда перевести?! Меня Филиппов не отпустит! Он же при вас говорил об этом!

– Да Филиппова никто не спросит! Переведут приказом с самого верха! Филиппову останется только смириться. Ты что, думаешь, что, когда меня, например, переводили в московский сыск, мнение Филиппова кто-то спрашивал? Даже моё мнение никого не интересовало! Столыпин мне приказал таким тоном, что я не мог его ослушаться. Такие вещи часто делают без согласия, исключительно по необходимости. Если бы моего или филипповского мнения испрашивали, я бы до сих пор служил здесь, в Петербурге его помощником. Филиппов категорически не хотел меня отпускать. А я не имел ни малейшего желания уезжать служить в провинцию, тем более в Москву, в которой сыск сегодня глубоко разложен коррупцией, непрофессионализмом и неопределённостью.

– Хорошо, зачем меня хотят перевести в другой город?

– Это ключевой вопрос, ты даже не подозреваешь, насколько важный. Кто-то очень влиятельный, из самых верхов, заинтересован всех лиц, причастных к «делу Шамана», из Петербурга убрать. Всех, кроме Филиппова, который, как я думаю, имеет слишком высокий статус и личное доверие Императора, чтобы с ним так поступить.

– Но зачем!!! – не выдержав, воскликнул Пётр, напуганный словами Кошко. Он пока ещё ничего не понимал из этого откровения. Оттого его мозг пребывал в состоянии страшной паники.

– Кто-то хочет, чтобы в Петербурге не осталось людей, кроме Филиппова, знакомых с «делом Шамана». Причина может быть только одна – «дело Шамана» тобой распутано не до конца. Убийцу ты нашёл, но мотив его установил не с полной точностью. Григорьева является более сложным персонажем, чем нам это кажется. Кто-то из высокопоставленных лиц Петербурга хочет, чтобы подробности по личности Григорьевой навсегда остались в тайне.

Важная деталь вот в чём. О причастности к убийству детей Григорьевой деревенские не могли не знать, как минимум, они должны были подозревать о подобном. О том, что Григорьева своих внуков ненавидела, что хотела развести своего сына с невесткой, их матерью, что убийство детей только ей на руку, они знали все поголовно. Но при этом все эти подозрения и сведения они сообща от следствия утаили. Григорьева то ли держала деревенских в какой-то от себя зависимости, то ли была связана с ними каким-то другим преступлением, ещё более жестоким. По сути, если копать до конца, там всю деревню надо представлять перед судом за укрывательство убийцы.

Узнав в январе сего года об убийстве в Степановке, о том, что делом занялся департамент полиции36, что выглядело очень странно, поскольку никакого политического подтекста визуально видно не было, я стал наводить справки. – Пётр машинально отметил про себя, что в то время Кошко ещё служил помощником Филиппова, до его перевода в Москву оставался месяц. – Вот что мне удалось тогда выяснить.

Деревня называлась Степановкой по имени помещика Степанова. Тот образовал эту деревню во второй половине прошлого века. При нём деревня разрослась до тридцати дворов37. Степанов слыл добрым, покладистым человеком, родом из крестьян. Но его сын Степанов-младший был жестоким и алчным человеком. Крестьян, которые пришли в деревню жить ещё при его отце, он избивал, облагал незаконными поборами. Имел свойство напиваться и устраивать в деревне дебоши. Местных он так затерроризировал, что многие оттуда сбежали, побросав свои дома. К концу прошлого века в Степановке осталось только пятнадцать семей из тех, кому бежать было некуда, кто вынужден был смириться с жестокими порядками.

В 1891-м году, семнадцать лет назад, Степанов-младший, тогда ему было тридцать лет, вместе со своей семьёй поехал в Мурино и бесследно пропал по дороге. Никто никогда его больше не видел.

Степановка, избавленная от жестокого помещика, стала жить свободней, спокойней, сытней.

История эта загадочная, покрытая тайной и поэтому очень интересная.

Кошко посмотрел на внимательно слушавшего его Петра и задумчиво усмехнулся:

– Если бы я не был переведён в Москву, на большое от Петербурга удаление, я бы обязательно уделил время доскональному разбирательству по ней. Григорьева однозначно интересный персонаж. Интересный персонаж Степанов-младший, пропавший без вести. И, безусловно, интересный персонаж Шаман, на свою беду пришедший жить в эту деревню с таинственной историей.

– Вы хотите сказать, что в «деле Шамана» нам видна только верхушка айсберга? Что ситуация в Степановке намного сложней и запутанней?

– Именно так. Эх, – Кошко громко вздохнул, – с удовольствием оставил бы службу на полгодика и занялся этой Степановкой по полному кругу! Я чувствую, что в этом деле сокрыто столько тайн, что на целый роман хватит! Может быть, когда-нибудь, занявшись мемуарами, я бы о «деле Шамана» написал!

Личности Степановых, Григорьевых, Шамана покрыты мраком.

Каким конкретно навыкам Шаман нойдами Кольского полуострова был обучен? Почему он бежал с этого полуострова, почему прибыл именно в Степановку, а не осел в Мурино, где заработать деньги на пропитание гораздо проще? Каким образом полвека назад Степанов-старший образовал в глухом лесу, вдали от поселений, дорог своё поместье? Что конкретно вытворял его разнузданный сын Степанов-младший и при каких обстоятельствах исчез? Кто такие на самом деле эти Григорьевы-старшие – дед и бабка убитых детей? Так ли уж от сердечного приступа скончался Григорьев-старший или его кто-то убил? Почему вся деревня робела перед его женой? Почему никто не донёс следствию о том, что смерть внуков была выгодна только ей? Почему мать убитых детей, невестка Григорьевой, ненавидя её и подозревая о её причастности к смерти детей, не раскрыла следствию свои подозрения? Почему к «делу Шамана» были привлечены жандармы губернского жандармского управления38, а не мы, уголовные сыщики? Почему дом Шамана при обыске был перевёрнут кверху дном, словно жандармы специально уничтожали внутри него все относящиеся к делу улики? Почему судебный следователь не захотел рассматривать в качестве подозреваемых никого, кроме Шамана? Почему он, зная, что «дело Шамана» ведёт губернское жандармское управление, послал в Степановку филипповского сыщика? Так ли уж следствию были нужны эти спицы? Зная наши суды, можно быть уверенным в том, что Шамана приговорили бы к каторге и без них, только на основе показаний свидетелей. Почему все жители из деревни уехали, спалив её дотла? Мести Шамана испугались или чего-то ещё? И почему, в конце концов, все причастные к делу лица – судья, следователь, прокурор – так подозрительно одновременно по разным городам переводятся?

– Вы не поверите, но некоторыми из перечисленных вами вопросов я задавался в Степановке сам! – возбуждённый словами Кошко, воскликнул Пётр.

– Отчего же, поверю. Иначе ты не раскрыл бы это запутанное дело, не вышел бы на истинного убийцу детей.

Такие преступления, при которых все свидетели умышленно покрывают убийцу, общим сговором придерживаются единой легенды, умалчивают о любых важных обстоятельствах, расследовать невероятно тяжело, а если говорить точнее, невозможно. Дела, которые базируются исключительно на свидетельских показаниях, лишённые вещественных доказательств, невозможно расследовать, если все свидетельские показания единым умыслом искажены.

Поэтому тот факт, что тебе всё-таки удалось хитрыми оперативными путями собрать по Григорьевой обличающие сведения, доказать её вину и способствовать аресту, является сыскным триумфом, оперативным подвигом.

Поэтому когда мы с Филипповым называем тебя самым перспективным сыщиком, то отнюдь не лукавим в этом. Ты на самом деле уникальный малец. Бог наградил тебя большим даром как в наблюдательности, так и в искусстве построения сложных умственных конструкций.

Шаману и его семье невероятно повезло, что в Степановку послали именно тебя – одарённого сыскным талантом наглеца.

Пётр вновь залился краской. Услышать такие слова от начальника московского сыска было непросто.

– Аркадий Францевич, посмею список ваших вопросов по «делу Шамана» дополнить ещё одним, невероятно важным, – тихо сказал он. – Почему об убийстве в Степановке молчат все петербуржские газеты? Самое громкое убийство последних лет словно нарочно скрывается от общественности. Нигде, ни в одной газете, даже самой захудалой, о нём не написано ни строчки. Вы должны понимать, как это странно!

Кошко положил свою ладонь на его правую ногу, простреленную, и ответил:

– Знаешь, сынок, ты полез глубже дозволенного. Вопрос этот выбрось из своей головы. И не вздумай его никому никогда задавать. Я тебя предупреждаю по-отцовски, по-человечески: больше в это дело лезть не смей. В противном случае ты накликаешь на себя беду самую лютую.

Намёк я тебе уже сделал. «Дело Шамана» казалось нам прежде уголовным ошибочно. Масса деталей указывает на то, что оно политическое, и курирует его директор департамента полиции. Этому человеку я тебе не посоветую переходить дорогу.

Иди домой, поешь, умойся и ложись спать. В любой час ожидай от меня вести по встрече с Моллериусом.

Только о «деле СЛТ» я тебе приказываю отныне рассуждать.