Читать книгу Апостол - Андрей Петров - Страница 5

Что жизнь? – неведом мне ответ.

прожил немного – тридцать лет.

и вот теперь, в расцвете дней —

не глуп, не беден, не богат,

но тайну небеса хранят.

влекомый светом просвещения —

не знал покоя гордый ум;

сегодня – друг уединения,

а завтра – праздничный ведун.

десятилетье был в пути,

искал прозрение в забвенье,

и жажду знания топил

в любовных муках вожделения

и страсти бешеной реки.

Я постигал ученье в школе

в начале века перемен.

седой учитель был уволен

за несозвучность голосов,

и поп поставлен был взамен.

Завет стал пастырем насущным;

красивый слог и переплёт

прельщал меня средь райских кущей,

что расцветали буйным цветом

в объятиях вдов и кабаков.

за школьным садом был пригорок

увенчан стареньким крестом;

скрывался в нём подземный склеп

и дюжина простых иконок —

то был мой собственный Афон.

в уединённом подземелье,

средь древних мавзолейных плит

я Ветхий кодекс изучал,

твердил прошения молитв

и размышленьям отдавался

о смысле жесточайших правил,

несправедливости законов,

что позволяли убивать

за непочтение, за слово,

за скот, за видимость измен

и за желанье перемен.

двуличье слов и дел великих,

людскую жадность и порок,

добро молитв лишь для приличия

и для смирения рабов —

я видел в разворотах книг

и поражался в изумлении

наивности простых людей,

что верят фарисеям лживым

и в сердце с вечным «не убий» —

бросают камни непрощения

в своих безпомощных детей.

сомнение росло во мне,

пустило корни в мою душу,

питалось жадностью церквей

и лицемерием попов —

служителей тщеславных Бога,

слепых поклонников икон,

хранителей пустого гроба,

способных чудо бытия творить

и чистый колокольный звон

своею верою и силою любви

в звон золота перемолить.

Но видел я и свет учения —

прекрасных старцев во скитах;

одних – с природой в единении,

других – во благостных делах.

и было в них явленье силы —

спокойной, ясной, неземной;

в них мудрость дом свой находила,

любовь и старости покой.

и были речи их о Боге,

казалось, те же, что в церквах,

но не было в них догмы строгой,

обрядов, золота, и страх

не жил у старцев в услужении

проклятым скалящимся псом —

он был источник вдохновения,

он был прощающим отцом

для си́рот, жизнью обделённых,

для нищих духом и сумой,

рабов всевластья, наделённых

великой ношей и клюкой;

он не вселял в сердца сомнений,

не иссушал живых ручьёв

палящим жаром суеверий,

не проклинал за дерзость слов.

я был смущён и озадачен

такой святою простотой;

и в думах тягостных и мрачных

пришёл с молитвой на покой,

но не застал в церковных сводах

спасителя заблудших душ,

в унынье сел к иконной лавке,

перекрестился и уснул.

Разбужен был седой старушкой,

что в услужении жила

при храме в маленькой избе.

она вела торговлю в лавке

и посочувствовала мне.

присела рядом на колоду,

вздохнула, словно бы простясь,

и… не сказала мне ни слова,

шепча молитвы и крестясь

на купол голубого свода.

в святом молчанье слов не нужно.

сочувствие без лишних фраз

бывает столь необходимо

в тот месяц, день и судный час,

когда сомненье точит душу

и тем испытывает нас.

я благодарен был за это

и приходил к её избе

в её старушечее лето

в лучистый полдень и в заре;

я приходил к ней не учиться,

я приходил к ней не искать,

не знать, не думать, не молиться;

я приходил к ней – помолчать.

Она была дитя столицы,

студентка голубых кровей,

некоронованная жрица

наук, искусства, и Орфей

ласкал ей слух своей кифарой:

богам угоден был полёт

высокородной и державной

царевны, вышедшей в народ.

служенье людям – крестный путь —

был выбран ей в угоду жизни.

покинув общество и свет —

тщеславной гордости обитель —

и дав безбрачия обет,

смирила плоть и дерзкий разум,

в монаший узел завязав

гордыню, страсть и боль утрат.

И вот, однажды, в час заката,

в похмелье зноя и жары,

язык мой понесло куда-то —

он без костей, я с ней на «ты»;

спросил про жизнь и про здоровье,

спросил о праведных делах

и, словно плаху к изголовью,

задал вопрос: зачем же страх?

зачем так много смертных казней?

зачем жестокости кнуты?

подобно дьявольским объятиям —

что могут порождать они?

и почему в святых скрижалях

убийство – первый смертный грех —

стал главной мерой воздаяния?

видать законы не для всех?

она молчала в своей грусти,

ответив тем на мой вопрос.

я был смущён своим распутьем —

наивным порожденьем грёз,

и вдруг, молчанью вопреки,

как нежный голос шепчет «спать»,

услышал странный я совет:

– Ты прекращай Завет читать.

но не последовал совету

немногословной старины.

и ветхость книг я изучал,

чтоб видеть суть и изнутри

познать все тайны и законы

церковной власти; мой удел —

стать дланью вышнего прогресса!

– я выбрал путь. я так хотел.

Шли годы прежней чередой,

меняя лица, песни, флаги.

обрёл я разума покой,

но не нашёл покой во взгляде

на суть природы человека,

его пороков и страстей,

любовных тайн во власти рока

и страха смерти; всё сильней

хотел я править не народом,

не загнивающей страной,

а чистым полем без намёка

на быт и суету плебеев —

хотел я власти над душой.

и я отрёкся от соблазнов.

мирскую я презрел тщету.

в посту и строгом воздержании

гордыню пестовал свою.

взирал на мир греха и тьмы

с высот провидцев и пророков.

в неравном с разумом бою

я в сердце породил жестокость:

в душе своей судил других

за недостаток дел благих,

судил воров, судил детей,

распутных вдов и матерей,

обжор и пьяниц, лень и праздность,

простых, безхитростных людей;

тем желчь в себе я собирал,

и под покровом правдолюбца

я стал безропотным рабом

честолюбивого безумства.

поборник правды и законов

стал выше храмов и толпы.

своей гордынею ведомый,

я власти захотел, увы.

я падал долго; в своей лжи

себе не смел я признаваться,

писал объёмные талмуды,

учил других, как надо жить,

в свою безгрешность свято верил,

жил праведно, не лицемерил,

и вот, однажды, за труды —

попал в объятья Сатаны.

Стрела Амура, плоть вспоров,

мне сердце разорвала в клочья,

а с ним покой моих годов,

пронзила разум, слепит очи,

и я на всё теперь готов.

немая страсть мне гложет душу;

в изнеможении скорблю

по тишине вчерашних мыслей,

как древний фараон иссушен

и в адском пламени горю.

что делать с этим? – я не знаю.

шальные мысли шепчут мне:

возьми её или убей!

и, вопреки любовной неге,

топлю я страсть свою в вине

и забытьи восточной лени —

кальянном дыме при луне.

Но всё имеет свой черёд.

и кровь кипящею пучиной

затмила разума слова,

толкает в согбенную спину,

зовёт вперёд, к лихим свершениям,

не сомневаться, не жалеть,

забыть про годы в заточении,

воскреснуть в ней и умереть!

и я пошёл к её порогу.

все тайны сердца ей открыл.

презрел и догмы, и тревогу,

забыл себя, но не просил —

надежды, жалости, любви…

хотел я только понимания

и слов из трепетной груди,

звенящих солнечным шептанием

и вздохом ветра в тишине:

приди, приди, приди ко мне!

но будних дней тяжёлый крест

мне сердце тенью осенил.

услышал я, как гром с небес,

как голос брошенных могил, —

её жестокий мёртвый смех;

в мои глаза она вонзала

надменной юности шипы,

любуясь в преданных зерцалах

своей красой и властью грёз.

– я был убит. она – меж звёзд.

не помню больше ничего.

очнулся ночью на коленях

при свете призрачной луны

и звёзд, вещающих о тлене

моих надежд, моих желаний;

я опустил свои глаза,

увидел страсти воздаяние

и чёрной ярости плоды,

творящей страшные дела:

она лежала предо мной —

во всей красе, без гордых мыслей;

мой грустный сон в чужом краю,

последний луч никчёмной жизни.

И пелена земной тоски

укрыла небо от меня.

нет больше света и любви;

в тени померкнувшего дня

они исчезли в глубине

моей души, увядшей вмиг;

дорогой мрака я пошёл,

и дьявол храмы мне воздвиг,

чтоб я вещал о силе зла

и вожделение дарил,

всю силу адского огня

познал и плоть его вкусил,

запил отчаянья вином

свою заблудшую судьбу,

чтоб потерял семью и дом,

в хмельном разврате утонул.

вся человеческая грязь

прильнула к стонущей груди;

её кормил, как мать – дитя,

и гнойным семенем поил,

рукой костлявой закрывал

детей небесные глаза,

чтоб не дарили матерям

спасенье солнечного дня.

да, это я, и мой удел —

молить прощенья у Тебя

за то, что многого хотел

и отдал Царство за коня,

его алмазную сбрую,

дорогу вечного огня,

что греет разум и гордыню —

прислужницу небытия.

Я был в лесу в тот хмурый день,

когда готов был к покаянию

и вопрошал себя и мир:

зачем есть зло? в чём суть деяний

жестоких, пагубных и страшных

в своём ужасном естестве,

живущем в сердце и звучащем

при каждом выборе во мне?

решенья не было; я знал

один ответ, что дан веками,

и вновь церковный фимиам

стал убаюкивать словами

мой разум в поиске причин,

то был один ответ: Мессир —

тот враг, который совращает

на путь греха, забыв добро,

и этим Бога убивает…

– не то! – воскликнул я – не то!

не то я вижу пред глазами!

не то я чувствую внутри!

не знаю что – подозреваю,

не верю в это – помоги!

понять, где правда? мой Хранитель!

ты подскажи мне, где искать

ответ, который успокоит,

ответ, что даст себя познать

и вены заблуждений вскроет!

встал на колени, не крестясь,

застыл в смиренье, и тогда,

летящий шелестом лесов,

услышал юный голос я.

И предо мной предстал красавец,

парящий выше облаков;

в изящной позе и одеждах

белее снега тех вершин,

где даже око человека

не отдыхало от равнин.

он был прекрасен, молод, свеж

и белым золотом одежд

слепил глаза мои. казалось,

что райский отрок посетил

тот мрачный лес, где я бродил.

Велиал:

– О чем грустишь, в тиши гуляя,

по этой роще вековой?

зачем здесь ходишь?

что скрываешь в тени деревьев?

за тобой давно слежу я.

эко диво! – с самим собой ведёшь ты спор,

что горячей того кадила,

которым машут в церкви; вздор! —

несёшь всердцах и без намёка

на верный вывод обречён

твой ум коптить мои владения

и затуманивать мой взор.

в чём сомневаешься, наивный?

я краем уха уловил слова твои,

и показалось, что ты кадилом задымил

всю жизнь свою, без просветления

окутан мраком, душной мглой;

спроси меня, не сомневайся,

услышишь истину, я твой!

я – Велиал, твой господин.

прекрасной жертвой ублажён

мой дух, томимый вожделением,

и если ты её убил, то для меня!

отбрось сомнения – получишь то,

что заслужил.