Читать книгу Апостол - Андрей Петров - Страница 8

И из тысяч печей,

сполохов желтоглазием,

не тая радость свою,

день влетел, расколотый надвое,

в тусклую жизнь мою.

вытолкнул взашей босоного на улицу,

телом изнеженным выплюнул в снег,

выдохнул, выхрипел, спазмами выперхнул,

словно больной, но живой человек.

браво, шутник, в проклятиях гаснущий!

чем удивишь безразличье сегодня?

ропотом тел в болотном отчаянье?

небелоснежным исподним?

или судами в басманных капищах,

жертвами судеб, вливающих влагу,

каплю за каплей, в глаза-стаканы

больного всевластием «бога»?

почём нынче правда, в дни бессилия?

скажу «нет!» этим лукавым торжищам!

мы вляпались снова всею Россией

в правление услужливых полчищ.

разлили Дождём нас в морозную мреть,

не простили в пределах «всевышнего»,

запретили на Солнце зонтами смотреть

и забрали третьего лишнего.

замостив площадями свободную твердь,

объявили запреты на сборища;

тех, кто вышел, покинув уютную клеть,

облачили в тюремные рубища.

В речах продажных задыхается слово —

ставлю всё на восемнадцатый час,

набатным годом свергающий с трона

скупивший галеры «рабочий класс»!

беспутны пути ослепших во власти,

крестами свою выстилают дорогу,

ведомые в жизни единственной страстью —

возвысить свою воровскую природу.

рука моет руку, спасая вождей,

за гордыню и жадность изгнанных

из своих резиденций – домашних кремлей —

в наказанье за мнимую избранность.

снег закончился этой зимой,

мы шипами сдираем дороги

слой за слоем, дробя под собой

до земли, измождённой в неволе.

страшен мир в человечьих бегах,

пена горлом идёт – это норма;

стало время синонимом страха в глазах

и смирившихся и – непокорных.

Патриарх:

– Ну, здравствуй, Богом Просветленный!

Ты вспомнил, наконец, меня —

раба Его, и дух смиренный

я испускаю для Тебя!

в своём покорном преклонении,

сметая сор у Твоих ног,

позволь узнать: благословение

или проклятие мой рок?

что ждёт меня в Твоём приходе?

что заслужил Твой верный раб,

в экуменических окопах

стяжавший множество наград

за возвращение к истокам

заблудших душ еретиков

и давший гордым гугенотам

всеотпущение грехов?

став пастырем Твоих народов,

став Патриархом русских льдов,

в главе Священного Синода

архиерейских верных псов

я научил безстрашно лаять

на восходящую луну;

но как в России можно править? —

я вой услышал и хулу

в своём ближайшем окружении;

среди кураевских невежд

обычным стало развлечением

разоблачение одежд

и тайн церковных евхаристий,

где хлеб и красное вино

в домах публичных безразличий

цинично плавили в руно!

готов на исповедь Тебе

предстать в убогом обнажении!

Ты знаешь всё, но не взыщи —

в своём ничтожном разумении

я попытаюсь оправдаться

в поступках, мыслях и делах

богопослушнага скитальца

в земных чертогах и дворцах:

Я жил тогда в своём имении

на склоне храмовой горы,

и было смутно это время,

то были тяжкие труды!

мы восстанавливали Церковь

из запустения годов

советской власти и народа,

не сознающего грехов.

мы выживали как могли!

имея мало преференций,

везли безпошлинно в страну

коньяк, вино и дым индейцев,

и воскурением зловонным

латали маковки церквов,

сусальным блеском золотили

во имя звёздных небесов.

но получается в Росее

не так как хочется всегда:

мы помощь в небесах просили,

но отозвались нам беса.

и стал народ неуправляем,

и отрок стал неукротим;

пришлось ограду к дому ставить

три метра вверх и плюс аршин.

но охраняла не ограда

мой сад, жилище и меня.

за ней стояла колокольня

в руинах храма, и с крыльца

мог всякий заглянуть в обитель,

удостоверившись при том,

что скромность, святость и ревнитель

не покидают этот дом!

Лихое время беззаконья…

в те, девяностые года

в стране случился приступ воли,

и пена хлынула из рта

людской беснующейся массой,

готовой каждым пузырем,

как беспросветно-чёрной рясой,

накрыть поболее, при том —

не потерять ни сантиметра,

не обронить ни сухаря,

и под малиновым жакетом

на цепь златую взять себя.

жестокосердные менялы

и безхребетные плуты,

подобострастные шакалы

и кровожадные волки́

в блатные очереди встали,

а с ними верные рабы

в ворота храмов заползали,

как сатанинские хвосты.

они вливали в лоно Церкви

свой яд, который преполнял

их заШнурованные се́рдца,

все в иглах и в рубцах от ран.

взывая матерною бранью

с амвонов Ленинградских сцен,

их умирающее племя

хрипело гимны перемен.

на деньги зверски убиенных,

под плач сирот и матерей

они взносили к своим звёздам

кресты немоленных церквей,

пытаясь выкупить прощение

у возродившихся вельмож,

дающих грехоотпущение

скрывающим в одеждах нож.

Я позволял, к чему брезгливость?

к чему надменность постных лиц,

когда из рога изобилия

струится благодать столиц?

и юность новых семинарий,

не отрастив своих бород,

крестя заёмными крестами,

благословляла свой приход.

я грешен, каюсь в этом!

но как я мог спокойно жить,

когда без банковских билетов

никто не возжелал служить

в руинах обветшавших храмов,

у алтарей пустых церквей,

когда в карманах прихожанок

ютились крохи сухарей?

то было время перемен —

лихие, смутные года…

я искупил слезой младенца

спасенье Мира для Тебя!

Апостол:

Что ж, хорошо, отец народа,

меня ты, может, убедил

в своей божественной природе,

но недостаточности сил.

а почему молчит защита

в лице приходов и людей,

которые от глаза скрыты

вратами царских алтарей?

пройдусь я по твоим владениям,

но без посредничества слуг,

без их святого вразумления

детей, безумных и старух.

послушаю, о чём в народе

по твою душу говорят,

что ставится тебе в заслуги,

за что в неведенье винят.

начну, пожалуй, я с обновок,

где новомученики спят

в своих химических альковах

и полиграфией блестят;

где через пластиковый короб

не проникает воздух внутрь,

а службу отпевают хо́ры,

чьи голоса безбожно врут.

немоленное вижу место.

торговля расцветает здесь.

какие-то сухие чресла

залиты воском, что за смесь

языческих земных поклонов

иконам рук еретиков

и электрических амвонов

с акустикой для силы слов?

храм азиатскими руками

отстроен в несколько годов.

с приходом ночи здесь молили

несуществующих богов;

он осквернён ещё в проекте,

он разворован из сумы,

которую даёт в проценты

великий вождь всея страны.

ужели не нашлось для храма

свободных православных рук?

или по свойственной привычке

налоговых бежите мук?

и отмываете на стройках

свой чёрный, всемогущий нал,

который тратится без толка

в офшорных зонах «тёплых» стран?

пластами сходит штукатурка,

крошится, как песок, кирпич,

и даже мраморных ступеней

коснулся власти паралич.

я вижу в этом разумение,

я вижу умысел того,

кто в вечном зрит восстановлении

обогащение своё.

Скажи мне, сын благословенный,

у паперти сидящий здесь,

своим ничтожеством смиренный,

в лохмотьях видящий венец

своей терзающейся жизни,

принявшей свой земной урок:

как видишь ты сию обитель?

впиши и ты немного строк.

Нищий:

– Сказать, что думаю? – извольте,

не удивлю я вас ничем,

могу я вам поведать слухи,

которые известны всем.

о том, что говорят в приходах

по всей измученной Руси,

винящей в множестве невзгод

лишь патриаршие труды.

у наших пастырей я видел

их драгоценные часы.

не знаю, может быть, и лучше

они в ходу, но ты скажи:

зачем показывать прилюдно

пускай – подарок, но ценой

в десяток лет работы нудной

при храме праведным слугой?

я вижу роскошь их кортежей

из представительских машин,

банкеты, деловые встречи,

глаза стяжающих мужчин

в своих подрясниках от Гучи

и с ароматами Диор,

как суперсредством от падучей,

когда закончится Кагор.

По ватиканскому лекалу

они созда́ли первый банк,

который подарил им право

и в ростовщических делах.

крутя проценты на проценты,

давая в долг – что взял в займы,

их верные апологеты

не зарекаются сумы.

когда ещё такое было,

чтобы монах имел добро,

цена которого затмила

воображение моё?

там антикварные кушетки,

столы, диваны и ковры

сравнились стоимостью ветхой

с квартирой на брегу Москвы!

десятки сотен редких книг

в монастырях должны храниться,

а не в монашеских квартирах,

в которых грозные частицы,

въедаясь наночелюстями

в тела своих несчастных жертв,

полураспавшись, погребают

и мудрость и вселенский грех.

Да, я глумлюсь, что остаётся? —

когда суды кругом «свои»

и патриаршие причуды

законов выше и молвы?

когда агенты государства,

для укрепления страны,

внедряются своим начальством

в архиерейские чины?

и это всё – ещё не слухи!

об этом горько говорить,

но садомические жути

к нам в гости жаловали быть.

я не стоял у них со свечкой,

не исповедовал их «жён»,

но говорят, что сим пороком

верх духовенства поражён.

и потому скандалы эти

не покидают грешных стен

монастырей и семинарий,

дабы не вызвать перемен

в иерархической цепочке,

дающей вожделенный сан

не за усердное служение,

а, извиняемся, за срам.

Но, слышал, есть ещё в селениях

несовращённые отцы.

их храмы – в божием владении,

не возгордились их умы.

они свечами не торгуют,

и каждый, славящий приход,

согласно высшему велению

на свечи лепту подаёт.

хотя не велика их паства,

не ропщут на свою судьбу,

высокородному начальству

не шлют доходную суму,

не поощряют искушение

убранством собственных домов,

прощают грешное падение

за покаянье и любовь.

таких служителей всё меньше

живёт на матушке Руси.

штампует новое священство —

конвейер, Боже их прости.

в их оцифрованных личинах

сокрыты кодами меж строк

порочных склонностей причины —

не виден сразу их порок.

Давно пророки говорили

об этих страшных временах,

когда антихристовы силы

клеймо поставят на челах

погрязших в буднях человеков,

чьи души выкрал подлый тать,

что не позволит без печати

ни покупать, ни продавать!

подай мне милости копейку.

молиться за тебя готов!

я вижу – вкруг тебя не тесно,

наверно, множество грехов

ты обличил своей порфирой

и такова твоя судьба —

смотреть в ссутуленные спины

вновь покидающих тебя.

Апостол:

– Ты внятно обозначил всуе

погрязший праведный вертеп.

я не забуду слов твоих,

останешься со мной навек.

избавлю я тебя от пыток

грехопризнанья своего,

когда из собранных монет

возьмёшь одну – слуге моё.

Пойду, взгляну я, что творится

на вотчине, отец, твоей.

и в кафедральный помолиться

зайду собор во славе дней.

к святым реликвиям пристану

устами и почтенным лбом,

акафист в храме прочитаю

и певчим подпою псалом.

во истину свято́ предание!

не зря гордец Наполеон

свою треуху обезглавил,

зайдя в сей храм в уборе том!

и Пётр, пришедший укрепить

страну на дальнем рубеже,

пожаловал стальные плиты

под ноги нищей голытьбе.

я поражён великолепием

нависших надо мною стен,

покрытых серебром и златом

в резном убранстве диадем!

иконостас на тридцать метров

влёк за собой под потолок,

где оживающие мифы

давали свой святой урок.

железный пол за триста лет

не разжимал своих оков,

скрепляя русское распутье

своей основою основ.

здесь слабый находил поддержку,

здесь сильный складывал персты,

на протяжении столетий

в единстве здесь рождалось «мы».

Хранится здесь одна икона,

я слышал, с той ещё войны,

когда войска Наполеона

вдруг дошагали до Москвы.

на ней Дитя и Мать Завета,

она спасала жизнь не раз,

её намоленность сильна,

как намагниченный компа́с.

она – надежда для народа,

с ней неразрывна связь его,

когда б у каждого прихода

была такая, то моё

служенье потеряло б силу,

мой суд остался бы ни с чем,

я сгинул бы в века и в них —

остался в мраке насовсем!

но где она? – её не вижу,

не чувствую её покров,

её божественную силу

над городом семи холмов!

мерцает копия в окладе

под зацелованным стеклом:

кто этот список здесь оставил?

кто осиро́тил этот дом?

И вижу, на куске бумаги

висит посланье для меня:

икону вынуждены править,

на реставрации она;

а перед списком прихожанка

припала с трепетом к стеклу

и свечку, зажигая, плавит

огнём, как божию слезу:

Она:

– О, Дева! радуйся, молю,

тому, что есть в сердцах терпение,

что верой теплица земля

Твоей страны, что слышно пение

во храмах и церквях Твоих!..

возрадуйся за наши души,

познавшие Твою любовь!

возрадуйся! – меня услыши!

Апостол:

– Скажи мне, милое создание,

где настоящая Она?

как можешь ты подделку славить?

как поднимается рука?

как подгибаются колени,

молитва как живёт в груди?

виню во всём неразумение,

мне сделай милость – расскажи!

она ресницами взмахнула,

румянец щёки озарил,

украдкою в глаза взглянула,

и я безпомощно застыл

перед её невинным взором,

смущением её очей,

и оказался побеждённым

тот, кто сильнее всех царей.