Читать книгу Куда ты скачешь гордый конь… - Андрей Синельников - Страница 5

Наталья Нарышкина последняя жена царя Алексея, мачеха царя Федора, после его смерти решила по наущению своей родни, что пришел ее час. Ее и ее худосочного сынка Петра, о котором вещал Симеон. О том, что у царя Алексея оставался еще один сын от старшей жены Марии, брат упокоившегося Федора – Иван, впопыхах как-то забыли. Но род Нарышкиных именно этим и отличался. Короткой памятью и не богатым умом. Братец царицы и дядя малолетнего Петра ославился сразу же на похоронах своего царственного сородича. Иван Нарышкин, не долго размышляя, выдал у гроба государя замечание «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов», подразумевая род Милославских. Отходя же от усопшего, он оттолкнул заступившую ему дорогу царевну Софью, так что она упала. Нарышкин же, не обращая внимания на это, взял царский венец, лежавший на бархатной подушке и, возложив его себе на голову, со смехом изрек, что ему он более пристал, чем всем на этом отпевании.

Поэтому зерно бунта упало на вспаханную почву. Милославские прекрасно знали, чего им ждать от этого нового каприза судьбы по имени бояре Нарышкины. Другим заговорщиком был воевода стрельцов Иван Хованский, пустой, невыносимо шумливый человек, которому собственная бестолковость мешала достичь высот власти. Когда-то смещенный с поста псковского воеводы, он был призван к царю Алексею Михайловичу, который сказал ему: «Все тебя называют дураком, но мне такой и нужен» и назначил его на этот пост. Как ни странно для взгляда постореннего, в заговоре был замешан и князь Василий Голицын, опора царицы Софьи, герой турецких походов, любимец стрельцов. Странно для всех, кто не знал его отношений с новым своим советчиком Францем Лефортом, ставшим для него незаменимым в походе к Перекопу. И Иван Милославский, и Иван Хованский, и Василий Голицын имели причины будоражить стрельцов, однако в случае успеха стрелецкого бунта ни один из них не мог взять на себя управление землями на Руси. Душой и головой заговора была Софья, именно Софья, обиженная у гроба своего брата и отодвинутая от трона.

Ранним утром весеннего месяца мая тлевшая искра, наконец, вспыхнула пожаром. Пробка, затыкавшая кувшин с бродившей брагой с треском вылетела из узкого горлышка присяги и воинской клятвы, освободив хмельной напиток бунта. Два всадника, оба из ближнего окружения Софьи, ворвались в стрелецкую слободу с криком:

– Нарышкины убили царевича Ивана! Все в Кремль! Нарышкины хотят перебить всю царскую семью. К оружию! Покараем изменников!

Стрелецкая слобода взорвалась. Ударили в набат, загремели боевые барабаны. Люди в кафтанах, готовые к бою, собирались на улицах. Некоторые стрельцы обрубили древки своих длинных пик и бердышей, чтобы в ближнем бою они были опасней. Развернув широкие полковые знамена с вышитыми изображениями Богородицы, под барабанный бой, они двинулись к Кремлю.

Тем временем в кремлевских теремах и дворцах жизнь шла своим чередом, не ведая, что роковой час близок. Большие крепостные ворота были широко распахнуты, и лишь горстка охранников стояла на страже. В этот момент в Кремль влетел, едва переводя дух, гонец.

– Стрельцы взбунтовались! Идут к Кремлю, – выдохнул он, и упал. Из спины его торчало оперение стрелы.

Изумленный и встревоженный дядька Петра и советник царицы срочно послал за патриархом, велел запереть кремлевские ворота, а стрелецкому полку Стремянному занять оборону на стенах и приготовиться защищать царицу, царевичей, всю царскую семью и бояр.

Не успели стихнуть слова приказов, как в терем ввалились подряд три гонца с новостями одна хуже другой. Первый объявил:

– Стрельцы уже у кремлевских стен!

– Ворота закрыть невозможно!! – выпалил второй.

– Стрельцы уже в Кремле!!! – добавил третий.

В это же время сотни бунтовщиков хлынули в открытые ворота и устремились вверх по холму на Соборную площадь, что перед Грановитой палатой, рассыпаясь меж соборов и теремов.

На вершине холма стрельцы запрудили все пространство между тремя соборами и колокольней Ивана Великого. Столпившись перед Красной лестницей, ведшей во дворец, они единым гласом, вырвавшимся из сотен глоток, рявкнули:

– Где царевич Иван? Выдайте нам Нарышкиных! Смерть изменникам! – крик нарастал, – Мы хотим наказать предателей! Они убили одного царевича, убьют и другого! Убьют всю царскую семью! Выдайте нам Нарышкиных и всех остальных изменников!

Царице Наталье дрожавшей от страха в этот раз хватило ума сделать единственно правильный шаг. Она бы с радость убежала куда-нибудь в дальний закуток, подальше от этих всклокоченных и вонючих воев, но у нее не было выбора. Взяв за руки Петра и Ивана, она вышла на верхнее крыльцо. Позади нее стоял патриарх с боярами. Когда стрельцы увидели царицу с двумя мальчиками, крики смолкли, и смущенный ропот пронесся по площади.

– Вот царевич Петр Алексеевич. А вот царевич Иван Алексеевич. Слава Богу, они в добром здравии и не пострадали от рук изменников. Во дворце нет измены. Вас обманули! – раздался в наступившей тишине голос царицы.

Стрельцы снова зашумели. Теперь они заспорили друг с другом. Самые дерзкие ринулись вверх по лестнице поближе взглянуть на стоявших перед ними, убедиться, что Иван и Петр, в самом деле, живы. Совершенно сбитые с толку, они отступили. Ясно, что их обманули, и Ивана никто не убивал. Вот он, царевич, стоит живой и царица Наталья, оберегая его, держит за руку – царица из Нарышкиных, которых как раз и обвинили в убийстве Ивана. И никакой нужды в отмщении нет. Несколько смутьянов, которым не хотелось так легко отказываться от мысли посчитаться кое с кем из надменных бояр, начали выкрикивать их имена, остальные же стояли в смущенном молчании, неуверенно поглядывая на три фигуры на высоком крыльце.

Наталья помедлила еще с минуту, оглядывая волновавшееся перед ней море пик и топоров. Потом повернулась и увела детей во дворец – она сделала все, что могла. Как только царица скрылась, вперед выступил седобородый боярин в длиннополом одеянии. При царе Алексее он был любимым командиром стрельцов, и многие еще хранили о нем добрые воспоминания. Он заговорил с ними спокойно, доверительно, тоном вместе и хозяйским, и отеческим. Он напомнил об их былой верной службе, об их славе царских защитников, об их победах на полях сражений. Не укоряя их, без гнева, но с печалью вопрошал он, как могли они запятнать свое доброе имя этим мятежным буйством, которое тем прискорбнее, что вызвано слухами и ложью. Он еще раз заверил стрельцов, что царскую семью защищать не от кого – она, как все только что видели, цела и невредима. Поэтому не нужно никому грозить смертью или расправой. Он советовал им мирно разойтись по домам и просить прощения за сегодняшние беспорядки. При этом он обещал, что челобитные с просьбами о помиловании будут приняты благосклонно, а на бунт стрельцов станут смотреть лишь как на выражение их преданности престолу, пусть неумеренной и некстати проявленной.

Эта доверительная, дружелюбная речь сильно подействовала на стрельцов. В передних рядах, поближе к говорившему, люди внимательно слушали, согласно кивали. Сзади же все еще раздавались голоса спорщиков и призывы к тишине, чтобы можно было расслышать слова дружбы. Мало-помалу, когда слова боярина дошли до всех, толпа стихла.

После боярина заговорил патриарх, назвав стрельцов своими чадами. В немногих словах он ласково пожурил их за их поведение, предложил испросить прощения и разойтись. Его речь тоже подействовала умиротворяюще, и казалось, самый опасный момент позади. Почувствовав это, боярин и патриарх поклонились стрельцам и вернулись во дворец – утешить обезумевшую от страха царицу. Этот уход был роковой ошибкой.

Как только они скрылись, на Красном крыльце появился князь Михаил Долгорукий, сын стрелецкого командующего. Уж кто там ему чего нажужжал в уши, кто чего напел. Говорили, что видели рядом с ним давнего его бражника еще по южным походам Франца Лефорта, но доподлинно никто этого потом подтвердить не смог. Переживая как позор то, что войско вышло из-под руки его, взбешенный Михаил не нашел ничего умнее, как с ходу начать правеж. Он грубо и по-ордынски зло облаял стрельцов и приказал возвращаться по домам, грозя в противном случае пустить в дело кнут.

В тот же миг все успокоение, которое внесли было бывший воевода с патриархом, пошло прахом, сменившись яростным ревом. Рассвирепевшие стрельцы сразу вспомнили, что толкнуло их идти походом на Кремль.

– Нарышкиных надо покарать, ненавистных бояр, вроде Долгорукого уничтожить! – опять взлетело над толпой.

Неистовым потоком стрельцы устремились вверх по Красной лестнице. Они схватили Долгорукого за одежду, подняли над головами и швырнули через перила прямо на своих товарищей, сгрудившихся внизу. Толпа одобрительно загудела, раздались крики.

– Режь его на куски! – через несколько секунд посреди забрызганной кровью толпы уже лежало изрубленное тело.

Пролив первую кровь, стрельцы как с цепи сорвались. Кровь ударила в голову. Размахивая острыми клинками, в новом кровожадном порыве они ревущей массой хлынули вверх по Красной лестнице и ворвались во дворец. Следующей жертвой пал боярин, еще час назад говоривший с ними. Он стоял в сенях возле Столовой палаты и разговаривал с Натальей, все еще державшей за руки Петра и Ивана. Увидев стрельцов, несущихся прямо на нее с воплями, Наталья выпустила руку сына и инстинктивно обхватила руками своего старого советника, пытаясь защитить его. Стрельцы оттолкнули мальчиков, оторвали Наталью от старого боярина и отшвырнули ее в сторону. На глазах у Петра и Ивана его выволокли из сеней, подтащили к перилам Красного крыльца, с ликующими криками подняли высоко в воздух и швырнули на подставленные острия. Всего через несколько мгновений ближайший друг покойного царя Алексея, любимец стрелецких полков, защитник, наперсник и главный оплот матери Петра был изрублен в куски.

Теперь ничто не могло остановить стрельцов. Они беспрепятственно обшаривали парадные залы, личные покои, домовые церкви, кухни и даже чуланы Кремля, требуя крови бояр. В ужасе бояре спасались, кто, где мог. Патриарх укрылся в Успенском соборе. Только Наталья, Петр и Иван оставались на виду, забившись в угол Столовой палаты.

Для большинства спасения не было. Стрельцы выламывали запертые двери, заглядывали под кровати и за алтари, тыкали пиками в каждый темный закуток, где мог спрятаться человек. Пойманных волокли к Красной лестнице и перебрасывали через перила. Их тела тащили вон из Кремля через Спасские ворота на Пожар, где быстро росла куча искалеченных, изрубленных трупов.

– Судить их будем здесь судом праведным! Отныне здесь наше Красное крыльцо, – раздался истошный крик, – Отныне вся площадь Красная! Для суда народного устроенная!!

– Ставь у Лобного места колону Красную! Роллановый столб! – с Набатной башни, что у Храма Покрова загудел набатный колокол. Под его звон установили столб, обшитый медными листами с перечислением всех подвигов стрелецких и всех измен боярских, – Суд! Праведный суд! – шептали серые тени и визжали серые мужицкие армяки.

Дворцовым карликам пригрозили перерезать горло и принудили их помогать в поисках заговорщиков. Один из братьев царицы Натальи, Афанасий Нарышкин, спрятался в алтаре Воскресенской церкви. Какой-то карлик указал на него стрельцам. Несчастного за волосы выволокли на алтарные ступени и прямо на них зарубили. Престарелого боярина Ромодановского поймали между Патриаршим дворцом и Чудовым монастырем, вытащили за бороду на Соборную площадь и там подняли на пики. Бунт набирал силу. Беспощадную тупую силу, как и все бунты, что когда-нибудь проходили на земле.

С площади перед дворцом человеческие тела и обрубки, нередко прямо с торчащими из них саблями и пиками, оттаскивали через Спасские ворота на Красную площадь. Появление этих ужасных останков сопровождалось глумливыми воплями.

– А вот и боярин Артамон Сергеевич Матвеев! Дорогу ближнему боярину! – орал какой-то уже совсем пьяный мужичонка, мало походивший на стрельца в своих обносках, но, тем не менее, размахивающий стрелецкой алебардой.

Чудовищная куча перед храмом Василия Блаженного, Храмом Покрова Богородицы, становилась все выше, и выше. Вдруг явственно даже в гомоне обезумевшей толпы прозвучал тихий, но страшный голос.

– Любили бояре сесть повыше, так пусть теперь повыше полежат!

К ночи резня стала утомлять даже стрельцов. В Кремле ночевать было негде, все осклизло от крови и грязи и многие потянулись обратно в город, по домам. Все тонуло в заморском вине, вытекавшем из проломленных бочонков, и вязло в меду, разлитом на ступенях винных погребов. Крови было пролито немало, но не все из задуманного удалось. Стрельцы отыскали и убили только одного из Нарышкиных, Натальиного брата Афанасия. Главный объект их ненависти, ее брат Иван, все еще не попался. Поэтому они приставили многочисленную стражу ко всем кремлевским воротам, чтоб не смог сбежать змееныш, и обещали вернуться назавтра. В Кремле Наталья, царевичи Петр и Иван, и бояре Нарышкины провели ночь в страхе.

На рассвете стрельцы вновь с барабанным боем вступили в Кремль. Продолжая разыскивать Ивана Нарышкина, двоих докторов-иностранцев – предполагаемых отравителей царя Федора – и других изменников. Так же с барабанным боем, они явились во дворец патриарха на Соборной площади. Облазив погреба и пошарив под кроватями, защитники трона пригрозили слугам и потребовали самого патриарха. Иоаким вышел сам в пышном облачении, сказал, что в его доме изменники не прячутся и что если стрельцам нужно кого-нибудь убить, то пусть убьют его.

Поиски продолжались, стрельцы все рыскали по дворцу, как будто их кто науськивал, как цепных псов, а добыча все ускользала. Иван Нарышкин остриг свои длинные волосы, а затем следом за сенной девушкой прошел в темный подвал. Девка поискала тайный лаз, но не нашла, предложила запереть дверь, но молодец отказался.

– Не нужно. Запрешь нас, стрельцы что-нибудь заподозрят, выломают дверь, найдут и поубивают, – как в воду глядел. Только она притворила дверь, вошли несколько стрельцов, заглянули в открытую дверь, потыкали копьями в темноту.

– Не видать никого. Наши уже здесь побывали, – пробасил рыжий верзила и они ушли.

На третий день стрельцы опять вернулись в Кремль с твердым намерением положить конец затянувшимся пряткам. Главари взошли по Красной лестнице и в лоб заявили.

– Ежели немедля Ивашку не выдадите, всех перебьем. Хватит в прятки играть!

– Брату твоему не отбыть от стрельцов. Не погибать же нам всем из-за него, – неожиданно выпалила в лицо Наталье царевна Софья.

Настала тяжелая минута. Она видела, как уволокли и убили боярина советника, почти отца, а теперь и брата отдать на лютую смерть. Волосы от ужаса зашевелились на голове, но другого выхода у царицы не было. Кликнула слугам привести Ивана. Тем временем бояре, боясь, что стрельцы не дождутся откупной жертвы, впали в отчаянье.

– Что же Иван так медлит? – буркнул кто-то, как будто тот не на смерть собирался, а на парадный пир.

– Долго ли, государыня, будешь ты держать своего брата? Пора уж его отдавать. Ступай скорее, Иван Кириллович, не дай нам всем из-за тебя пропасть, – неожиданно в полный голос заголосил пожилой князь Яков Одоевский, по натуре мягкий, но сейчас движимый страхом, и отчаяньем, и бухнулся в ноги рыдающей Наталье и Ивану, вышедшим на крыльцо.

Толпа, увидев их, испустила хриплый торжественный вопль и подалась вперед. На глазах всех стрельцы схватили свою жертву и принялись избивать. Долгожданного изменника стащили за ноги по теремной лестнице, проволокли по площади в пыточную камеру и терзали там несколько часов, пытаясь вырвать признание в убийстве царя Федора и в посягательствах на престол. Нарышкин вынес все, стиснув зубы, он только стонал, но не произнес ни слова. Тогда привели доктора ван Гадена, якобы отравившего Федора. Под пыткой он пообещал назвать имена сообщников, но пока его слова записывали, в подвал проскользнул Франц Лефорт. Спустя короткое время из пыточной кельи вышли заплечных дел мастера на вопрос.

– Ну что там дохтур? – ответили.

– Что толку его слушать? Порвали бумагу! Не в себе он!

– А куда ж дели? Ивана-то Гадину? – ехидно спросил мужичонка в сером армяке.

– А покончали, – зло ответил дюжий палач, подмигнув отходящему от крыльца Лефорту, ведущему закутанного в плащ доктора.

Ивана же Нарышкина спасти было даже ему не по зубам, он был уже почти мертвец. Его запястья и лодыжки были переломаны, руки и ноги неестественно вывернуты. Его отволокли на Красную площадь и вздернули на пики, чтобы в последний раз продемонстрировать толпе. Потом опустили на землю, отрубили ступни и кисти топором, изрезали тело на куски и, в последнем приступе ненависти, втоптали кровавые останки в грязь.

Бойня кончилась. Стрельцы собрались напоследок возле Красной лестницы. Удовлетворенные тем, что отомстили за отравление царя Федора, задушили заговор Ивана Нарышкина, перебили всех, кого считали изменниками, они желали теперь выразить свою преданность престолу.

– Мы теперь довольны! Пусть твое царское величество поступает с остальными изменниками, как хочет. А мы готовы головы сложить за царя, царицу, царевича и царевен! – вышел из толпы и, поясно поклонившись стоявшей на крыльце, единственной, кто еще не потерял самообладание, царевне Софье, сказал рыжий детина, которого в обществе серого мужичка видели сегодня почти везде.

Спокойствие быстро восстановилось. В тот же день было разрешено похоронить тела, лежавшие на Красной площади с первого дня резни. Верные слуги своих хозяев, сложивших здесь головы в дни бунта, побрели туда искать своих. Обмыли останки, понесли в Никольскую церковь, где их отпевали и хоронили. Уцелевшие бояре остались невредимы, и никто их не искал. Бунт опился крови. Трое младших братьев царицы Натальи, дяди царевичей Петра и Ивана выбрались из Кремля, в крестьянском платье. Отца царицы отвели в Чудов монастырь на Бору и постригли в монахи и, уже как старца Киприана, отправили в обитель за 400 верст к северу от Москвы.

К концу мая бунт свернулся, и выборные от стрельцов потребовали, чтобы царевичи правили вместе, Петр и Иван, в мире и дружбе. На том и крест им целовали. Наталью велели гнать с царского двора, а заместь ее новой правительницей при малолетках поставить Софью. Она, мол, одна во время бунта головы не потеряла и стрельцам была люба, за почтительность и рассудок холодный.

Хованскому – боярство, всем остальным – прощение. Такие были от бунтарей условия.

Софья со всем согласилась, Ивана с Петром венчали на царство, даже шапку Мономаха вторую справили. Однако сразу же после этого мудрая Софья царевичей вывезла в Коломенский терем, а оттуда кружным путем, через Воробьево в Троицкий монастырь под охрану братских мечей. Вскоре туда потянулись дворяне и их дружины. Кто там ее надоумил вспомнить опричные игры – загадка. Но дворянские дружины и полки иноземного боя встали под монастырскими холмами. А затем и окружили Москву плотным кольцом. Можно было звать Хованского для разговору. Пророческие слова царя Алексея, сказанные когда-то стрелецкому голове, про то, что все его называют дураком, оправдались. Хованский приехал к Софье. Там ему голову и срубили. Срубили стрелецкую голову с плеч воеводских и с плеч стрелецкой вольницы. Бунт был подавлен. Задача посадить на трон вместе с Иваном Петра была выполнена прекрасно и в стиле дьяка Гуляя, тонко. Настолько тонко, что Лефорт был допущен к целованию рук обоих царей, сидящих на одном троне, за заслуги перед царским домом.