Читать книгу Салон-вагон - Андрей Соболь - Страница 2

I

Бегут дни моей жизни, и похожи они на спицы огромного колеса. Когда наступает новый день, мне кажется, что это вернулся ко мне прежний, свершив известный круг. Но час наступит, и придет мой настоящий день. Я его жду, готовлюсь к его приходу. Скоро два года, как я бежал из России. Я приехал в Париж, и первая мысль была: «Я вернусь».

Дни бегут…

Позади – поле костей, могилы да могилы, вокруг меня сумерки эмигрантской жизни, но все – впереди. Веруя, я жду и, ожидая, верю. Я знаю, у моих товарищей нет для меня другого названия, как романтик. Так зовут меня многие, даже те, которые, в сущности, не знают меня. Кое-кто говорит это добродушно, другие любовно, а иные вкладывают в это слово большую долю насмешки и даже презрения. Я не знаю, что оскорбительнее: эпитет «с любовью» или «с насмешкой», но то и другое проходят мимо меня. Мне вспоминается эпизод из войны двенадцатого года… Остатки великой армии спасаются бегством. Наполеон уже скрылся. Бегут оборванные, замерзшие солдаты. Смесь одежд… Нет разницы между офицером и солдатом. Дорога покрывается трупами. Офицер падает рядом с солдатом, растут груды брошенного оружия. На снегу тусклыми пятнами мелькают жерла оставленных пушек. Возле одной из них солдат. Крепко ухватился за колесо и кричит:

– Нельзя уходить! Да здравствует император!

Снег падает, метет сугробы. Возле пушки одинокий солдат. И где-то далеко-далеко догорают остатки Москвы…

Романтизм или стыд? Романтизм или вера?

II

Сегодня две недели, как Эстер уехала в Лондон. На вокзале она еще раз повторила:

– Надо запастись терпением.

– О, я буду терпелив. Привык, – улыбнулся я. – Только бы удалось тебе.

– Удастся, – убежденно ответила она и, смеясь, добавила: – Недаром я еврейка, упорства много.

– Как ты еврейка, – заметил я. – В тебе ничего нет еврейского. Вся ты белокурая, северная.

– Кровь.

– Пустяки.

Она вдруг перестала смеяться и серьезно посмотрела на меня.

– Ты говоришь: пустяки, да?

Глаза ее стали пытливыми. Я хотел обратить все в шутку:

– Эстер, я боюсь твоих глаз.

– Не надо шуток. Слушай, ты вот сейчас сказал, что я северная, белокурая, а ты не думаешь, что это особый вид мимикрии? Понимаешь, мимикрии слабого. Лишь бы не узнал сильный и не уничтожил. Идущая от одного поколения к другому. И вот она во мне. Не думал? А ты сам? Еврей, да? А помнишь, как тебя даже жандармы приняли за русского? Не думал, никогда? О национальной мимикрии? Нашей, еврейской? Ящерица живет возле серой стены – серая окраска… Легче спрятаться от врага, легче укрыться от опасности. И мы тоже…

– Эстер!

– Не думал? Любая оболочка, но кровь своя. Конечно, бывает и наоборот: слишком явная. Даже почти всегда. Но не в этом дело. Я говорю не только о носах, о глазах. Понимаешь, любая оболочка. Но кровь своя, и она должна сказаться.

Я изумленно взглянул на нее. Видно, ей показалось, что я хочу возразить, и она устало сказала:

– Ну, не будем спорить. В другой раз… Тебя удивили мои слова. Потом, потом поговорим об этом.

Кондуктор торопливо запирал двери. Уже о чем-то другом говорила Эстер, стоя у окна, и шутила и смеялась, но глаза были по-прежнему пытливы, и, когда Эстер обращалась ко мне, мне казалось, что они глядят на меня с какой-то недоброй усмешкой, и мне хотелось крикнуть: «Не гляди так!»

И услышать, что она ответила бы мне. Медленно поплыл поезд, и я не крикнул, точно чего-то боялся, а на следующий день я получил от нее открытку. Она писала в вагоне карандашом. В дороге буквы стерлись, и я смог разобрать только две фразы. Одну в начале: «Ты даже не знаешь, насколько я еврейка», и другую в конце: «Мы всегда и всюду мимикристы». Долго я сидел над этими двумя фразами: что-то тревожное чувствовалось в этих словах.

Сегодня две недели, а писем нет от нее. Беспокойно на душе, и, очевидно, поэтому весь день предо мной ее глаза.

III

Почему-то все эти дни вспоминается прошлое. Вот сейчас я думал о Нине и так спокойно, как будто она где-то далеко, а не в соседней комнате. Думаю о ее первом муже. Он-то действительно далеко, а кажется, стоит только закрыть глаза, и я услышу его голос, как сейчас слышу с улицы чье-то пение – негромкое, но ясное.

Где он – я не знаю. Мы когда-то были очень дружны, а когда его жена ушла от него ко мне, он отказался от работы и исчез. Говорят, он уехал в Африку. Возможно, он всегда любил говорить об Африке и всегда добавлял:

– Будет революция разбита – уеду в Африку.

Он не дождался конца, уехал заранее, и потом, когда все покинули Россию, я спрашивал себя не раз:

– Предчувствовал ли он? Знал ли, что все уйдут?

Он был одним из самых стойких работников, каких я только знал. И был таким, не веря в успех революции. Он был красив, смел.

Когда Нина сказала мне, что уходит от него, я ей не поверил. Не верил и он. Он пришел ко мне вечером и спросил:

– Ты звал ее?

Я ему ничего не ответил. А на следующий день Нина была уже у меня, и я помогал ей раскладывать вещи. Из Гамбурга он писал мне: «Впервые вижу победителя-еврея. Поздравляю. Я всегда думал, что у евреев большие аппетиты. Оказывается, что не только в общественной деятельности. Поздравляю».

Сперва это письмо кольнуло меня. Неужели Григорий мог решиться написать подобное? Но я вспомнил, как он любил Нину и с каким чувством он уехал, – и простил ему и забыл. Вскоре я получил от него второе письмо. Я разорвал его, я старался забыть о нем, как о первом письме, но не мог. Он писал мне с парохода: «Она уйдет от тебя так же скоро, как ушла от меня, так же скоро, как и пришла ко мне от другого. И кто знает, какой ты по счету. Третий или десятый. Спроси… Я не знаю».

Раз ночью, когда на дворе нудно стучал дождь и Нина не могла заснуть, я передал ей содержание второго письма Григория.

– Покажи письмо, – попросила она.

– Я его разорвал.

– Но запомнил?

Она присела на край кровати.

– Веришь?

Я глядел на ее распущенные волосы, смотрел, как под тонкой рубашкой обрисовывалась грудь, и до безумия хотелось спросить, многие ли прижимались к этой груди, но молчал и целовал ее пальцы. На одном из них блестело обручальное кольцо: она и Григорий были обвенчаны.

Я ее часто спрашивал:

– Почему ты не снимешь кольца?

Но она всегда избегала ответа. И в этот раз, когда я целовал ее руки, к моим губам часто прикасалась холодная золотая полоска. И в тот раз я еще упорнее думал, почему она не снимает кольца.

О письме Григория мы потом уже никогда не вспоминали, словно забыли о нем, но я часто ловил на себе ее испытующий взгляд. Она как бы присматривалась ко мне… И еще многое приводит память… А за окном шепот листьев, похожий на нежный, почти неуловимый перезвон. Окно мое против парка. Мы живем на окраине Парижа. Я, Нина, мой брат. Когда я сижу у стола, мне видно, как по аллеям бегают дети, играя в серсо, как на каштанах увеличиваются цветы – узорные канделябры. По воскресным дням вижу гуляющих разодетых отцов и матерей, затянутых девиц, принаряженных девочек, похожих на взрослых, а когда день подходит к концу, в окно бьется вкрадчивый запах расцветающих каштанов.

Идут сумерки…

Рядом со мной комната Бориса. Слышу, как он шагает взад и вперед. Сейчас войдет Нина, принесет лампу, и в парке спрячутся цветы-канделябры. Клумбы и аллеи сольются в сумерки, и на небе покажется зарево Парижа, лежащего где-то далеко за нами. Если прислушаться, можно уловить гул его бульваров, улиц и площадей, похожий на гул отдаленного пожара.

Когда-то этот гул страшил меня; мне казалось, что Париж раздавит меня, как раздавил многих из нас, но теперь нет этого страха. Я знаю: я только гость.

IV

Кон курил одну папироску за другой и, не погасив, бросает за окно. Мы сидим в моей комнате. Он пришел звать меня на какой-то митинг протеста и засиделся. Как всегда он говорит, а я слушаю.

– Что же, ясно, как божий день. Наркотики мы, наркотики слов. Понимаете, очень просто: мы в них забываемся, как другие ищут забвения в опиуме, в морфии и черт знает в чем. Говорим о каких-то массах. Вот вчера в группе я наговорил немало об этих массах. Жаль, что вас не было. Ну и говорим, потрясаем мечами, а мечи-то картонные. Были когда-то настоящими. Там, в России, но и сами мы были тогда настоящими, а здесь…

Кон поднимается, подходит к окну.

– Фюить! Одни резолюции. А когда от них тошно становится – идем в Пантеон, к Матису. Глядим, как проститутки дрыгают ногами. Дуем коньяк, а когда доходим до нужного градуса, изливаем друг перед другом свою гражданскую скорбь, иногда с непереваренной закуской. Это еще ничего. Бывает похуже: бьем себя в грудь, говорим о великих могилах, кричим друг другу, что надо домой, домой, на опустевшие нивы, а какая-нибудь Марьетта или Жанна глядит на наши слезы – пьяные, больные слезы – и хохочет. Если бы только хохотала! Бывает иной раз, что потехи ради вином обливает. Поднимет стакан. Бах! И в лицо, за шею. Возможно, что и не ради потехи, а со злости. Ведь наш брат глазами ее ест, а ученые разговоры ведет. Так и так, мол… А когда до дела дойдет – на попятную. Трусит: не один ведь, товарищи вокруг. А ей: я, мол, того… Знаете, мои убеждения, моя совесть, мое «я», а у самого глаза на лоб лезут. Ну и обливает. Вот еще недавно одна закусила губу и плеснула одному. А тут и подвернись другой: «Не позволю оскорблять моего товарища по партии». И полез с кулаками, шатается – у Матиса коньяк крепкий. Его тащат, а он лезет. Нога на ногу карабкается, а он лезет. Спутал маленько – Марьетту за идейного врага принял. Грохот, хохот и слезы. Сколько слез! А в окна рассвет глядит, жмурится, раздвигает плотные занавески, и мы смирнехонько и тихохонько вылезаем на свет божий. Шумит проснувшийся рабочий Париж, и мы ни шатко ни валко идем на опустевшие нивы… Латинского квартала. Эх, Александр, не то все, не то!..

У Кона чахоточная жена. Кон уже успел побывать на каторге. Из России он приехал два года тому назад, а до этого жил там много месяцев как затравленный зверь, пока не выбился из сил. «Затравили» – вспоминаются мне его слова…

Гляжу на его длинное испитое лицо, на желтые, давно нечищенные зубы, вспоминаю его новую, недавно написанную им брошюру о «конкретных силах революции», – и мне хочется подойти к нему, обнять его, прижать к себе его больную, усталую голову.

V

Сегодня за завтраком Нина спросила меня, куда уехала Эстер, и когда я ей ответил – в Лондон, она вдруг задумалась. Я молчал. Потом она спросила:

– Почему уехала?

Мне не хотелось выдумывать, и я просто ответил:

– Не знаю.

– Ты не знаешь? Ты?

Сколько изумления в ее вопросе.

– Нина, ведь могу же я не знать.

– Про Эстер? Неправда, все!

Она быстро встала и ушла к себе. Я не удерживал. К чему? Она права: это неправда. Когда Эстер приехала к нам, Нина ее сразу невзлюбила, и Эстер уже на третий день сказала мне:

– Нина меня не любит.

– Не думаю.

– Присмотрись.

И Эстер переехала на другую квартиру, а когда нам иногда необходимо было говорить и мы оставались в моей комнате, Нина с усмешкой, но как будто шутя, встречала нас:

– Ну, конспираторы, кончили свои вечные конспирации?

Меня коробила злая усмешка Нины, как нас коробит фальшивый аккорд, внезапно вырвавшийся из волн светлой музыки.

Нина ее не любит, но разве от этого неправда становится оправданной? Я ничего не говорил Нине, она не знает, зачем Эстер уехала в Лондон, о чем наши разговоры. Когда-то давно она понимала меня, а теперь мы говорим на разных языках. Она знает, что революция кончена, что мы разбиты и что надо жить здесь. Жить здесь. Что она вкладывает в эти слова? Когда-то каждое мое слово находило в ней отклик, а теперь, когда я гляжу в глаза Нины, я вижу, что они другие – и я не могу ей сказать, не могу позвать с собой, но я люблю их и молчу.

Вечер близится. Нина забыла о своей утренней вспышке, но я не забыл. Она зовет:

– Саша!

Иду к ней. Час за часом проходит вечер, а когда наступает глубокая ночь и я остаюсь один, один в тишине, один в безмолвности, я чувствую, как тяжела эта двойственность и как мучительна моя любовь к Нине.

Тихо… За окном, в душе.

VI

Утром мы получили от бабушки новый портрет нашего ребенка. С нами он пробыл месяцев пять. Нина рожала его долго, с трудом, и, когда бабушка увезла его в Россию, Нина рассталась с ним легко.

– Он мне сделал очень больно, – говорила она.

Уехала бабушка – Нина распахнула окна, велела убрать кроватку, а ночью прислушивалась ежеминутно, не кричит ли ребенок, и плакала неслышно, зарывшись в угол кровати. Писала бабушке: «Мы скоро возьмем его, мне грустно без Шурки» и душила письмо своими любимыми духами, а в postscriptum’е приписывала: «Дай это письмо понюхать Шурке». Где-то растет мальчик – мой мальчик, где-то падает снег, и мой мальчик тянется к нему ручонками, а здесь снега нет, не каркают вороны, сбрасывая с верхушек деревьев рыхлые снежные комья, не вскрываются реки, и я не держу своего мальчика на руках и не говорю ему: «Милый Шурка». Не знаю, увижу ли я его. Быть может, никогда. Вырастет и спросит. О многом… Кто ответит? Туда, где живет бабушка – мать Нины, – мне нельзя будет заглянуть. Слишком хорошо меня знают там. Засесть вместе с Шуркой в тюрьму? Подносить его к окну и глядеть, как он своими крошечными пальцами трогает решетки?

Я первый сказал, что Шурку надо отправить в Россию.

– На всякий случай? – спросила Нина и, делая нарочно большие глаза, утрированным шепотом добавила: – На всякий революционный случай?

– На всякий, – ответил я.

А в это время я был накануне поездки в Россию. Нина не знала об этом и шутила. Как и сейчас, я ей не говорил. Как и сейчас, я тянулся к ней и шаг за шагом уходил от нее. Как недавно и в то же время как давно это было! Помню, как упорно Нина настаивала на том, что Шурка должен жить у ее матери. В это время моя мать гостила у нас. Я хотел, чтобы она увезла Шурку. Но Нина упорствовала. Я не спорил, не настаивал, только спросил:

– Почему именно у твоих?

Она вдруг вспыхнула:

– Ведь это мой ребенок.

Мне показалось это смешным, и я рассмеялся. Помню, я шутя заметил:

– Но настолько же и мой.

– Но я мать. Шурка должен быть в той же среде, где я росла.

Я с удивлением взглянул на нее. Мне показалось, что она смутилась, но минут через десять мы уже вместе пошли на почту телеграфировать ее матери. Бабушка приехала, и Шурку увезли. Я, он и бабушка ехали в дождь к Gare du Nord. Я укрыл Шурку своим пальто. Бабушка нервничала, охала и все говорила о простуде. Из-под голубого чепчика Шурка глядел на меня, и временами мне казалось, что грустно. Внутрь автомобиля упал свет фонаря, и Шурка сморщил лобик, а потом заплакал. Я не знал, что делать, и засвистел. Свистел и слушал, как постукивают капли, словно рассыпанный горох.

Я не уехал, поездка расстроилась. Шурка поехал. Но он не вернется сюда: ведь дни бегут, и я опять «накануне».

Вот тихая ночь, и я не один: ребенок возле меня, болтает ножками, разбрасывает на моей подушке прядку волос, берет мою руку и тянет к себе. Брови, как ниточка, и весь он, как ниточка. Хочется бережно сказать, целуя мягкое темя, где спутались волосенки:

– Милый мой мальчик!

Весь он, как ниточка. И оторван.

VII

На углу St. Michel я столкнулся с Коном. Он выходил из ресторана. Пьян. Еле стоит на ногах. Я увел его к себе и уложил в постель. Только что в дверь постучалась Нина. Я на стук ответил:

– Я не могу тебя впустить. Я не один, у меня больной товарищ.

Ее горячее дыхание проходит сквозь скважину и жжет мое ухо. А на постели тяжело ворочается Кон.

– Милый… Любимый…

Я сижу возле Кона, и минуты ползут, как нагруженные фургоны.

Я думаю: «что Кон конкретным силам революции, и что они ему?»

А рука моя невольно тянется к его неспокойно лежащей руке. На пальцах обкусанные ногти, как у детей, а на ладони сеть линий. Вся ладонь испещрена ими. То свиваются в клубок, то разбегаются, и говорят они о бурных днях, о красных зорях, о том, как вспыхивали искры. Перевернуть – и встают обкусанные ногти, в них что-то детское, беспомощное. Беру книгу, но читать не могу, и минуты тянутся, тянутся без конца, и я радуюсь, когда Кон наконец поднимает растрепанную голову и спрашивает хрипло:

– Который час?

Он долго умывается в углу, потом садится на подоконник, опускает голову, прячет лицо в ладони и в такой позе сидит долго-долго. В сумерках мелькает огонек его папиросы. И наступает один из тех вечеров, когда на дальних улицах Парижа постепенно замирает жизнь, когда издали еле доносится стук экипажей и гудки автомобилей, когда тонкая, мягкая пелена тишины и сумерек окутывает полузаснувшие дома. В такой вечер хорошо прислониться к стене, глядеть, как расплывается парк, как на бархатном ковре неба кто-то вышивает из звезд рисунки – и не думать, не думать ни о чем… Ни о чем!..

– Кон, право, лучше не говорить. Ведь вам потом будет досадно.

Кон машет рукой:

– Нн-еетт. Потом уж было раньше. Было, а теперь ничего нет. Вот так… пусто. Хоть шаром покати. Всякие там досады, обиды, терзания и прочие стыдные штуки уехали. Без обратного билета. Уехали, да. Я выдал вперед много векселей, а потом оказалось: несостоятельный банкрот. Сажай его в долговую яму, а я сижу в комитете. Не пугайтесь, в заграничном. Испугались?

Кон смеется. Я не люблю, когда он смеется: это не смех, а крик.

– Делаю дело. Никакого дела нет – фикция одна. Но попробуйте-ка отнять его у меня – я зубами и моя соломинка, понимаете, соломинка, иначе я труп утопшего человека.

Я шагаю от одной стены к другой. Оборачиваясь, вижу только изредка кусок лица Кона, озаренного золотистым угольком папиросы, и плывут слова, фразы Кона, сплетаются, перегоняют друг друга и обхватывают меня тусклым сплошным кругом. И кажется, нет из него выхода.

– Александр Яковлевич, не коньяк говорит во мне – разве вы когда-нибудь видали еврея-пьяницу? И даже не оскорбленное самолюбие автора брошюр и десятка статей, которых хорошо, если двое-трое прочтут. Благо бесплатное удовольствие, да и бумага тонкая. Да и те потом забывают. Нет, Александр Яковлевич, ни в каком случае. «Больно» – вот что говорит во мне. Представьте-ка себе: огромный могильный холм, а на нем мы, да еще вразброд. Нет, я не пьян. Если боль – алкоголь и пьянит, то я пьян, тогда я согласен. Ау, ау – не откликаются. А только сбоку да снизу, да сверху: больно! И бродим мы, одиночки, по закоулкам, по углам; а те, кто совсем сдрейфили и на мерзость пошли, в такие ямы залезли, что не дай бог, только вонь слышна. По старой памяти привязали мы к себе девизы да возгласы и думаем: жив Курилка. А он уж, господи ты боже мой, пятую или шестую годовщину своей гражданской смерти справляет. Банкротики, злостненькие!

– Кон, не надо!

– Надо. В одной руке сотня неоплаченных векселей, а в другой барабан. Дутый! Одна рука гордо указывает на Россию… Здесь будет город заложен. А в другой слезница: оставьте нас в покое и спокойной ночи. О России не говорю. Она нас знать не хочет. Она нас выплюнула. О, земля-родина, это прожорливый зверь, но хитрый. Съедает то, что питательно, и выбрасывает ненужное. Вот так напружится, заворчит и выплевывает шелуху. Куда шелуха попадет – какое ей дело, и так у ней забот немало. Еще о шелухе думать! Знать нас не хочет. Что-то внутри шевелится у нее, что-то новое, а у нас нутро разворочено. На кой черт мы ей дались? Александр, пробежитесь-ка по Парижу, этак с высоты птичьего полета. Стоп – не то. Шапкой-невидимкой загляните к каждому в его угол. Ох, печальная картина. Александр Яковлевич, как в кинематографе: hoch dramatisch. А сбоку, а снизу – больно, ратуйте, больно! Фикция на фикции и на каждой фикции трехсаженными буквами ярлык. Пусть видит народ! Мы, дескать, ответственны пред историей. Лови ее! Она уже в шестом году обернулась к нам спиной и сказала: attendez mon caprice. Ждем. Руки сложили. А расправить их – дудки. Бессильны. Сорвать ярлык? Тонуть? Благодарю! Отдать мою соломинку, мою соломинку?

Я помогаю Кону найти его шляпу. Мы идем вниз. Он отдыхает на каждой ступеньке. Даже в темноте я вижу, как он кривится от головной боли. Мы спускаемся по лестнице. У самых дверей я что-то громко говорю. Кон испуганно схватывает меня за руку:

– Тс… тише!

А потом с легким смешком оправдывается смущенно:

– Стыдно сказать, по сей день отчаянно боюсь этих самых консьержек.

Кон на улице. Заворачивает за угол. Сейчас он пропадет в лабиринте улиц Парижа. Долго гляжу ему вслед. Ведь так недавно у него в душе горели великие, огненные слова. Кон сливается с парком и тонет в темноте. Неужели они вновь не загорятся? Сумрак шевелится в деревьях и молчит пугливо. Я возвращаюсь к себе.

– Милый, как долго тебя не было!

На волосах Нины отсвет фонаря, словно серебряный венчик.

VIII

Вчера Кон говорил о соломинке, а сейчас я и Борис говорим про того, кого мы намерены убить в России. В сегодняшней газете есть сообщение о его новых выступлениях. Короткое, сухое, без ненависти, без гнева.

Борис держит газету в руках.

– Скажи, Саша, как по-твоему, он ждет нас, он предчувствует наш приход?

Легкая краска на лице Бориса, Видно, что эта мысль часто неотлучна с ним.

– Я вот, Саша, много раз думал, не отчаяние ли толкает его на такие поступки? Вот раз зажмурил глаза и пошел на все. А если не ждет?

– Тем хуже для него.

– А для нас?

Я пожимаю плечами:

– Мы ни разу не зажмурили глаз.

– Ты не понял меня.

Уходит к себе. Вот только что раздались его шаги по тротуару. Я выглядываю из окна: он идет в парк, слегка согнувшись, и, как всегда, держит шляпу в руках. Милый и странный! Говорит, что я не понял его. Но ведь ясно: мы должны пойти, ибо погасло то, чему безгневные дали потухнуть.

IX

Сегодня два года, как я бежал из тюрьмы. Утром Нина сказала мне, смеясь и целуя:

– С днем рождения!

И меня невольно тянуло спросить:

– Не с днем ли смерти?

Когда-то тот же Кон мне говорил:

– Сидели мы по тюрьмам, ели баланду, кормили тюремных клопов, но зато хоть были живыми. Парадокс? Если так, то наш – революционный. А здесь? Приехали и гнием.

Кто прав: Кон или Нина, светло и радостно поздравляя меня? Нина любит меня, и для нее мой день бегства – день счастья, а Кон в моем лице видит Кона номер второй и говорит:

– Чему радуешься?

Как бы случайно я спрашиваю Нину:

– Вот ты поздравила меня. Это день счастливый?

– Конечно.

– Но ведь это же и день отхода от революции.

– Каким образом?

– Я уже два года здесь. Это годы ничего неделанья.

– Какой ты смешной. Не все ли равно, сидеть здесь или в тюрьме. В тюрьме разве лучше?

– Не в этом дело. Я здесь за границей два года. Они живые?

– Конечно.

– Но ведь я ничего не делал. – Я сбоку гляжу на нее.

– Ну, как же так ничего?

– Для дела, для революции?

Она недоумевающе поводит плечами.

Я спрашиваю:

– Живые? И я живой, революционер, на словах?

– Какой ты странный. Ведь сейчас ничего нет.

– А Россия?

Она молчит и только крепко прижимается ко мне, а спустя несколько минут вдруг спрашивает тоскливо:

– Зачем мы отослали Шурку?

Я осторожно освобождаюсь из ее рук. Она уходит и долго глядит на меня с порога, словно ошеломленная чем-то внезапным.

Ночью она приходит ко мне. На подушке разметались ее волосы. Две-три пряди она бросает мне на лицо – ее любимая привычка – закрывает ими мои глаза, лоб.

– Какой ты скверный. Испортил весь день. Он был такой светлый и радостный для меня. Ну, скверный, целуй же меня!

На моем лице душистая сетка.

X

Словно не было вчерашнего разговора. Нина говорит о поездке к морю.

– …И мы снимем небольшой домик. Непременно с садом. И балкон будет. Весь в цветах. Знаешь, около Ниццы я знаю одну деревушку, и там такой дом. Удивительно хороший. Сад большой и террасами спускается к морю. Ночью и сад и море шумят вместе. Знаешь, в этом саду ночью удивительно хорошо.

Я перебираю свои бумаги. Полуоборачиваясь, спрашиваю:

– Ты жила там?

Она отвечает неохотно:

– Да.

Я спрашиваю, запинаясь:

– Одна?

И вижу: ее глаза устремлены в парк, пропускают мимо себя верхушки каштанов и уходят куда-то далеко, словно видят что-то исчезнувшее, но незабытое, а на губах ее то появляется, то исчезает какая-то странная, чужая мне, улыбка. Я тянусь к ее глазам, хочу увидеть то, что они видят. Я знаю, что муж Нины никогда не жил возле Ниццы.

– Одна?

Она встает и, точно внезапно разбуженная, быстро целует меня и говорит торопливо:

– Идем в парк, здесь душно.

А на губах ее все та же странная улыбка.

XI

Раскрыты окна – и снова солнце и снова зайчики на стенах. Только на краю неба темные полоски – остатки вчерашней непогоды. Сверкают крыши, свежим блеском блестят листья. В парке радостный шепот, но нет радости во мне: чем ярче и светлее здесь, тем сильнее, почти до боли, хочется туда, где тает снег в оврагах, наш снег, где прыгают грачи, где по вечерам румянится тихое зимнее небо за дальней рощей. На подоконнике Кон. В углу, съежившись, сидит Гершкович, Вера Мальцева, подруга Нины, возле этажерки с книгами. Рядом с ней Федор Сергеевич. Я вижу только его лысину и кончик широкого яркого галстука. За столом Гриша Маленький разложил локти. Мы все ждем Нину. Она должна сейчас прийти, и мы пойдем в Венсенский лес. А пока в комнате громкие голоса. Гриша Маленький рассказывает про сибирскую тайгу. Гершкович перебивает его и говорит, что Беловежская пуща не хуже тайги, а Вера Мальцева защищает простой русский лес:

– Березы, все березы. Белый, белые. Нет выметенных дорожек, нет дощечек с надписями, только одни тропинки незаметные.

– И на этих тропинках вой: объездчики колотят проворовавшегося мужика, – ехидничает Гриша Маленький. – Картина!

И вдруг какими-то нелепыми скачками разговор переходит от белых берез к последней конференции, от конференции к самоубийству Калинкиной. Я смутно вспоминаю ее – маленькая, худенькая женщина со стриженными волосами.

Я стою у дверей и вижу разгоряченные лица. Забыт Венсенский лес, забыты стройные стволы с узорчатыми листьями. Громче всех голос Кона. Всегда глухой, он в этот раз звонок. Возможно, что мне это только кажется.

– Что вы ужасаетесь? Ну, еще одна могила. Лучше сразу умереть, чем умирать без конца. Была Калинкина – и нет ее, и не нам ломать голову, почему покончила с собой. И так голова болит. Ясно: жизнь надоела, и она ушла от нее.

– Она хотела жить.

– Гриша Маленький, вам это досконально известно?

– Позвольте… Она любила…

– Любила? И поэтому покончила с собой? Как водится в романах. Она его любила, он ее не любил; она его звала, он не шел, и она – пиф-паф? Гриша Маленький, сколько вам лет? Двадцать четыре? Это и видать. Дорогой мой товарищ, прошли те времена, когда убивали себя из-за неудачной любви. И еще в нашей среде. Мой дорогой и милый товарищ, в нашей среде любовь давно приведена к одному знаменателю: мы обмениваемся. Найдите среди нас хоть одного, у кого жена – жена, а не бывшая жена игрека, зета, и наоборот? Многих найдете? То-то, Гриша Маленький! У нас приход и уход одинаково легок, и цена ему одна и та же. Мы уже давно привыкли любить без трагедий, мы заменили трагедию обменом. Да, Калинкину Париж доконал, наш эмигрантский Париж. Подождите, он и нас всех доконает. Кого мытьем, кого катаньем. Но доконает. И будет вместо нас порошок один. Подойдут, понюхают и скажут: «Эге, да это остатки Кона, Гриши Маленького». Гриша, не злитесь! Всем нам теплые места уготованы, а вы злитесь. Вот и Калинкина, наверное, злилась. Что, помогла ей злость? А вы тут черт знает что приплели. Где нам любить по-настоящему. И смешно говорить, что из-за любви, когда вместо нее существует обмен.

У Гриши Маленького от волнения выступают на щеках красные пятна, и он кашляет долго, с надрывом. Говорит и злится, бьет кулаком по столу, а кулак у него маленький, и сам он весь крошечный, нестрашный. Его снова перебивает Кон и тоже злится. Вера Мальцева просит:

– Господа, не надо так, не надо!

И бежит ко мне.

– Александр, попросите их успокоиться.

Я ей тихо говорю:

– Не мешайте.

Я иду к столу, сталкиваюсь глазами с Коном и вижу, как он смущенно сворачивает папиросу и, насильно смеясь, говорит:

– Хватит, уморился.

Увидав меня, он вспомнил про Нину и смутился: это ясно. Бедный Кон! Неловкое молчание в комнате.

Трагедии нет, нет любви, а есть обмен. Все просто, как в двойной бухгалтерии. У Кона чахоточная жена. Он убегает от разрушающегося тела, но не может забыть, что оно было когда-то здоровым, красивым и принадлежало до него другому, третьему. Видит меня, Нину и говорит:

– Ты не первый.

И я должен молчать. Я могу сказать то же самое пятому, шестому. Жена Кона может спросить у него:

– И я не первая у тебя?

Кон должен промолчать. Она встретит Нину и скажет:

– Спроси, и ты не первая.

А ночью Нина придет ко мне и зашепчет:

– Целуй же меня.

Все просто. Мы сейчас пойдем в Венсенский лес. Будут рдеющие листья на солнце. Будем, конечно, говорить о своей любви к природе, и Федор Сергеевич обязательно скажет пару горячих слов об общине. От природы перейдем к последнему германскому партейтагу, потом к какой-нибудь новой брошюре, где толково и ясно объясняется, почему революция была разбита. А когда наступит вечер, вернемся в свои дома, располземся по своим углам. Пройдем мимо освещенных ресторанов. Гриша Маленький, глядя в окна, пошарит по своим карманам и сбежит. Где-нибудь в ночном баре станет стучать маленьким кулаком по столу и, кашляя, краснея надрывно, будет говорить о России, о позоре. Гершкович пойдет провожать Веру Мальцеву и будет по дороге говорить ей о том, как он любит русскую литературу. Федор Сергеевич заведет разговор о терроре и ругнет противников, энергично тряхнув лысиной. Кон осторожно пройдет мимо консьержки и начнет возиться с микстурами, отсчитывать капли.

…Стук в дверь и оживленный голос Нины:

– Простите, господа, ей-богу, не виновата, задержали меня.

Не хочется оторваться от ее лица. Шуршит ее платье.

– Что же это вы все приумолкли?

Надо что-нибудь сказать. И трудно говорить. Сказать Кону: «Поделись с Ниной своей тонкой теорией об обмене?»

– Кон!

Он оборачивается. Но меня перебивает Нина:

– Идемте, господа.

Да, надо идти: все просто, все очень просто.

Бегут трамваи, автомобили. На мосту алеют розы. Груды гвоздик. Внизу по мутной воде скользят барки. Сверкают рельсы. Столики на тротуарах; в рюмках преломляются солнечные лучи. Светлыми пятнами мелькают в черном кругу толпы женские соломенные шляпы. С огромных плакатов глядят смеющиеся физиономии. Прошла толпа студентов. На тротуар упала бархатная шапочка. Чей-то женский смех прозвучал вблизи и чья-то женская рука высоко подняла упавшую шапочку. Беспрерывное шуршанье шагов на каменных плитах. Гул в воздухе. Окликают девочки с цветами. Нина берет меня под руку. Нас толкают торопливые прохожие. Нина спрашивает:

– О чем вы спорили?

Смеется:

– Спорщики несчастные!

На ней большая шляпа. Чтобы увидать ее глаза, я должен заглянуть под шляпу. Они слегка прищурены, и на лице ее прозрачная, едва заметная тень от ресниц. Она замечает, что я гляжу на нее. Шевелятся ее губы:

– Хорошо?

Я молчу. Нет слов, только пугливая тишина во мне. А гул уменьшается: все ближе и ближе окраины Парижа.

XII

Гаснет лампа. Что-то зашуршало на столе: ветер шевелит бумаги. Один листик упал и забелел на полу.

Я стучу в стенку и спрашиваю брата:

– Ты спишь?

У Бориса комната на восток. Вместо парка – перед окнами длинная высокая насыпь, за ней поле, и поле кажется безбрежным, а над ним на страшной высоте луна. Лунные отблески падают на стол, скользят вокруг постели. Я передаю Борису слова Кона. Мы сидим рядом. У Бориса небольшая, но крепкая рука. Она на моем плече, и мне отрадно чувствовать ее теплоту. Мне холодно. Ночь свежая, длинная, без конца, молчаливая, и потому боязно говорить громко. Когда я, забываясь, возвышаю голос, рука Бориса сжимает мое плечо, как бы говоря: тише.

Я сам слышу свой шепот. Он мне кажется громким, и я едва-едва произношу слова:

– Только обмен? Уход ее от Григория только обмен? Ты подумай, Боря, со дня на день могу уехать и не смею ей сказать. Если скажу, увижу непонимающие глаза. Не смею ее позвать: все мое чуждо ей, непонятно. Недавно, когда она рассказывала про деревушку возле Ниццы, я спросил ее, жила ли она там одна. Спросил не из ревности, смешно ревновать к прошлому, а боль за прошлое, когда она вместе с любимым человеком, мне все равно, кто он был, шла к одному в одном. А сейчас… Есть ли это одно? Его нет, есть только поцелуи, а души отдельно, она проходит мимо того, пред чем я останавливаюсь. Тогда, действительно, приход и уход одинаково легки; если нет великой связи – общности, тогда, действительно, только обмен. Разве иначе я подумал бы о Нине, когда Кон говорил? Я бы с возмущением отбросил всякую мысль связать его слова с Ниной. Но я не отбросил, я тотчас же подумал о Нине, в один миг, как только Кон произнес первые слова. Только обмен? Где же сила и красота любви?

Я вижу, как Борис прикрывает лицо рукой, словно от боли:

– Не… знаю.

– Значит, ложь?

XIII

С утра потемнело небо. Тревожно зашумели каштаны, и в воздухе повисла сетчатая пелена. На плитах тротуара, где раньше роем роились солнечные пятна, прыгают мутные пузыри дождевых капель. Намокла живая изгородь парка, и вместо зеленых кружев висят какие-то сморщенные комки. Нине скучно. Когда дождь – она вся съеживается и становится грустной. Даже весенний дождь печалит ее. Она говорит мне и Борису:

– Давайте, господа, помечтаем.

Она ложится на диван, вытягивается, забрасывает руки:

– Итак, я начинаю. Я уже не в Париже. Перед нашими окнами апельсиновые деревья и виноград. Обязательно вместе. Нет, не так. Надо с самого начала. Итак, мы в поезде, подъезжаем к Ницце. Оттуда я веду вас к деревушке. Ведь вы оба дороги не знаете. И вот мы идем. Вдруг из-за зелени вырастает наш дом. Боря мечтательно произносит: «Эх, кабы в этом доме пожить!» А я намеренно молчу, а потом…

Она поднимается:

– Что же вы молчите? Боря, продолжай. Ну!

Она ждет, с дивана тянет Борю за руку, и вдруг он быстро поднимается и уходит. Стукнула дверь… Недоумение на лице Нины.

– Что с ним?

Я ей отвечаю какой-то шуткой по адресу Бориса, смеюсь, а когда подхожу к его комнате – смех замирает. Надо крепко, до боли стиснуть зубы…

– Саша, быть может, я нехорошо сделал, но я не мог не уйти.

– Знаю.

– Саша, пойми, ведь это невыносимо.

– Знаю.

Он взволнованно уходит в глубь комнаты, и я иду за ним.

– Нельзя ей говорить, нельзя. Боже мой, ты сам это понимаешь. Она ничего не должна знать до нашего отъезда. Она хочет поехать в ту деревушку и снять дом. Пусть. Зато хоть сразу. А мне не больно?.. Вот так недавно ты говорил о нашей лжи. Да, да, большая ложь. И когда идешь умирать, когда хоть намек смерти, тогда нельзя нести ложь с собой. Вот берут и отбрасывают ее. А мне не больно? Если бы я мог ей сказать: идем с нами. Ей, понимаешь, ей, любимой. Если бы я мог. Скажи, могу? Скажи ты, могу? Молчишь? И что она ответила бы? Знаешь? Могу позвать? Вот так радостно: идем со мной! Молчишь? Знаешь?

Я жду с нетерпением. Он отворачивается и глухо говорит:

– Да.

Ищет мою руку, словно хочет поддержать меня, словно боится, что я сейчас зашатаюсь, и еще глуше добавляет:

– Но мы ее обманываем.

– Нет, мы только скрываем.

– Только?

Он грустно улыбается. Эта улыбка бьет меня. И, как у побитого, у меня является желание стать вдвое меньше, согнуться, запрятать куда-нибудь голову, и впервые за всю нашу совместную жизнь я злобно кричу ему:

– Чего же ты хочешь?

XIV

Вечер. Какой-то зыбкий, ускользающий. Тени сумерек вьются трепетной паутиной. Кто-то свистит за окном. Свист тонкий, протяжный. Только что была здесь Нина. Я притворился спящим, и она ушла, еле ступая ногами, боясь разбудить меня. Слышу ее шаги в коридоре. Почему они мне кажутся вкрадчивыми?

Разве я сплю? Она! И если сейчас пойти к ней, разбудить ее и ей, разбуженной, рассказать все и позвать с собой, – что она ответит? Будет пробуждение радостью? Не надо будить, не надо! Лучше видеть любимые глаза закрытыми, навсегда закрытыми, чем чужими и безрадостными.

Снова свист…

Я знаю легенду – быль о тех, чьи глаза сплетались между собой сплетанием любви, о тех, кто шли к смерти от смерти друг возле друга. И я знаю: теперь только быль и нет легенды.

– Саша!

В дверях вырастает Борис и так неслышно, как будто это не человек пришел, а одна из многих вечерних теней. Я не вижу его лица, но чувствую, что оно должно быть бледным. Он присаживается и нагибается ко мне:

– Спишь?

Проводит рукой по моим волосам:

– Успокоился?

Я вспоминаю, как я недавно кричал, и боль стыда сдавливает горло. Каштаны шумят тревожно и боязливо, вечер грустит, как заброшенное кладбище в час заката солнца. И чудится: где-то роют могилу.

XV

Борис приносит наверх письмо от Эстер. Наконец-то!

«Сейчас ничего не могу писать: не расположена, и голова кругом идет от бесчисленных разговоров с моими милыми и тоже бесчисленными родственниками. Если бы ты, Саша, увидел меня в их кругу! Какая там «северная»! Я торгуюсь с ними, спорю и жестикулирую, как подобает еврейке, и даже кричу. Как не кричать, когда я одна против них всех, а их много. Если бы вы знали, как я умею кричать. Часто хочется убежать от них, махнуть рукой на это проклятое наследство, но вспоминаю нашу цель, сдерживаю себя, а мысленно я с вами, мои милые. Вот написала слово «цель» и задумалась. Идем мы к ней, знаем, как пойдем, а в то же время чаще и чаще приходит мысль, что только там, на месте, мы увидим, как эта цель тяжела. Знаешь, Саша, для нас, евреев. Ну, ладно, ладно, Ты уж хмуришься. Не хмурься. Подожди хмуриться. У меня тут был разговор кое с кем. После него вот в душе проснулось что-то. Сперва дремало, и я не думала. Теперь проснулось, и я думаю, должна думать, иначе это значит отмахнуться. Нельзя, нельзя! Хорошо, брошу об этом, вот приеду и расскажу. Так или иначе, но 14‑го я буду в Париже и все расскажу, а сейчас я не могу: надо торговаться, а торгуюсь я до холодного поту. Видно, заговорила отцовская кровь – и своего добьюсь. Верьте в удачу, как верю я».

Борис дочитывает последнюю строку, и мы оба молчим, точно каждый из нас, не сговорившись, хочет побыть в эту минуту в тишине.

Удача! Я хочу знать только это слово. Еврейство тут ни при чем. Эстер взвинчена разговорами со своими родными и видит какую-то новую тяжесть. Я ее не чувствую и не знаю. Кто идет к цели, тот не оглядывается назад. И перед этой целью мы все равны. Удача – и я вижу себя в России. Хочется глубже, еще глубже вникнуть в великое слово: родина – и в нем моя радость, моя скорбь, моя светлая надежда.

И, веруя, я знаю:

– Свет… свет… свет…