Читать книгу Железный поход. Том 1. Кавказ – проповедь в камне - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 6

…Хмуро было на душе ромистра Аркадия Павловича Лебедева по дороге на Кавказ, однако с просветом надежды. Низкий поклон ангелу-хранителю. Господь миловал миловал от позора чести – дело по убийству графа Холодова разрешилось… Но сеть всегда с прорехой. Весть о сем диком факте птицей долетела и до столичного общества. Из разговоров, предварительных следственных отчетов и прочих показаний «свидетелей», которыми пестрели газеты, фабриковалось общественное мнение по старому российскому принципу: «У меня сегодня радость – я соседу сделал гадость». Итог: в судьбе Лебедева случился вынужденный выход из полка. Слава его величеству случаю: обошлось без суда – и все благодаря несчастной графине-вдове, которая успела через слуг оповестить судебного пристава о пропаже дарственного клинка. Для виленской полиции ясно было одно – дело это темное… и кто знает, какой узел бы затянула Фемида, если бы не своевременное вмешательство в эти композиции сильных мира сего. Окончательную точку в мытарствах Лебедева поставила срочная эстафета от его императорского высочества Великого князя Михаила Павловича.

Нарочный едва дотянул загнанную до горячего пота лошадь до следственного управления, где та рухнула посреди двора на передние ноги, потом на бок и, отрывисто захрипев, издохла, глядя стекленеющим глазом на забрызганные слякотью сапоги караульного.

– Потому и издохла, ваш бродие-с, что на казенном пакете, извольте-с видеть, вензель царский стоит, – запыханно доложил нарочный. – Стало быть, и гнал ее, окаянную… последние полста верст без продыху.

После изучения послания взятому под арест ротмистру без проволочек было возвращено оружие, принесены невнятные извинения, а сам он отпущен на все четыре стороны.

…Два месяца спустя, по возвращении в столицу, у Лебедева состоялась встреча с его высочеством в Михайловском дворце на Итальянской.

* * *

Над Невой стояли бледные сумерки, похожие на белую ночь, кутая золотые купола и шпили великого, призрачного города сиреневой дымкой. Младший брат Императора, затянутый в темно-зеленый вицмундир, спокойным шагом прохаживался по огромному, как плац-парад, кабинету, в котором торжественно горело свечами золоченое кружево многорожковых канделябров, и, чуть склонив голову набок, словно прислушивался к чему-то.

Остановившись у высокого трехстворчатого окна, он гадательно посмотрел на яркий свет шандалов, который рассеивал сочившуюся из-за тяжелых портьер бледную сукровицу вечера. Затем чуть откинул узорчатый шелк и заглянул в проем. На сером граните ступеней его дворца стояли парные часовые. Талый ветер трепал плюмажи на высоких киверах верных гвардейцев. Те располагались и по всему дворцу, по всем анфиладам, залам и лестницам, точь-в-точь как и у его августейшего старшего брата. Разница была лишь в том, что в Зимнем дворце размещался целый гвардейский полк преображенцев, у него на три роты менее, но так ли уж это важно? «Порою награды и безграничная власть не только украшают, но и укрощают», – подумал Михаил Павлович и, отпуская скользящий на пальцах шелк, вспомнил античную заповедь: «Чрезмерная уверенность в себе становится причиной всяких больших бед». Вот уж воистину чего следует бояться монархам. Тому пример визгливая Европа, а паче Франция. Недаром их мудрый Талейран26 замечал: «Настоящий честолюбец даже собственный Эшафот рассматривает, как пьедестал».

Впрочем, политика, равно как и меткие замечания мудрых мужей по тому или иному поводу в этот час мало занимали его государственный ум. Его незаконнорожденный сын, жуткая трагедия, разыгравшаяся несколько месяцев назад в доме старого графа Холодова, нежданный арест доблестного слуги, который с честью исполнил его личную просьбу – вот те стрелы, что огнем жгли грудь главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами.27

Он живо припомнил то уже забытое, но пылкое влечение к милой фрацуженке mademoiselle де Ришар, которое закончилось весьма неожиданным, но закономерным финалом. «Что ж, в основе всех великих страстей лежит прелесть опасности – так, кажется, рассуждают французы? – усмехнулся Михаил Павлович, отходя от окна. – Однако не следует предаваться сожалениям о прошлом, жаловаться на перемены, которые нам в тягость, ибо перемена есть условие жизни. Что же до пересуд и скандалов при дворе, то часть их обычно остается в тени. И это всегда лучшая их часть. Вот вам и «правило тени» в действии». Между тем, его тривиальная история с бриллиантовой брошкой-шифром28 – фрейлиной Императрицы m-lle де Ришар едва ли более давала повод для скабрезных сплетен в обществе, чем какая другая. Взять хотя случай с m-lle Нелидовой, что долгое время была в близких отношениях с его царственным братом29. Здесь тоже не обошлось строеньем глазок… Причиной ее падения не тщеславие, не корыстолюбие, не честолюбие; она так же, как и его возлюбленная, была увлечена чувством искренним, хотя и греховным, и никто даже из тех, кто осуждал это право, не мог отказать ей в уважении…

Дальнейшая судьба таких дворцовых особ, после ухода «со сцены», устраивалась по обыкновению весьма не худо, и многие фрейлины, если не все, только мечтали о такой альковной карьере. Бывшие фаворитки, будучи уже в тени, нередко ссуживали немалые тысячи в Инвалидный капитал30, продолжали активную светскую жизнь или, напротив, удалялись от общества, так что встретить их способно было лишь во дворцовой церкви, где они ежедневно бывали у обедни.

Перед мысленным взором Михаила Павловича соткался нежный образ его бывшей фаворитки: юная француженка с покатыми обнаженными плечами, красивая особенной фарфоровой красотой светских дам восемнадцатого века. Правильные черты, нежный овал, густые волосы двумя черными крыльями ниспадали на уши и закрывали их.

Вспомнил он и тот день, когда эта миниатюрная француженка, о грации и походке которой он любил говорить: «Sie geht nicht, sie schwebt»31, родила ему сына. Княгиня Салтыкова зашла к нему около шести утра, крайне взволнованная, и объявила, что у m-lle де Ришар родился мальчик. Будучи отцом уже пятерых законных дочерей, Михаил Павлович испытал сложное, доселе незнакомое ему чувство. Беспокойная радость бежала под руку с горьким отчаяньем правды: l'enfant сей являлся bâtard… а стало быть, и судьба его была предрешена с колыбели.

Князь был крайне подавлен. Как человек чести, он всячески хотел бы приукрасить жизнь своей возлюбленной, своего незаконнорожденного, единственного сына… Увы, царствующий брат – Император Николай – не допускал шуток, когда дело шло о добрых нравах их августейшей фамилии и императорского двора. Михаил Павлович, как никто другой, прекрасно знал нрав Государя и предвидел, случись что, в какой величайший гнев придет тот. Погруженный в глубокую меланхолию, отложив дела государственной важности «на потом», он вынужден был срочно принять суровое, но единственно верное решение. И оно случилось к сроку – гусиное перо начертало строки: «P. S. Прежде, семнадцать лет назад под Гроховым… уж так было угодно судьбе, я «отнял» у вас сына, нынче я вам его возвращаю, граф. Сын мой крещен и наречен Александром в светлую память о том, кто некогда спас мне жизнь».

Да, именно так и гласило отписанное им письмо для графа Холодова. «Несчастный старик… – Михаил Павлович осенился крестом. – Еще раз прости за героя сына…» Его высочество прикрыл глаза… и снова из того кроваво-грозного тридцатого на него неслись перекошенные в крике лица польских улан, и снова его грудь леденил холодный блеск солнца на бритвенных остриях их пик… И слава Всевышнему! – наш, русский эскадрон лейб-гвардии гусарского полка под началом поручика Холодова, что отбил его от когтей неминуемой смерти…

Князь, продолжая пребывать в плену волнительных воспоминаний, опустился в золоченое кресло, неторопливо раскурил ручной свертки кубинскую сигару. Ровное пламя свечей кабинета зажигало розоватые блики на резных рамах старинных картин.

«Да, знание смиряет великого, удивляет обыкновенного и раздувает мелкого человека, – сам для себя констатировал он. – Но что с того мне, коли я знаю правду? Смирение, удивление или радость? Мой сын… мой маленький, единственный сын… Как бесконечно и как отчаянно ты далек от меня… Ах, почему ты не мой наследник?! Я человек, имеющий все, тем не менее о состоянии своей души, своего сердца могу лишь сказать, как в той глупой французской песенке:

Je loge au quatrième étage,

C'est là que finit l'escalier»32

Глядя на сизый изменчивый дым сигары, память его набросала портрет того, кто тайно отвозил новорожденного под Вильну, в имение графа Холодова.

Лебедев Аркадий – еще молодой, но уже обожженный польской войной драгунский офицер в красивом кавалерийском мундире. Породистое русское лицо, на высокий лоб падают упругими завитками темно-русые волосы, и что-то смелое, уверенно-твердое в гордом повороте головы… Вспомнив о ротмистре, о Кавказе, Михаил Павлович вспомнил и о том, как ежегодно, уже третий десяток лет в дворцовой церкви, равно как и по всей России, служили скорбный молебен по случаю начала войны на южных границах Отечества. В этом году при выходе из церкви Государь обратился с речью к офицерам, присутствовавшим на службе. Он сказал им, что гвардия покуда не будет вступать в дело, но что, ежели обстоятельства сего таки потребуют, он сам поведет ее и уверен, что она покажет себя достойной этой чести. Наследник цесаревич Александр подошел к отцу и произнес сакраментальное, вечное: «Рады стараться», которое офицеры дружно повторили хором. Император тепло обнял сына. Но вот незадача: в этой маленькой сцене, участником которой являлся и Михаил Павлович, не чувствовалось ни на йоту одушевления или влечения. «Восточный вопрос – вопрос совершенно отвлеченный для ума петербургского, и особенно для ума гвардейского. Это «ум с порогом», крылья коего постоянно обрезались, ум, перед которым, увы, никогда не открывалось иных горизонтов, кроме парадов Марсова поля и Красносельского лагеря, не вырисовывалось других идеалов, кроме спектаклей оперы или французского балета, мог ли он осознать всю сложность вопроса?!».33

«И, право, – рассуждал Михаил Павлович, – как может ум, воспитанный на такой скудной пище, возвыситься до понимания крупных социальных и политических замыслов и воодушевиться идеей освобождения всех славянских народов и великого торжества православия? Пожалуй, прежде следует растрясти наше дремлющее в неге и грехе общество, перевернуть его вверх дном, прежде чем идеи такого порядка смогут проникнуть в тупые мозги петербургских гвардейцев. Увы, кавказская война идет уже третий десяток лет, а в Петербурге так и не поняли, что не стоит фамильярно похлопывать Кавказ по хребту. Но это мои чаянья, ежели собственная Его Императорского Величества канцелярия имеет на Государя подчас влияние более, чем Он на нее? Брата Константина34 давно уже нет среди нас… а как славно иметь сейчас Государю его крепкое плечо и преданное сердце. Ободряет и вселяет уверенность в православные души одно: царственный брат мой превыше всего поставил упорядочение законодательства. И железная воля Его служит надежной порукой, что сие будет завершено. И еще, – Михаил Павлович пробежался взглядом по золоченым кессонам потолка, – длительная война с горцами имеет не только темную сторону. Войска, прошедшие этот ад, – лучшие войска в России, а стало быть, и в Европе. Ну вот, dixi et animam levavi…35

Он вновь по-лисьи улыбнулся чему-то своему и посмотрел на каминные часы швейцарской работы. Стрелки показывали семь часов. На данное время была назначена аудиенция Лебедеву, которого его высочество с нетерпением ждал лицезреть.

* * *

– Что же вы, ротмистр, проходите, прошу. – Михаил Павлович, стоя вполоборота к застывшему у дверей офицеру, любезно указал на одно из кресел. – Садитесь. Дорога была дальней, и вряд ли ее возможно для вас назвать partie de plaisir.36

– Благодарю, ваше высочество, но я не смею…

– Смелее, садитесь, sans façon37 – И, точно помогая курьеру преодолеть барьер субординации, Великий князь первым опустился в кресло.

– Видите ли, голубчик, упрямство отличается от стойкости. Упрямец упорно защищает ложь, стойкий человек – истину. Вы, ротмистр, слава Всевышнему, преуспели во втором… и я весьма благодарен вам за верную службу. Знаю, знаю о том несчастье, что приключилось в Вильне, иначе, как бы я смог вызволить вас из петли судьбы. Успокою: вы вне подозрений, mon cher. Древние говорили: «Feci quid potul, faciant meliora potentes»38. Что делать, жизнь тасует нас, как карты, и только случайно – и то ненадолго – мы попадаем на свое место. Что до убийства графа… конечно, безмерно жаль старика.

Михаил Павлович тяжело вздохнул, поднял голову и крепко провел белой ладонью по глазам; встреча шла в разговорах «sotto voce».39

– А вы… друг мой, имеете на этот счет какие-либо соображения? – Князь искоса взглянул на Аркадия.

– Никак нет, ваше высочество… Хотя разве кучер-бульбаш, что нанят был мною на виленской земле… уж больно странная, угрюмая личность… Но он и в дом не входил… Более у меня нет никаких догадок.

– Н-да, самые глубокие мысли приходят тогда, когда окажешься на мели, – мрачно усмехнулся князь и опустил тяжелые порозовевшие веки. – В не лучшие времена живем, голубчик, отнюдь… Стоит ли говорить о преступниках, ежели даже свидетелей стало трудно отлавливать.

Хозяин дворца внимательно посмотрел на гостя и при ярком свете свечей отметил, что тот изменился за полгода с их последней встречи: вокруг глаз обозначились новые морщинки и стало больше седых искорок в темных густых волосах. Лебедеву было между тридцатью четырьмя и тридцатью шестью. Но в движениях драгуна жила еще та упругость юности, а в плечах и руках чувствовалась та живая мощь, которая столь волнует людей, разменявших пятый десяток. Руки Аркадия были жилистыми, с длинными артистичными пальцами музыканта, с которыми так не вязались два сабельных шрама на внешней стороне кисти. Это были руки солдата, привыкшего к грубому делу, но одновременно они с удивительной легкостью управлялись с изящным фужером, сигарой, равно как и с ножом и вилкой.

– Еще вина? – Михаил Павлович с несвойственной ему доверительностью посмотрел на верноподданного слуга. И когда тот с почтительной готовностью наполнил фужеры шабли, князь тихо сказал: – К сожалению, обстоятельства сильнее нас, господин Лебедев… Мой незаконнорожденный сын, убийство графа Холодова, донос о вашем аресте Его Величеству… словом, лучше, ежели вы на время покинете Петербург, голубчик… Я подчеркиваю: на время.

– А как же мой Нижегородский полк, ваше высочество? – Аркадий, бледнея лицом, сдвинул брови. – Неужели… моя миссия в Вильну по вашей просьбе… сыграла столь злую шутку?..

– У вас свежие и точные сведения. – Князь посмотрел на офицера пронзительным взглядом и, отпив из фужера, прикурил сигару. – Вы почерпнули из «Полицейских ведомостях»? Впрочем, простите за неуместную шутку.

– Но это же была секретная миссия, ваше высочество?

– Увы… в России все секретно и ничего не тайно. В этом-то и беда. N'est ce pas, mon ami?40 О моей персоне, как, собственно, и о вас, ротмистр, уже вовсю судачат в салоне Карамзиных… да и не только там. Notiz bien,41 господин Лебедев. Посему я предлагаю вам на выбор любую губернию, где квартируются наши славные полки. Уверяю, сия любезность с вашей стороны мною не будет забыта. Как говорят мудрецы на востоке: «Для великого наполнения нужна великая пустота».

Аркадий молчал, фраппированный крутым поворотом судьбы, но через тяжелую паузу твердо сказал:

– Я боевой офицер, ваше высочество, могу командовать эскадроном…

– Равно как и полком. – Брат Государя сидел в кресле, с черной сигарой в пальцах, непринужденно скрестив ноги – поза хозяина и господина, который не привык терпеть чужого мнения. Его властно-задумчивый взгляд был устремлен на многоликие отражения в зеркалах золоченых шандалов и бронзового литья.

И вновь наступила пауза. Огонь играл в камине. Из дворцового парка уже веяло вечерней прохладой. Свет свечей играл на тонких голубоватых гранях хрусталя, плясал на шелке, которым были туго затянуты стены кабинета, на серебристых корешках книг. В узоре наборного пола успокаивающе переплетались желтые, вишневые, белые и кофейные фигуры и линии. Стрелки часов на камине приближались к восьми.

– Так значит, вам еще нравится запах пороха? – Князь выпустил дым из ноздрей, рубиновый огонек сигары отражался в его серых, цвета Невы, глазах.

– Так точно! – Лебедев быстро поднялся с кресла, замерев перед главнокомандующим Гвардейским и Гренадерским корпусом.

– Выходит, в Казань, Оренбург или Царицын вы не желаете?

– Никак нет, ваше высочество. Завтра в полку офицерское собрание – друзья засмеют. Да и я сам, видит Бог, не желаю.

– Вы все так же смелы и бесстрашны? – Белые зубы твердо сжимали сигару. – И не боитесь смерти?

– Первостепенно приказ, ваше высочество. О смерти и опасности думаешь потом, ежели это угодно-с нашему Господу.

– Хм, похвально, слышу все те же ответы. Значит, вам по-прежнему будет уютно в седле. – По красивым губам Михаила Павловича пробежала улыбка: «Наконец-то я отчасти раззадорил сего героя». Он посмотрел сквозь сигарный дым на ротмистра своими спокойными глазами, затянулся еще и, словно размышляя вслух, сказал: – Что вы скажете насчет Кавказа, господин Лебедев? Покорение сих территорий по-прежнему стоит Отечеству громадных жертв и денег. Кто б мог подумать, что после тридцати лет бесконечной войны мы сегодня столкнемся с кровавой и грозной порой мюридизма42. Увы, огненная проповедь Кази-муллы и Шамиля43, как никогда, нынче владеет сердцами и шашками Чечни и Дагестана.

– Надеюсь, ваше высочество, судьба будет благоворить к России. Что до меня, – Аркадий в почтении склонил голову, – сабля и имя – это все, что у меня есть. Сабля, чтобы пролагать ею дорогу, а имя для того, чтобы знали, кто по ней прошел. Я готов выполнить любой приказ вашего высочества. Тем паче, что много обязан вам. Честь имею.

– Браво, я всегда знал о вашей сабле, коя способна по первому слову покинуть ножны. Знал и о преданном сердце, радеющем за веру и верность Отечеству, но вот о душе… Впрочем, шут с этой философией. – Великий князь огладил ухоженные усы, пригубил вино. – Gott sei dank.44 Я вполне удовлетворен нашей беседой. Кстати, у вас есть жена, дети? Дама сердца, наконец? Мужчина в вашем возрасте есть лучшее сочетание силы и разума. Это к тому… mon cher… Может быть, кто-то из ваших близких, родных в ваше отсутствие нуждается в моем покровительстве?

– Благодарю, ваше высочество, это излишне. Семьей обзавестись мне Бог не дал. Почтенные родители давно в земле… Вот только мой крестник Александр… с вашего позволения… ваш родственник. – Голос ростмистра на мгновение дрогнул. Снова склонив голову, он приложил правую руку к груди.

– О, да… Это point d'honneur…45 И это делает вам честь, господин Лебедев. Но о сем не извольте беспокоиться. Это mea culpa,46 и я сумею ее загладить перед Всевышним. – Его высочество выдержал паузу, выпустил цепочку дымовых колец изо рта. – Что ж, ежели вопрос решен, вот вам мое рекомендательное письмо для Генерального штаба. Второе послание вручите лично генералу Нейгардту. Убежден, он найдет вам достойное место. —Михаил Павлович протянул ротмистру два пакета, скрепленных сургучными печатями, и, вновь пригубив шабли, подумал: «Этот славный малый отнюдь не похож на милого дворцового лакея. Его не назовешь очаровательной посредственностью. Отрадно, что в тридцатом году судьба свела нас под Гроховым… Жаль, если сей молодец сложит голову на Кавказе… преданность и верноподданичество нынче в цене. Но с другой стороны: нет человека – нет проблемы. M-lle Ришар скончалась при родах… Внебрачный сын в далекой Вильне… Коли этот храбрец, как многие иные имена, навеки растворится в горах Кавказа… что ж, стало быть, так… Почему нет? Хорошими людьми не рождаются, ими умирают».

– Засим прощайте, друг мой, меня ждут государственные дела. Но помните, – Великий князь, жарко сверкнув рассыпанным по плечам золотом эполет, поднялся и потрепал по плечу курьера, – кроме сабли и имени, у вас есть еще я. Храни вас Господь, Аркадий Павлович. С Богом!