Читать книгу Железный поход. Том 1. Кавказ – проповедь в камне - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 7

«Ох, и носит же меня лихо…» – Лебедев, тяжко страдая от перепоя, насилу попытался рассветить глаза и наконец-то понять, «где он и с кем?» Однако затея эта оказалась куда как непростой: голова трещала, ровно коня подковывали, а набрякшие свинцом веки отказывались подчиниться. Послав значительное количество чертей в адрес ставропольского начальства, а также большого штаба и разных лиц, которыми генерал Нейгардт47 всегда любил окружать себя ради почета, ротмистр таки привстал на локтях и тупо узрел «мир». «Вот уж воистину: на небе выпил – на земле закусил. Только выбрался из прошлого, как вляпался в настоящее».

Через розовые занавески окон тужились в упрямстве лучи апрельского солнца и наполняли еще не греющим, но каким-то особенным веселым светом спальню и находившиеся в ней предметы.

Аркадий повернул всклокоченную со сна голову и, тихо застонав, мертвецом откинулся на подушку: «Похоже, и вправду мне всю дорогу ворожит бес».

Рядом, уткнувшись щекой в пуховую перину, мирно посапывала вдова уездного почтмейстера Глазкова, что третьего года был зарублен шашками немирными чеченами под станицей Червленной. «Прикажите самовар истопить, Оксана Прокопьевна… Не в пример зябко у вас… с похмелья колотит… Собаке в будке и то теплее…» – хотел было попреком озадачить вдову Аркадий, но состояние полного несостояния, а вернее, мрачной рассеянности и умственной хмельной тьмы не дало ему разомкнуть губ.

Тем временем, будто прочитав его мысли, в доме заслышались скорые шаги прислуги, неряшливо брякнули о железистый лист принесенные со двора кучером Антипом дрова; громыхнул медью самовар, лязгнул ухват, пытаясь подхватить чумазый чугунок щей…

Минутой позже мимо приоткрытых дверей спальни проплыла и на миг задержалась у щели любопытная рожа ключницы Матрены. В ее жадных до сплетен глазах шаял огонек злорадства, точно выжигал клеймо: «Ай да госпожа – хороша! Бог главный, а онась первая опосля Его! Муженек-мученик ешша и остыть не поспел в земле, а она глядь: груди пялит и сердчать не думат!»

Часы мерно отходили четверть часа, может, и более, когда альков мало-помалу наполнил едва уловимый, но столь милый душе запах тепла. Угревшись под одеялом, Лебедев вслушивался в звуки и шорохи ожившего дома и представлял, как знакомый, кривой на один глаз Антип, сидя на корточках, матькается, покусывая ус, возится у беленой печи и, обжигая пальцы, подтапливает кудрявой берестой волглые на концах после ночной изморози дрова.

Лебедев еще разок сквозь вязь ресниц глянул в ясное окно: с широкого струганого подоконника, крашенного белой краскою, недоверчиво и пугливо слетела ожившая по весне муха. Где-то продолжали уверенно фыркать, бурчать и постреливать взявшиеся огнем дрова… но пламя желтых языков памяти, что лениво изгибались, облизывались и скользили перед мысленным взором, уносили ротмистра в далекое далёко… Ощущая обнаженным бедром горячее гладкое колено молодой вдовы, он продолжал пребывать в беспокойной похмельной дреме, видя себя самого в ту пору, когда способность радоваться жизни, способность наслаждаться и ни секунды не тревожиться из-за прошлого или будущего еще не покачнулась на зыбких весах гармонии молодости.

* * *

Ему везло с младых ногтей, и это везение, как ржавь, незаметно портило, развращало… У семи нянек дитя без глаза – Аркадий не был исключением. За воспитанием барчука ревностно никто не следил: ни маменька, ни papá. Разве что многочисленные и такие же бестолково-шумные, что курицы, бонны, а позже педантичный, скупой на ласку и слово гувернер-немец, но как-то уж решительно по-немецки, сухо и отстраненно. И немудрено: Отто Карлович, пожалуй, больше всего на свете любил три вещи: зачитывать по нескуольку раз в день «Pater noster», будучи убежденным католиком, с непостижимой аккуратностью затачивать берлинские карандаши и каллиграфическим почерком выводить мелом латинские буквы на графитной доске.

Так от Рождества до Пасхи, от Пасхи до Троицы незаметно пролетали дни, проходили годы… Суровость и вечная занятость Павла Сергеевича, как и надуманные со скуки тревоги Анны Андреевны глубокой борозды не оставили в интересах и приоритетах сына. Suum cuique.48

Между тем, Аркадий был уже в тех летах, когда родителям следовало крепко задуматься о грядущей карьере своего чада. И старший Лебедев – муж ума трезвого, ревностный в вере к Богу и Государю, будучи к тому же человеком военным и пунктуальным, после краткого, более формального (чем требовал того этикет) têtе-à-tête с женой, определил Аркадия в Пажеский корпус.49

В Пажеском он шел одним из первых и в постижении военных наук, и в качестве застрельщика утех юности и, выйдя в полк, как это случается с живыми натурами, сделался всеобщим кумиром. Его яркие серо-зеленые глаза сверкали счастливой бесшабашностью и отвагой. Поразительно, но ему везло как в обществе, так и с начальством. Имя его частенько повторялось сослуживцами с завистью, дамами – с восхищением. При этом он не был ни петиметром, ни шаркуном, и даже злые языки не смели упрекнуть Аркадия в этих пороках.

– Ей-Богу, господа, я и пальцем-то не шевельнул для своей «популярности». Но мир… не без «добрых людей». Разве вам не случалось слышать обо мне хуже, чем я есть на самом деле? – подмигивая друзьям, улыбался он. – Хотя, клянусь, сам я решительно никогда не драпировался в тогу особенной добродетели… Сознайтесь, други, слышали в мой адрес дурное? Меня занимает только мнение мужчин. Ибо к беде иль радости, но женщины и без того дарят мне свое внимание. Так да иль нет? Елецкий, брат, что молчишь? А ты, Брагин? – Он снова улыбнулся – задушевной улыбкой, открывшей белые безупречные зубы.

Господа смеялись, поднимая за своего любимца бокалы, звенели хрусталем и с теплотой беззаботной молодости кричали:

– Лебедев, черт! Ты наш succés du scandale! Vae victis!50

…Однако Пажеский корпус учил не только военным наукам… Не отставая от других, Аркадий к семнадцати годам весьма толково умел презрительно «щурить глаз», «брать навскидку лорнет», вглядываясь на проезжающих; чинно кутаться в бобровый ворот, сидя в пролетке невского лихача, и делать… долги. Тех денег, которые раз в месяц регулярно высылал «на булки» и «изюм» отец, катастрофически не хватало. Но ни Москва, ни Петербург слезам не верят. Столицам дела нет до «высоких оценок» и «особого расположения ротного командира».

Как назло, к досаде Лебедева, в корпусе постигало науку немало богатых молодых людей, кошельки которых не знали «ветра». Жизнь их кипела обычной, веселой волной, на зависть другим. Эти не морщили лоб и «не рвали ногти», как дотянуть до следующей «подачки» из дому; непринужденно мотали деньги, «подмахивали» векселя, играли в карты на интерес и тоже делали долги. Строгие родительские напутствия, предостережения родственников и отцов-командиров – кто о них помнит в семнадцать лет? После «сыгранной зари» и многочасовых мучений в классах, фехтовальных залах, на ипподроме и плацу их ожидали визиты, взятый за правило promenade на Невском своих рысаков, а следом обеды непременно в лучших местах, дорогие тонкие вина, цыгане, балы и ночи с любезницами… И так каждую неделю – азартно, весело, пусто, словом – après nous le déluge.51

Лебедев мучился и страдал, право, недолго. Как ему, «первому по фронту», не спускать деньги и не влезать в долги, когда вокруг все только этим и заняты! «Ведь стыдно, ей-Богу, стыдно не мотать червонцы, быть прижимистым и ощущать себя мышью под веником! – горячился Аркадий, спешно отписывая очередное прошение матери. – Ведь чистый позор для фамилии – кормиться в кухмистерских норах, хлебать ленивые щи, пить пошлый копеечный компот и находить эту отраву сносной!»

Тем не менее в письмах к дорогой маман он был предельно трезв в выражениях и разборчив в выборе слов. Зная слабые стороны материнской души, он умел пускал свои «стрелы». Тонко сетовал на то, что ему горько и совестно отставать от иных фамилий по корпусу, всюду, как каптенармусу, являться лишь в казенном мундире: и в опере, и на приемах, и на балах… Быть обделенным услугами сапожника и портного, брать извозчика, когда другие держат чудных рысаков и даже имеют свой собственный экипаж.

Об истинной правде своего бытия Аркадий благоразумно хранил обет молчания. Ни слова, ни полслова о том, что сеял и растил долги, беря ссуду под дикие проценты у хромоногого ростовщика-еврея, державшего свой ломбард неподалеку от Владимирского рынка; ни о долгах друзьям, взятых под «честное, благородное»… Ни о многом другом, о чем было жутко и думать. Анну Андреевну хватил бы удар, знай она о «свечках» любимого сына. Между тем Адик в окружении шумной камарьильи приятелей умел проявить себя. Их молодое – кровь с молоком – братство бойко третировало известного сорта дам, «взрывало» за ночь не один десяток бутылок шампанского, держало содержанок-француженок и мчалось «справить голод» в лучшие рестораны столицы. Там же юные господа демонстрировали бравую выправку; сверкали надраенными пуговицами и пряжками мундира; с особым шиком бряцали шпорами, ловко бросали пальцы к околышам фуражек при виде хорошеньких барышень и без смущения смущали последних тем светлым и наглым смеющимся взглядом, который против воли вызывал краску на атласных девичьих щеках.

Так ярко и весело летели дни, месяцы, и Лебедеву казалось – всему не будет конца… Что до растущих, как на дрожжах долгов – то Аркадий пребывал в полной уверенности: все они как-то сами собой заплатятся. Увы, чудес не бывает. Пробил час, и в дверь постучали… Кредиторы, словно цепные псы, не знали пощады и ничего не желали слушать.

– Либо извольте вернуть положенное, либо, милостивый государь, мы спешим жаловаться на вас начальству!

Краснея и задыхаясь от самых заискивающих просьб, уверений и клятв, ему насилу таки удалось выбить себе три дня. «Дьявол! – Аркадий был в отчаянии. – Как скверно, подло эти мерзавцы обошлись со мной! Будто я портной или кучер!» У Павла Сергеевича деньги, конечно, имелись, но обратиться к отцу с такой просьбой!.. Лебедев промакнул батистовым платком лоб. «Девятьсот рублей серебром! Это могила… Эшафот! Верно говорят: «Была бы плаха и топор, а шея всегда найдется»«.

«Сын, будь прежде всего порядочным, честным офицером, служи верой и правдой Отечеству. Смей блюсти себя так, чтобы старые любили, равные уважали, а младшие почитали. Помни: ты дворянин, будь предан до последнего вздоха Государю и чти фамилию нашу…» – вспомнились категоричные наставления отца.

«Нет, papá своих принципов не переступит. Узнай, «как я», «что я» – прогонит взашей, оставит без благословения и без сомнения лишит и тех несчастных двухсот рублей, кои, как милостыню, бросает мне в руку. Нет, брат, уж лучше пуля…» Он на миг представил реакцию отца, солдатскую ругань на его прошение, и вздрогнул… Багровое от гнева лицо, оловянный взгляд и подергивающиеся усы:

– Что, влип, «мотыга»?! Все на кутежи, на баб, на ликеры? Ишь, барон нашелся! Сволочь! Жалованье ему извольте-с вперед, а черта лысого не желаешь? Я тебя отучу форсить, хвост павлинить! Я что, кую эти самые деньги? Скотина, болван! И это сын майора Лебедева. Прочь с глаз моих! Список долгов оставь своим шлюхам и хлыщам! Я хоть не слыхал, а ведаю, куда мои средства летят! И не сметь матери слезы лить! Лично отпишу начальству, чтобы тебя гнали плетью из корпуса. Что? Можешь попасть под суд? Вот и славно! Отечество и Престол в таких защитниках не нуждаются! Пусть ушлют на Кавказ подлеца! Там выбьют из тебя пудру с духами. А теперь вон отсюда! И чтобы ноги твоей в доме не видел, ни тени, внял?!

Аркадий закрыл глаза и прочитал молитву: «Господи, не оставь раба своего…» Глупый, выживший из ума скаред! Что он знает? Что понимает в нынешней жизни? Надежда разве на маменьку… Она не оставит, поможет, поймет.

* * *

Анна Андреевна в своем нежно-голубом капоте с широкими кружевными рукавами, из-под которых далеко виднелись белые голые руки, с плохо уложенными в этот поздний час волосами, больше встревожилась, чем обрадовалась внезапному приезду сына. «Бог мой! У него на лице что-то фатальное. Неужели стряслось…» – молнией ударила мысль.

Высокая, заметно располневшая за последние годы, с кротким, мягким лицом, сохранившим еще остатки былой привлекательности, она вдруг увиделась Аркадию маленькой, беззащитной, растерянной. Мелко шагнув через комнату, мать, не спуская с него глаз, как-то странно улыбалась, точно боялась обнять и хоть что-то спросить.

«Она все поняла». Аркадий почувствовал, как запершило в горле, как дрогнуло что-то внутри и натянулось.

– Здравствуй, Аркашенька! – с приглушенной тревогой слетело с губ матери. Поднимая голову выше, она пристально вглядывалась в него.

– Здравствуйте, maman! – взволнованно и глухо прозвучал ответ. Поклонившись, сын не смел двинуться с места, ожидая приглашения.

– Плотнее затвори двери. – Привыкшая видеть Аркадия всегда бодрым, подтянутым и веселым, Анна Андреевна нынче отказывалась верить глазам. И когда он торопливо последовал ее совету, она дополнительно оживила две свечи.

Все произошло, однако, лучше, чем представлялось.

Анна Андреевна, поцеловав его в щеку, провела в свои комнаты и, указав сыну на кресло, молча присела рядом. И он был бесконечно благодарен ей.

– Так что же? – перекрестив сына, не удержалась она и расправила дрожащими руками подол шелкового капота.

– «Сам» дома? – привстав от напряжения, озадачил Аркадий вопросом.

– Сядь же, успокойся, – кусая губы, поперхнулась от волнения мать. – Павел Сергеич нынче у Наумовых… третьего дня как в Царском Селе. Ах, Господи, свет мой Аркашенька. Не томи, я с ума сойду! – Глаза блеснули слезами.

– Скверные дела, маменька… Простите, простите! – Он припал к ее руке, едва сдерживая готовые сорваться слова отчаянья. – Я к вам с покорнейшей просьбой, maman. Умоляю, не оставьте без внимания! Иначе… погиб. Затем и лошадей гнал.

– Адик… Аркашенька, Господь с тобою, душа моя, как же… это? Деньги? Ты должен? Сколько? Ах, Боже мой, как ты мог?

– Спасите, милая maman. Я бросался повсюду, пустое! На вас вся надежда… Отец скорее моей могиле будет рад, чем удружит деньгами.

Услышанная сумма долга не испугала Анну Андреевну, однако изумила и вызвала слезы. После долгих, придирчивых и обстоятельных допросов необходимые деньги были переданы Аркадию, а ночь была отдана молитве.

Следующим утром, когда стройный и бодрый Аркадий молодцевато перешагнул порог маменькиной половины и, чуть румянясь от прежнего стыда и волнения, подошел к руке матери, то ни она, ни челядь, похоже, не признали в этом изящном, подтянутом молодом человеке вчерашнего потерянного, с лихорадочным блеском глаз юношу. Все домашние не в силах были скрыть светлого впечатления от той здоровой свежести, которую внес в дом единственный сын Лебедевых.

После сытного завтрака и крепкого чая Аркадий, поцеловав мать, скоро откланялся, выслушав на прощанье горячее напутствие:

– Заклинаю тебя, мое сердце, впредь будь осмотрительным, прилежно учись и не смей огорчать нас с papá. Павлу Сергеевичу ничего сказано не будет, но и ты, Адик, должен понять…

– Я уж все понял, маменька!

– Ты… ты мое солнце, мой счастливый берег!

Аркадий клятвенно обещал быть достойным сыном и несколько раз с особенным почтением поцеловал ее мягкую, теплую руку.