Читать книгу По обе стороны воды - Андрей Заленский - Страница 3

Когда утром соседка Марья Степановна постучала в дверь, всё ещё спалось, брелось вдоль шуршащих кленовых аллей, и никак не выйти было из них. Она же, любопытствующая, просто принесла письмо из расковерканного почтового ящика, где вечно комкались «Смена» и «Ленправда». Письма обозначали проблемы или беспокойства; это было от сокурсника, теперь камчадала, математика в Институте вулканологии, и спрашивало, уезжает ли адресат и когда. Проглядев его, Александр Рафаилович перевернулся на другой бок и снова задремал под клёкот голубей на подоконнике. Задрёмывая, подумал: «О чём же они свои клювы безутешно бьют, о чём?» – и заснул.

Увы, была не суббота, и пришлось подниматься. Выкарабкался из сна, побрёл на кухню, завёл чайник, стащил малосольный огурец со стола Марьи Степановны (она его, Рафаиловича, любила и пестовала). Пока радио бубнило и чайник закипал, умылся холодной водой под малое декольте, побрился.

Автобус, жёлтый и длинный – ящерица из двух сегментов, гнулся на поворотах, скрипел, наконец вынырнул на набережную около Марсова поля, и Александру Рафаиловичу снова пришлось проснуться. Дальше легко – назад к Летнему, налево и в институт. Только добрался, морду вахтёрше показал и зашёл в гудящий зал ЭВМ, как вместо «Привет!» коллега прошептал: «Теперь надо валить, просто сразу валить». «Да что они, сговорились?» – подумал.

Машинный зал шелестел, подвывал тихую песенку, пощёлкивал, взрывался печатными очередями, и тогда лента цифр ползла, извиваясь, устраивалась на полу. Вечером вычислительные игры закончились, Александр Рафаилович поехал домой. Посмотрел телевизор про Вильнюс, как раз случившийся, вспомнил Баку, Тбилиси, долго не спал, а утром позвонил бывшей жене. Или наоборот, вечером первая жена дозвонилась с того континента, сказала: «Давай! Приезжай!»

Когда ИЛ-62, проскользнув сквозь Шеннон и Ньюфаундленд, чокнулся о бетон «Кеннеди»1, Александр Рафаилович увидел жёлтые ленты, флаги и растяжки «Welcome home heroes. We are proud of you»2 – морпехи возвращались из Ирака. Крепкие, загорелые, защитно-пятнистые вываливались в зал, и музыка играла «From the halls of Montezuma to the shores of Tripoli…»3. А над аэропортом крутилась гроза, все рейсы «Нью-Йорк – Остальная Страна» ушли или задерживались. Александр Рафаилович казался себе мокрым голубем, чудом перелетевшим через Атлантику, и незаметно комкал заветную пятёрку долларов в кармане (весь капитал до приезда к бывшей жене), размышлял в испуге, кто он, где был, где есть и как, поиграв в морпеха, тоже вернётся домой.

Бывшая жена выручила подъёмными, год на коротких работах поездил с одного конца континента на другой. Океан с той стороны был холодным, но красивым, с этой – плоским и тёплым. На западе было больше китайцев, на востоке – чёрных. К югу – Куахнахуак, где Консул4 вечно пьянствует подле вулкана, и полоска Чили, далёкая, как полоска Фонтанки дома. К северу – что там, к северу? Потом сменил визу и определился – математика помогла, упаковался в маленький колледж, читал про матричные операции и линейные дифференциальные уравнения. Студенты, в большинстве азиаты, съезжались на «Лексусах» и «Ауди», и странно смотрелся рядом любимый Александром Рафаиловичем танк-дредноут «Шевроле-Импала», 80-го года. Казалось, что пустынные «просёлочные» дороги окрест городка принадлежат только ему, как живность вокруг снятого на окраине дома, как листья, шуршащие в осенние дни и взлетающие по соседству самолёты. Потом одиночество лопнуло как пузырь, сдутый прислонившейся аспиранткой-тайкой. Она готовила ароматные кисло-сладкие супы, и теперь Александр Рафаилович, приблудший в эту страну вечно блуждающий нееврей, не мог обозначить себя несчастным. Перезванивался с детьми (сын – уже 45 – в Германии, дочь – о боже – в Австралии), прошлыми жёнами, друзьями. Часто проходили мимо ночные грозы – Зевс пугал затаившихся рыб. По утрам они гулко разбивали гладь застывшего озера, когда очнувшийся Александр Рафаилович вглядывался в зеркало, бреясь, и испытывал то ужас, то восторг (такие годы).

Как-то вечером, выйдя из накуренного бара и оторвавшись от профессора статистики, выпивохи и большого любителя Достоевского, брёл Александр Рафаилович по улице «Главная» вдоль двухэтажных домов, век назад в пик жизни городка – банков, гостиниц, ресторанов, теперь – невесть что. Один из них (гранит, зеркальные занавешенные окна, затерявшаяся за стеклом мелкая вывесочка «Открыто с шести до полуночи») давно занимал, а сейчас потребовал немедленного внимания. Высокая массивная дверь мягко, но с трудом подалась, огромный зал в глубине был утоплен в полумраке и пустынен, едва тлели низкие плафоны над столами. «Hello!» – крикнул Александр Рафаилович, проходя к стойке бара. – «Hello!»

«One moment, esperar, por favor»5, – послышалось из глубины, и через пару минут из зазеркалья вынырнул маленький человечек. Александр Рафаилович попросил пива, закурил, худой лысоватый хозяин, назвавшийся Хосе, тоже закурил, взмостившись напротив по ту сторону стойки. Перекинулись фразами, оба говорили с одинаково твёрдым R, мексиканским и русским – звуком, недоступным жителям этой страны. Хосе напоминал Чарли Чаплина – большие грустные глаза, усики. В полумолчании прошёл вечер, первый в длинной, последовавшей вослед череде.

Теперь часто Александр Рафаилович выдавливал упругую уличную дверь навстречу «O’la! ¿Como esta usted?»6, откликался то «Buenas noches, muy byen! ¿Y usted?»7, осваивая испанский, то «Привет, Хосе! Что нового?», обучая русскому.

Однажды, скрывшись в глубинных помещениях, Хосе вернулся с гитарой, отложил сигарету, пощипал струны и запел: «De colores, de colores Se visten los campos en la primavera. De colores, de colores Son los pajaritos que vienen de afuera…»8. Пальцы бегали по грифу, а голос свивался с дымом сигареты и улетал к невидимому в полумраке потолку – наверное, к предгорьям далекой Морелии, откуда Хосе был родом. А Александр Рафаилович улетел к свинцовой реке, каналам осенним и хмурым, не зная, что песня эта о разноцветной весне. Вечера в уютном одиночестве всегда пустого ресторана (Хосе говорил, что по воскресеньям и на семейные праздники собираются семьи окрестных мексиканских рабочих, и на этом выживает бизнес) превратились в ритуал. В прелюдии на пару посасывали привычные „Heineken“ и „Corona“: „Как дела? Что нового?“ – „Да всё в порядке, всё по-прежнему“, потом Александр Рафаилович ронял: „Cantar, por favor, Jose“9, „Como no“10, – отвечал Хосе. Выплывала гитара, в полумрак втекали романсеро, в которых пелось неведомо о чём, чаще грустно, иногда страстно. Некоторые Александр Рафаилович запомнил наизусть – „Contigo“, „La Pajarera“11. „Про что это?“ – спрашивал, Хосе замолкал и, задумавшись, всегда отвечал одно: „Amor“. А иногда без гитары – согласно обсуждали мир (как раз случилось 11 сентября, потом Афганистан), рассказывали жизни, вспоминали о непохожих больших городах, о лесах кактусов и лесах сосен, о холодной водке под селёдку и о текиле под горячие тамалес, о любви, о разлуках и расставаниях. «¿Por que, por que la vida esta riste?»12 – вопрошал Хосе в темноту ресторанного зала, а Александр Рафаилович молчал, не зная ответа.

Однажды Хосе сказал: «Tengo que irme a casa, Alex. Volvere en la primavera. Let us drink some vodka, I bought one»13, – и достал из-под стойки бутылку. Далеко за полночь Александр Рафаилович вышел на улицу – моросило, ни души, ни машины, только вдалеке помигивал огонёк светофора.

Весной Хосе не вернулся, полногрудая жгучая брюнетка за стойкой совсем не говорила по-английски и отвечала только: «No Jose, no». И жизнь покатилась невесело – студенты обрыдли, таиландка получила работу и уехала, дети телефонно интересовались по праздникам, любитель Достоевского временами становился невыносим, мир был гадок: президенты-идиоты, «чайная партия», Китай вздувался на дрожжах, евреи и их братья палестинцы толкались, индусы и их братья пакистанцы таились, здоровье косилось. «Ваш холестерин очень высок, идите в джим, бросайте курить и всё остальное», – задумчиво вещал доктор. По выходным и на каникулы Александр Рафаилович садился в «Шевроле» и уезжал куда глядят глаза, мурлыкая за рулём отпечатавшееся навсегда:

Вечером причаливал в мотелях, изрядно выпив, отрубался с включённым телевизором, а поутру ехал дальше и дальше, пока не кончались свободные дни.

Всё это вспоминалось сквозь флёр, когда сегодня Александр Рафаилович сидел за рулем заслуженного броневика «Шевроле» и никак не мог продышаться – давило и крючило. Машина стояла, уткнувшись в пышечную, которая здесь называлась Dunkin Donuts. Вспомнилась пышечная из детства, у витрины которой подолгу стоял, возвращаясь из школы, – стальной автомат выдавливал белые кругляши теста, они ехали по конвейеру, опускались в кипящее масло, выныривали золотисто-коричневыми, ползли дальше под падающую сверху сахарную пудру и падали рядами на поднос. Скушал валидолу, прихватывало по-настоящему, «как полковника в Венеции»15 – промелькнуло. Держась за руль, Александр Рафаилович нашёл карандаш, клочок бумаги и, подложив колено, коряво написал: «Детям и внукам. Учите испанский и валите в Южную…». В глазах потемнело, последние буквочки скрючились до неразборчивости, клаксон взвизгнул и безостановочно загудел, мотор продолжал работать, и в кабине было тепло.

Из пышечной Dunkin Donuts, втиснутой между парикмахерской и пиццерией, рядом с радиотоварами RadioShack – всё как в тысяче одинаковых городков Техаса, Джорджии, Миссисипи – выбежала продавщица, и совсем скоро, ведомые сиренами, подъехали три машины – полицейская, пожарная и медицинская.