Читать книгу Тень Мануила - Анна Бардо - Страница 3

На виллу Кареджи, некогда в период своего расцвета принадлежавшую семейству Медичи, а в нынешние времена входившую в ведомство обедневшего муниципалитета, с трудом находящего деньги на ее реставрацию, я попал, будучи молодым аспирантом из российской глубинки с совершенно неясными перспективами. Проучившись в школе экскурсоводов и пройдя практику в нескольких итальянских городах, я был направлен сюда с рекомендациями на работу помощником куратора. Я хотел попасть сюда, потому что в моей голове был чистый, ясный и совершенный образ этого таинственного места – великая Платоновская Академия! Место, где заканчиваются тёмные века и начинается Возрождение. Вилла, на которой призрачный образ грядущих времен явился самому Боттичелли… Но, увы, вместо великолепного памятника смене эпох меня ждала нестерпимо скучная должность в забытой со времен Медичи деревне.

Двухэтажный мансион с традиционной рыжеватой черепичной крышей, окруженный великолепным, но весьма запущенным тосканским садом, внушал очень большую гамму чувств. Безусловно, место, в которое забросила меня моя судьба, было восхитительным, но не меньше, чем красоты, было в нем таинственности и величия. Всюду были видны отличающиеся надменной простотой гербы семьи Медичи, напоминающие о том, кому в былые времена принадлежала Флоренция. Одичавшие розы и дикий виноград придавали всей вилле довольно запущенный вид.

Полузаброшенной виллой изредка интересовались молодые ученые, пишущие какую-нибудь диссертацию по искусствоведению, но гораздо чаще них заезжали сюда пожилые пенсионеры, что выдвигались из Флоренции в сторону тосканских виноградников и случайно заворачивали не на ту дорогу или по срочной надобности искали туалет, а заодно готовы были выслушать экскурсию, не слишком длинную, чтобы не задерживаться на пути к основной цели их путешествия – Кьянти Классико.

Для меня же вилла Кареджи была местом мистическим и невероятным. Несмотря на свой весьма заброшенный убогий вид, вилла была одним из тех немногих архитектурных сооружений, что должны бы напоминать нашим современникам о прежнем средневековом облике собора Святого Петра в Риме и собора Святого Марка в Венеции и должны давать представление о том, что мы обрели благодаря людям, собиравшимся здесь в далеком пятнадцатом веке, чтобы посвятить себя платоновской философии.

Но, увы, как и многие другие памятники такого рода, вилла была предана забвению, хотя бы потому что для многих ныне живущих Итальянское Возрождение представляется некоторым результатом, а не процессом, так самозабвенно растянутым во времени на целых три долгих века.

Увы! Бесконечные толпы туристов едут за Возрождением в Сикстинскую Капеллу и в собор Санта-Мария-дель-Фьоре, а не на ветхую романскую виллу, в которой лишь только маленькая деталь – изящный балкон с греческой колоннадой – выдает пока несмелое, нерешительное восхищение архитектора античностью, предрекающее, однако, великое будущее зарождающемуся здесь стилю.

Чем больше я вдыхал тосканский воздух, раскаленный полуденным зноем, тем больше я понимал, что именно здесь и находилось то самое европейское место силы, где зародился импульс, побудивший людей вытащить из грязи мраморные античные статуи, попираемые до тех пор ногами, и вновь, как в античные времена, поклоняться им, но не за их одухотворенность, а за их гармонию и красоту. Отсюда, именно отсюда, вышло нечто такое, что заставило Христа и Деву Марию не просто обрести человеческие тела, но и занять в церкви место наподобие античных каменных идолов…

Однако если бы все это, рассказанное мной на экскурсии, отозвалось бы в чьей-нибудь душе чем-то, помимо многозначительных кивков головы, признаться, я был бы весьма польщен.

В Кареджи я большую часть времени был предоставлен сам себе и, согласно гуманистическим идеалам Возрождения, вел прекрасную жизнь: у меня было свободное время, душевный покой, изобилие книг, удобное место для чтения, вот только поговорить здесь, кроме призраков Марсилио Фичино и Сандро Боттичелли да еще нескольких хотя и живых, но довольно мрачных людей, было совершенно не с кем.

Куратором виллы и по совместительству человеком, искавшим деньги на ее порядком затянувшуюся реставрацию, был Виченце Бали, начинающий седеть высокий и застегнутый на все пуговицы итальянец, считавший реставрацию виллы делом всей своей жизни и оттого ни под каким предлогом не желавший ее покидать.

Из всех ныне живущих людей о вилле Кареджи больше Виченце Бали вряд ли кто-то знал. Он мог рассказать буквально все о каждой имеющейся здесь комнате, о каждом чердаке и подвале, о каждой потайной двери, о каждой трещине в стене и каждой неровности пола. Он мог часами говорить об архитектурных особенностях позднероманского стиля, но самой излюбленной его темой была сама Платоновская Академия, которую он горячо и искренне хотел возродить сразу после того, как закончится реставрация виллы. Кажется, он защитил (или, возможно, только собирался защитить) целую диссертацию о неоплатонизме, но, отчего-то не найдя себя в научном мире, решил посвятить свою жизнь служению одной из первых Платоновских Академий как месту.

Виченце обнаруживал некоторое сходство с Сандро Боттичелли, если верить его автопортрету, оставленному на «Поклонении волхвов». Копия этой картины висела на вилле, и мне несколько раз приходила в голову идея об их возможном дальнем родстве, а временами – о неприкаянной душе великого художника, вновь обретшего плоть в наши дни.

По крайней мере, Виченце обладал весьма похожими пухлыми губами и густой вьющейся шевелюрой, но больше всего наталкивал на размышления об их сходстве холодный надменный взгляд, каким, судя по картине, мог смерить собеседника Боттичелли.

С Виченце у нас несколько раз случались интересные диалоги, но ближе к концу разговора его всегда заносило на тему того, что он сам называл «новым Возрождением». Притом хотел он возродить не внешний облик античности, а сами по себе языческие культы. И любил он подолгу рассуждать о том, как прекрасно было бы, если бы на Капитолийском холме построить новый действующий храм Юпитера, а в Пантеоне проводить службы всем римским богам. Идея эта показалась вначале интересной и неординарной, потом оригинальной, но, повторенная в третий раз, она прозвучала до того странно, что, выслушав ее, затевать новых разговоров по поводу философии Возрождения с Виченце мне уже совершенно не хотелось.

И вот в какой-то момент, обнаружив, что я прочитал уже все книги, казавшиеся мне интересными, и совершенно потерял интерес к тому, чтобы рассказывать очередным заплутавшим пенсионерам всю эту муру про Платоновскую Академию, вместо того чтобы просто показать им, где здесь туалет, я решил, что мне пора поговорить с Виченце и двигаться дальше.

– Ну что ж, Леон, – сказал он, принимая все мои доводы, – этого стоило ожидать. Хотя Вы очень нравитесь мне как историк, стоит признать, что здесь такие специалисты, как Вы, долго не задерживаются… – Он произнес это таким тоном, как будто снова собирался завести свой любимый разговор о постройке нового храма Юпитера в Риме, и я уже было собрался слушать его очередной длинный и скучный монолог на эту тему, но его не последовало, и вместо этого Виченце встал и сделал несколько шагов по кабинету. Единственным, что Виченце присовокупил к своему «ну что ж», был лишь короткий пассаж о том, как ему грустно, что бороться за реставрацию виллы приходится практически в одиночку.

Мне стало искренне его жаль: ведь было совершенно ясно и то, что лучше него с задачей привлечения средств на реставрацию никто не справится, и то, что, кроме него самого, в ней, похоже, никто не был заинтересован. Виченце отпустил меня с миром, пожелав мне удачи и пожав на прощание руку, словом, сделал все так, что я уехал с прекрасной, но порядком надоевшей мне виллы с чистым сердцем.

И вот через несколько дней, преодолев немалое расстояние на скоростном поезде, я сидел в симпатичном статусном кабинете, хозяином которого был человек, распорядившийся моей дальнейшей судьбой. Кабинет его казался хоть и по-милански чопорным, но обжитым, желающим казаться уютным: кожаные кресла, стол с ворохом бумаг, большие окна, выходящие на Виа Сильвестрино, изящная кофемашина красного цвета в углу, отстраненно смотрящая вдаль пустыми глазами репродукция Модильяни.

– Леон, – обратился ко мне хозяин кабинета, – я прекрасно понимаю, что для такого специалиста, как Вы, вилла Кареджи кажется довольно скучным местом для работы. Но, кажется, прямо сейчас… у нас нет для Вас другого подходящего места…

В тишине кабинета было слышно, как за окном шуршат по брусчатке машины, где-то нервно дребезжит по рельсам оранжевый трамвай, город погружался в ранние весенние сумерки, и я, в общем-то, собирался принять неприятный факт того, что мне прямо сейчас укажут на дверь, но после взятой паузы он продолжал в совершенно другом ключе:

– Если только не…

– Если только не что? – без особой надежды спросил я.

– Послушайте, Леон, Вы, кажется, пишете диссертацию не совсем на тему Итальянского Возрождения?

– Да, это верно…

– Кажется, Ваша диссертация касается…

– Истории Византии, – вывел я директора школы из затруднительного положения.

– Кхм, да-да, вот именно… Византии… Византии… М-м-м, ну, так вот… У нас для Вас есть одно место, но оно… как бы Вам это сказать, не в Италии.

Я бы не понимал, чего он так мнется, если бы не выучил в Милане одну замечательную особенность всех людей, его населяющих: они не считали нужным находиться где-либо за пределами своего прекрасного города, потому что за его пределами, куда ни глянь, везде одна лишь клоака. И уж совершенно понятно, что то место, куда он хотел меня отправить, для него было чем-то просто несусветно ужасным. Словом, переживал он из-за того, что и вправду никак не может предложить мне лучшего.

– Так вот, раз уж Вы, Леон, специалист по истории Византии, почему бы Вам не попробовать себя как раз в этой… в этой самой Византии?.. Ну, знаете… В Стамбуле… В Стамбуле мой коллега как раз ищет специалиста по византийским древностям… Там у них в музее археологии огромное количество любопытных экспонатов, – сказав это, он едва ли не поморщился от отвращения. Но я-то готов был, кажется, подпрыгнуть от радости, потому что ничего лучшего даже не мог себе и представить.

– Я согласен! – с радостью выпалил я.

На лице испытующе смотрящего на меня директора школы проскользнуло нечто похожее на вздох облегчения, которому он, впрочем, стать более явным не дал.

– Вот и славно… Вот и славно, Леон! Я, признаться, боялся Вас несколько разочаровать… – Он еще долго оправдывался насчет того, почему именно он меня туда отправляет, но я, к сожалению, ни слова не помню, потому что я его больше не слушал…

Было еще очень рано, когда спустя всего лишь два дня я оказался в самолете, который после небольшой турбулентности приземлился в аэропорту Сабихи Гекчен в Стамбуле. По дороге из аэропорта меня встречали древние полуразвалившиеся и заросшие кустарником стены Феодосия, дворец Вуколеон и наступающее новое утро, сулящее мне невообразимо интересную работу.

Я специально выбрал утренний рейс, чтобы успеть немного побродить в одиночестве. Автобус из аэропорта мимо древних городских стен привез меня к изящно-уютной Новой мечети, рядом с которой в этот час было практически безлюдно: кроме меня, на площади сидело несколько попрошаек, а в углу два торговца уличной едой готовились принимать своих первых покупателей. Да еще была стайка голубей, то спокойно воркующая, собирая крошки с умытого ночным дождем асфальта, то обеспокоенно взлетавшая, чтобы рассесться на выступах минаретов, и шум от голубиных крыльев повисал в воздухе, отражаясь от мраморных стен.

Больше не было ни души. Я остался с городом один на один, взволнованный и радостный от долгожданной встречи, и вместе с утренним солнцем, золотившим древние стены, влился куда-то внутрь в бесконечные узкие и широкие базарные улочки.

Дойдя наконец до музея археологии, я долго бродил по его двору в ожидании открытия, осматривая экспонаты, с которыми мне предстояло работать в самое ближайшее время. Вот саркофаги, в которых некогда лежали тела багрянородных императоров, вот обломок портика древнего храма Полиевкта, от которого, кроме этого самого обломка да еще двух пилонов, украденных венецианцами, осталось только каменное основание. Но если сложить все эти детали как мозаику у себя в голове, то вместо каменных руин появится великолепный храм, потрясающий своими резными мраморными узорами.

Вот львиноголовый питьевой фонтан, вероятно, украшавший некогда одну из городских улиц… Все это когда-то было полно жизнью, окружало людей со всех сторон, дарило им ощущение гармонии и красоты, ощущение величия, а теперь было лишь обломками чего-то прекрасного, но мимолетного, смертного и хрупкого…

Я настолько увлекся своими философскими мыслями, что совершенно не заметил, как ко мне подошел какой-то незнакомый человек, встал рядом и заговорил со мной, будто понимая и слыша все, о чем я размышлял в тот момент:

– Когда я смотрю на все это, в голове у меня оживает совершенно другой город…

Я обернулся: нет, испокон веков слышать здесь русскую речь вовсе не было редкостью, гораздо больше меня удивило то, что эти самые обломки кого-то еще, кроме меня, интересовали столь ранним утром.

Голос принадлежал немного нелепо выглядевшему в своем клетчатом пиджаке, чуть полноватому, но очень высокому, еще довольно молодому человеку восточной, но вовсе не турецкой, а скорее какой-нибудь индийской наружности. Начинался невероятно теплый апрельский день, и его рубашка, на манжетах которой красовались серебряные запонки, как и элегантный твидовый пиджак, были, возможно, не слишком-то уместной для жаркого дня одеждой. Но человек не торопился снимать своего пиджака и, напротив, чувствовал себя в нем, как мне показалось, довольно комфортно. Будто в каком-то панцире, оберегающем его тело от внешних вторжений.

Это просто удивительно, как ты иногда в тех посторонних, что вот так ни с того ни с сего подходят к тебе, не узнаешь людей, пришедших изменить твою жизнь. Видишь серьезный, направленный в пустоту взгляд, и тебе кажется, что человек этот слишком суров или слишком надменен, но ведь никогда не знаешь до конца, что у него на самом деле в голове, а все равно делаешь свои скоропалительные выводы. И зачем, спрашивается? Все равно я так и не понял, кем он является на самом деле ни в ту первую минуту нашей встречи, ни в последующие месяцы нашего знакомства. Ничего о нем мне непонятно и до сих пор, разве что теперь мое воображение склонно приписывать ему вообще все что угодно: хромоту на одну ногу, глаза разного цвета и прочую чертовщину. Когда плохо с кем-то знаком, вечно выдумываешь всякую чушь, ничего общего с реальностью не имеющую…

– Простите, но как Вы поняли, что я говорю по-русски? – удивленно спросил я.

Мой собеседник просто и уверенно взглянул на меня и, уходя от заданного вопроса, вежливо улыбнулся… Что уж там, русских я и сам узнаю даже со спины.

– Вероятно, Вы здесь не впервые? – сказал он.

Я кивнул головой. Такой вывод обо мне сделать было уже гораздо сложнее, чем о том, что я русский. Для этого самому нужно было стать частым посетителем этого дворика с обломками и бывать здесь не для галочки, а, также как и я, проводить здесь долгие часы, рассматривая каждую деталь и представляя, как вся эта красота была частью города, который был здесь раньше и которого давно уже нет, для того чтобы найти здесь то, чего не видел в прошлый раз. Для этого нужно быть немного с приветом, немного «того». И именно так, именно по этой фразе «вероятно, Вы здесь не впервые» я сразу распознал в этом странном человеке своего. И как бы там ни было, я всегда был где-то в глубине души уверен, что он свой.

Я рассказал ему, кто я и откуда, рассказал о том, как моя работа привела сначала в Милан, затем во Флоренцию, а теперь сюда.

– Значит, вы следуете по стопам Возрождения все глубже и глубже к его истокам? – усмехнулся незнакомец.

– Хм… Я никогда не думал об этом именно так… Но вы правы… Вероятно, рано или поздно я перееду в Рим, а потом в Афины и закончу где-нибудь у подножья египетских пирамид.

Незнакомец дружески усмехнулся и сказал:

– Ну, если поедете в Рим, значит, нам с Вами по дороге! Я как раз там работаю.

Он немного помолчал, выжидающе глядя на меня, слегка замялся, потом протянул мне руку и с легким заиканием, которое я до этого у него не заметил, представился:

– Меня зовут Х-хасим, Хасим Рахман, я работаю на кафедре латинской и греческой филологии и кодикологии в университете Ла Сапиенца.

Я пожал протянутую мне руку. Как жаль, что не запомнилось мне то рукопожатие. Ни током не дернуло, ни какой-то слишком холодной или, наоборот, горячей, как это иногда бывает, рука не показалась. Обычная рука, ничего, к сожалению, об этом человеке не говорящая.

Утро было слишком ранним, чтобы хорошо соображать: я понял, что выбрал слишком утренний рейс, и теперь чувствовал себя невыспавшимся и одновременно выпившим слишком много кофе.

– Откуда Вы так хорошо знаете русский? – спросил я. Восточная внешность никак не вязалась у меня с чистейшим, абсолютно без всякого акцента русским языком.

– Оттуда же, откуда и Вы, – ответил он.

– То есть?..

– Я родился и вырос в Москве, а моя мать родом из Вологды… Но, разумеется, я понимаю Ваше смущение из-за моей внешности… С моим отцом все гораздо сложнее – он из Индии. Такая вот дружба народов во мне одном, – улыбнулся он.

– А здесь Вы что делаете?

Хасим немного неловким движением руки достал из кармана пиджака белоснежный платок, промокнул им испарину, отчего-то выступившую у него на лбу, и тут же быстро спрятал его обратно.

– Здесь я… – Хасим немного замялся, потом, видимо, вспомнив, что я для него тоже «свой», а значит, пойму, продолжил: – Здесь я живу…

Он улыбнулся, и я улыбнулся тоже. Я прекрасно понимал, что он совершенно не врет: в Стамбуле, среди руин и развалин, среди осколков Византийской цивилизации, спрятанных под многочисленными культурными слоями, и была его настоящая жизнь. Оказалось, впрочем, что в Стамбульском музее археологии он периодически читал лекции для сотрудников и теперь, как и я, стоял в этом саду, ожидая его открытия.

Мы долго бродили по дворику с руинами вместе и чувствовали себя в нем так, будто он для нас был открытой книгой.

– Не кажется ли Вам, что, гуляя здесь, мы воображаем себе не тот город, что был на самом деле, но и не тот, что сейчас, а некую квинтэссенцию того и этого? Вот был форум Константина с колонной, увенчанной статуей, а потом форум Константина с колонной, увенчанной крестом, а мы ее воображаем и так и этак, а еще можем вспомнить, что сейчас это ничем не увенчанная руина, являющая собой весьма романтический символ древности. А на самом-то деле город никогда не был таким, как мы его себе воображаем, и тем лучше! Этот дворик с обломками для вдумчивого зрителя превращается в пазл, из которого воображение наше лепит ту картинку, которая ему больше нравится. И так со всем искусством. Мне кажется, искусство – это лишь набор смыслов… И еще набор результатов случайных совпадений. И каждый видит в нем лишь то, на что настроено его зрение. Вы не находите?

Несколько месяцев спустя, когда в музее археологии среди порфировых саркофагов и других обломков Византии, разложенных по полочкам, пронумерованных, обретших благодаря историкам и археологам воображаемое прошлое, я, как мне казалось, нашел себя, приобрел, как мне думалось, солидность и основательность, когда Стамбул, как мне казалось, утратил всякую загадочность, стал знакомым, наполненным интересными историями городом, когда я начал думать, что любую древность узнаю с закрытыми глазами на ощупь, что могу ориентироваться здесь по запахам и звукам, как раз тогда именно ему, именно Хасиму предстояло убедить меня в моей несусветной глупости и тщеславии. Ибо горе тому, кто упустит из виду мистическую и не имеющую никаких объяснений многовековую изнанку этого города.

Тогда же, после того как мы вдоль и поперек обошли весь двор музея, осмотрев его несколько раз, когда в административное здание начали заходить люди и мы оба поняли, что нам пора идти и нас ждут дела, я вошел с залитого ярким солнечным светом музейного двора в узкий прохладный темный коридор с каменным полом и несколько минут как крот тыкался в незнакомые стены, нащупывая хоть какую-нибудь дверь, и совершенно не понимал, почему так темно.

В вестибюле стояли фрагменты римских статуй, видимые благодаря слабому свету, проникающему через открытую дверь. Там было хоть немного светло. Но чем глубже я продвигался внутрь здания, тем гуще и плотнее была темнота. И вот в этой-то темноте, которую можно было практически потрогать рукой, где-то совсем рядом чиркнула спичка.

Я обернулся, посмотрел туда, откуда слышен был звук, и внезапно увидел рядом с собой в темноте коридора подсвеченное женское лицо.

– Кого-нибудь ищете?

Я долго ничего не отвечал, потому что это все было похоже на какой-то театр теней, в котором я был несколько мгновений ошеломленным зрителем: многочисленные тени заплясали на стенах пустынного темного коридора со множеством неведомо откуда взявшихся дверей. Огонек трепыхался на конце спички, очерчивая незнакомое лицо. Спичка, догорев, погасла, и на том же самом месте почти сразу зажглась другая. Не дождавшись от меня ответа, голос из темноты стал торопливо объяснять, будто бы оправдываясь:

– У нас тут, знаете, очередная авария на подстанции. Город большой, и нагрузки большие, а системы в центре очень старые, часто не выдерживают… Утром была гроза, и электричество отключилось. В музее часто такое бывает. Я сейчас шла по Йеребатан каддеси, даже и там светофор не работает. В прошлый раз до утра починить не могли…

Я растерянно молчал, все еще завороженный игрой света и тени на стенах коридора. В сущности, в тот момент мне было совершенно все равно, почему отключили свет. А если совсем начистоту, то я был бесконечно благодарен и грозе, и старым подстанциям, и большим нагрузкам. И если можно было бы кого-то попросить, чтобы так случалось чаще, я бы непременно сделал именно это. Я отстраненно кивнул головой, продолжая смотреть то на нее, то на недолговечную спичку у нее в руках.

– Так Вы к кому?

Я спохватился.

– Меня Леонид зовут, можно Леон. Я из школы экскурсоводов во Флоренции, меня отправили к вам… Сказали, что вы ищете специалиста по истории Византии… Так вот, я как раз пишу диссертацию… Мой куратор, кажется, согласовал…

Погасла еще одна спичка, и опять зажглась новая. Было ощущение, что ее голос как-то анатомически связан с горящим огоньком в ее руках. Будто бы без спички она исчезает. Дематериализуется. Будто спичка – это продолжение ее тела, какая-то ее сверхспособность.

– Ах, ну да, точно… Меня же предупреждали, что Вы приедете, я должна была вспомнить… Тогда Вам, на самом деле, сначала ко мне, а потом к директору. Только вот знаете что, спичку подержите, пожалуйста, пока я дверь открываю.

Судя по голосу, и она тоже была немного растеряна, как будто она и правда ждала меня, то есть кого-то, чей приезд ей обещали, но вот меня она как раз не ожидала увидеть. И если честно, было совершенно непонятно, обрадовал ли я ее этим несоответствием или огорчил…

Когда очередная спичка погасла, ее холодные руки во вновь наступившей темноте передали мне коробок. Я на ощупь непривычным движением достал спичку и зажег ее… Бог знает, сколько я не зажигал спичек до этого момента. И у меня вышло совсем не так ловко, как это получалось у нее. Она явно делала это куда чаще. И это навело меня на мысль о том, что электричество здесь отключают нередко.

Я не сразу увидел дверь, которую надо было подсветить, и пока я шарил в темноте, спичка погасла. Зажег другую. Поднес к замочной скважине. Незнакомка из темноты открыла дверь ключом, я погасил спичку, и вот дверь наконец распахнулась. Уютная темнота коридора, в которой хотелось остаться, исчезла, и нас обоих залил невыносимо яркий свет, льющийся из окна в кабинете. Когда глаза привыкли, заклинательница спичек оказалась вполне земной, и волшебство, с которым она появилась, исчезло: джинсовая куртка, простенькое платье, черные вьющиеся волосы, серьезные, глубоко посаженные, немного волчьи глаза и маленький камушек на цепочке, поблескивающий желто-зеленым светом между ключиц.

– Меня Нефел зовут, Нефел Керибар. Я здесь работаю координатором. Можно на «ты»? Кофе хочешь?

…И все же, несмотря на кажущуюся ее простоту, что-то в ней было не то от гадалки, не то от колдуньи… Что и не пойму теперь. Странно было хотя бы то, каким привычным и смелым движением зажигала она эти спички, будто делала это каждый день по многу раз. Нет, это не был жест курильщика. Таким движением зажигают скорее свечи или, скажем, газ под чайником… Но моя безудержная фантазия, над которой ни разум, ни возможные бытовые подробности часто отключающегося света или газовой плиты были не властны, рисовали мне именно свечи… Много свечей…

И тогда, войдя вслед за ней в эту комнату, заполненную дневным светом, я поймал себя на том, что сам себя предостерегаю о какой-то опасности. Будто бы отчего-то я знал, что с ней мне следует быть все время начеку…

Не было в ее появлении вовсе ничего мистического: она работала здесь, в музее, именно в том кабинете, куда я шел, и вместе со мной пришла теперь на свою работу, и когда свет появился так же внезапно, как и пропал, она стала заполнять моими данными какие-то формы у себя на компьютере, а я от нечего делать стал рассматривать рукав ее платья, и иногда взгляд мой касался кожи ее правой (ближе ко мне) руки, по которой из-под рукава вился, упираясь в браслет чуть ниже запястья, змеиный хвостик татуировки.

И мне все время казалось, что что-то очень важное, что-то, возможно, самое важное, от меня в ней постоянно ускользает, как и этот самый змеиный хвостик, нарисованный на ее руке, но что именно ускользало, я понять все никак не мог, сколько ни силился.

В тот же самый вечер я видел, как ее увозит в неизвестном направлении высокий и статный мотоциклист в красном глянцевом шлеме с кожаными браслетами на запястьях и окладистой бородой, не оставляя мне совершенно никаких надежд. Но разве отсутствие надежд могло помешать представлять мне, как она зажигает спички в темноте и как отсветы маленького огонька играют с тенями на ее лице?..

Сколько я ни силился, ответить себе на вопрос, кто она и что именно я к ней испытываю, я не мог, как будто сами мои собственные чувства все время ускользали от меня. Некоторых людей читаешь будто открытую книгу, а в этой явно не хватало нескольких страниц, и что на них написано, приходилось догадываться самому.