Читать книгу Тень Мануила - Анна Бардо - Страница 4

Я потом еще долго хранил на автоответчике ту последнюю запись голосового сообщения от Хасима с предложением пройтись и выкурить кальян. Как мне казалось позже, когда запись эту я прокручивал множество раз подряд, тогда в его голосе сквозила нотка беспокойства. Нет, это не было природным волнением, свойственным этому человеку, всегда держащему в кармане белый платок, чтобы вытереть испарину со лба. Это было беспокойство совершенно другого рода, но тогда, прослушав это сообщение впервые, я не придал этой дрожи в голосе совершенно никакого значения.

Он назначил мне встречу в кальянной на мусульманском кладбище рядом с тюрбе[1] Махмуда Второго, что я счел высшим проявлением его иронии. Что может быть забавнее, чем два историка, курящие кальян на мусульманском кладбище? Я провел три больших экскурсии и валился с ног от усталости в тот день, так что мог бы и отказаться от встречи… И, возможно, никогда не случилось бы со мной всего, что случилось. Но нечто странное у меня внутри – не то интуиция, не то жажда приключений – заставило меня как податливую змею, увлекаемую звуками флейты, потащиться в сторону кладбища ровно к назначенному времени.

Было еще не слишком темно, но уже наступали сумерки. Со стороны Босфора дул неприятный промозглый ветер, не желавший утихать даже вечером. Солнце только что скрылось за крышами домов, и было самое время для начала вечерней молитвы Магриб, о чем, как обычно, слышно с каждого минарета: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет…», ну и так далее… Словом, самое время идти на кладбище…

Мраморная кладбищенская ограда с торжественными рельефами белела в наступивших сумерках словно праздничный торт. Она манила и приглашала зайти внутрь, будто шепча мне: «Иди, загляни сюда! У меня есть кое-что, о чем ты еще совершенно ничего не знаешь».

С улиц постепенно исчезали торговцы сувенирами, и вечерние кафе начали увлекать внутрь меланхоличной восточной музыкой, мягкими диванами и запахами, способными разжечь жажду жизни даже у совершенно равнодушного к ней человека. Кладбище было немного в стороне от зуда наступающего вечера. Здесь было относительно тихо, и лишь изредка тишину эту нарушал проезжающий по улице трамвай, и, вероятно, именно поэтому Хасим позвал меня именно сюда.

У входа ко мне подбежал рыжий кот и начал настойчиво тереться о мою ногу. Я погладил его, но кот был навязчивым и продолжал тереться и урчать.

– Маленький, пусти меня, мне надо пройти, – Но кот моего русского не понимал, и никакой еды с собой у меня, разумеется, не было. – Малыш, пожалуйста, пропусти, мне надо пройти, – продолжал я, почесывая кота за ухом. Но ему было абсолютно все равно, он продолжал урчать, пока из темноты не раздался знакомый сипловатый голос.

– Мерхаба[2], – произнес Хасим из темноты, и напуганный внезапным его появлением кот, к моему облегчению, поспешно шмыгнул в ближайшие кусты.

– Мерхаба, – ответил я. Хасим верен себе: блестящие ботинки, отглаженные брюки, черный тренч, белые манжеты, серебряные запонки… Только зачем ему все это здесь, у тюрбе Махмуда Второго?

– Хотел пригласить тебя на приятную вечернюю прогулку, – отшутился он словно бы в ответ на мои мысли, но в голосе тревога и неуверенность. Из кармана тренча выскальзывает привычный белый платок, и он промакивает испарину на лбу… Какая тут, к черту, прогулка, выкладывал бы уж сразу все начистоту.

– По кладбищу?

– А почему бы нет? Кладбища – лучшие хранители истории. Отчего-то считается, что только живые и здоровые люди могут что-то рассказать, а мертвые немые, как камни, и сказать-то ничего не могут. Хотя кому, как не тебе, знать, сколько всего интересного могут поведать каменные коробки, в которых когда-то лежали мертвецы, багрянородные и не очень…

– Но Хасим! Почему в такое время? – не унимался я.

– Со временем-то как раз все хорошо, нам никто не помешает насладиться местными красотами, – все еще паясничал он. – Пойдем-ка, я покажу тебе кое-что, – сказал он, увлекая меня в сторону могил.

«Ох уж этот Хасим, он правда в Италии филологией занимается?» – пронеслось у меня в голове.

– Вот здесь, посмотри, здесь лежит последний Осман. Замечательный человек. Наследник Абдул-Гамида, между прочим. Мог бы претендовать на османский престол. Но никогда в жизни не делал этого… Был вполне обычным человеком. После изгнания из Турции, ставшей светским государством, большую часть жизни прожил в Нью-Йорке. А вот там, – Хасим кивнул в сторону белеющего в темноте мавзолея, – там лежит его прапрадед. А вообще-то в нем течет кровь Сулеймана Великолепного и Мехмеда Завоевателя… В чьи времена никакого такого Нью-Йорка еще и в помине не было.

Прогулка наша приобретала черты увлекательной экскурсии, но что-то с этим всем было совершенно не так. Хасим говорил громко и как-то слишком уж нервно, так, будто бы он хотел, чтобы, кроме меня, его услышал кто-то еще…

Внезапно в темноте что-то хрустнуло, и мы оба оглянулись.

– Кот, наверное? – спросил я.

– Нет, должно быть, кто-то потяжелее…

Хасим достал из кармана фонарь и выхватил лучом из темноты убегающую через кусты мужскую фигуру в черном. Лицо было предусмотрительно укрыто воротником или шарфом, так что были видны только глаза. Фигура поспешно двигалась в сторону выхода.

– Как же они мне надоели… – сказал Хасим и бросился за ним вдогонку. А я так и остался стоять посреди мусульманских обелисков в полном непонимании того, что происходит вокруг меня. Через несколько минут Хасим вернулся запыхавшийся и перепачканный в грязи.

– Ну, вот, придется сдавать в химчистку… – Он переводил дыхание от быстрого бега. – А химчистки тут не очень… Ну да ладно… – Хасим вытащил из кармана свой неизменный белый платок и вытер испарину, выступившую на лбу.

– Хасим, кто это был?

– Я не знаю, Леон, – устало произнес он.

Внезапно до меня начало доходить, что Хасим позвал меня для разговора вовсе не о последнем Османе, а о чем-то совершенно другом…

– Он что, следил за тобой?

– Вроде того… – проговорил он каким-то совершенно не своим голосом. – Они преследуют меня уже черт знает сколько времени…

– Но… в чем причина? Ты что, важная шишка?

– Видимо, важная, – ухмыляясь, сказал Хасим. – Об этом-то я как раз и хотел с тобой поговорить, но вначале надо было устранить свидетеля, – сказал он, кивая в сторону выхода. – Пойдем-ка выкурим по кальяну, аркадаш!

С этими словами он быстро направился к выходу с кладбища, стараясь не наткнуться в темноте на очередную кошку.

Я решительно ничего не понимал в происходящем. А по мере нашего приближения к матерчатому пологу, служившему кальянной дверью, меня начал обволакивать пряный запах яблочного чая с примесью какого-то, вероятно, секретного компонента жидкости для курения. О, этот запах! Особенный, тонкий, пряный и сладковатый! Будто бы веками мастера дистиллировали этот аромат из сотен и тысяч запахов специй, обитающих на египетском базаре, из двадцати видов кардамона, корицы, мускатного ореха, перца и шафрана, выбирая тот единственный, который почти сводит с ума, заманивая зайти внутрь. Этот пряный аромат, как ненавязчивый официант-зазывала, берет тебя за рукав и тянет туда, в отсвет тусклых ламп, к старым жестким диванам, обтянутым пестрыми коврами. Зайти в тепло с промозглого ветра, тайком подслушать, о чем, перебивая друг друга, говорят мужчины за столиками, потягивая кофе и кружащий голову дымок наргиле, сесть неподалеку от них в углу, будто бы становясь их частью, одним с ними целым… И вдруг совершенно внезапно обнаружить, что ты совершенно спятил, потому что вся эта восточная культура, пять минут назад казавшаяся тебе чужой, принимает тебя внутрь с распростертыми объятиями. Будто бы и ты, и твои предки вот так же всю жизнь сидели по вечерам на кладбище и курили кальян со сладковато-пряным запахом. И он кого угодно из врага превращал в друга, заставляя забывать все на свете ради приятной, уютной и неспешной мужской беседы…

Хасим вошел внутрь и сразу начал оглядываться по сторонам. Видимо, убедившись, что ему больше ничего не угрожает, он жестом пригласил меня следовать за ним вглубь кафе, где на традиционном матерчатом диване лежал, поджав лапы, черный кот, медленно закрывающий свои зеленые глаза и погружающийся в свою кошачью нирвану.

Мы уселись за столик, и кот, разбуженный нашим не слишком вежливым шумом, недовольно встал, потянулся, выгнув спину дугой, и скользнул через окно в кладбищенскую темноту. Хасим подозвал официанта и заказал наргиле и две чашки яблочного чая, который был теперь очень кстати.

– Замерз, небось? Ветер сегодня что-то особенно жестокий, – протяжно сказал Хасим. Я кивнул головой, не зная, что говорить еще. Я и действительно порядком продрог. – Ну, ничего, сейчас принесут горячего чая, и он приведет тебя в чувства.

– Хасим, кого мы все-таки видели там?.. – кивнул я в сторону кладбища.

– А, да ничего особенного… Какой-то сумасшедший гоняется за мной вот так уже несколько недель… Наверное, чего-то хочет от меня, вот только я никак не возьму в толк, чего именно…

Принесли заказанное. Официант предложил раскурить наргиле, но Хасим отрицательно покачал головой с видом профессионала в кальянных делах. От расписанных турецкими тюльпанами чашек шел заманчивый яблочный аромат. После нескольких глотков тепло начало разливаться по моему телу и дрожь стала понемногу отступать. Хасим стал раскуривать кальян привычными движениями, внезапно обнаруживающими в нем восточного человека. Внутри кальяна уютно забулькала пахучая мутноватая жидкость, и от дыма приятно защекотало в носу.

Он протянул трубку мне. Я задумчиво стал распаковывать пластиковый наконечник, надел его на кальян, неумело глубоко затянулся крепким ароматным дымом, и в голове тут же поплыло: предметы вокруг меня, турецкие фонари, Хасим и булькающий сосуд с трубками стали отплясывать хоровод в моей голове, и спустя несколько кругов этой, казалось, неугомонной канители я наконец-то почувствовал долгожданное расслабление.

Хасим вел себя как-то уютно и по-домашнему, будто бы в этой кальянной он проводил чуть не каждый свой вечер: задумчиво попивал чай из своей чашки, будто несколько минут назад ни за кем и не гнался по вечернему кладбищу.

– У тебя есть хотя бы какие-то идеи насчет того, кто это мог быть и что ему нужно?

– Идеи-то, конечно, есть… Но зачем этому человеку могла понадобиться… – Он будто бы сам прервал себя, снова отпил глоток яблочного чая и поставил чашку на стол. – Послушай, Леон, прежде чем я расскажу тебе, из-за чего, по моей версии, гоняется за мной этот сумасшедший, я должен открыть тебе кое-какую тайну… Рассказ мой будет весьма долгим, так что садись-ка поудобнее.

– Какую тайну? – взволнованно спросил я.

Вместо ответа он улыбнулся, потом снова взял трубку кальяна, выпустил из ноздрей струйку дыма и начал рассказывать:

– Думаю, тебе хорошо известно, что издревле в Константинополе было туго с питьевой водой. Оттого еще во времена первых византийских императоров здесь были построены огромные акведуки, в том числе и тот, что теперь проходит практически по центру города, акведук императора Валента. А он, между прочим, город обслуживал до конца Османской империи. С незапамятных, античных еще времен, когда город не был даже Константинополем, а был маленькой деревушкой Бизантиумом, в нем строили огромные подземные водохранилища, поскольку никакой пресной воды на небольшом полуострове у самой восточной границы Европы не было. Позже Бизантиум стал частью Римской империи, и нужда в пресной воде только росла год от года. Изобретательные римские инженеры придумали целую систему акведуков и водохранилищ, чтобы утолить жажду ненасытного города, и цистерн в нем появилось столько, будто под землей кто-то неведомый выстроил еще один город для воды. Первые христиане использовали для строительства самый что ни на есть подручный материал – развалины античных языческих статуй и колонн, и так будто бы возникали новые языческие подземные храмы – храмы воды, обраставшие со временем легендами и мифами, как некогда и сами античные божества. В одном средневековом источнике встречается свидетельство путешественника о том, что будто бы под Святой Софией есть настолько же большая цистерна, насколько и сам храм, и якобы даже в ней могут плавать корабли и разворачиваться водные бои, будто в Большом императорском дворце есть секретное водохранилище и император может запереться внутри и сидеть несколько месяцев, пользуясь только своей водой. Словом, под Стамбулом есть еще один город, состоящий из цистерн, и в некоторых даже по-прежнему имеется вода, и они прекрасно сохранились, в них проводят концерты благодаря хорошей акустике и берут неплохие деньги за вход…

Хасим снова выпустил струйку кальянного дыма.

– Но иным цистернам, Леон, повезло гораздо меньше. Остатки некоторых из них можно найти в подвалах современных зданий, в какие-то даже пускают… Ну-у-у, то есть пускают, если очень хорошо попросить… Но есть и жутко древние цистерны, судьба которых находится в руках совершенно недобросовестных строителей…

Хасим ненадолго умолк. Мне вдруг стало ясно окончательно, что, водя меня по кладбищу, он всего-лишь хотел увериться, что эта высокая мужская фигура не пойдет за нами в кальянную. Я спохватился и спросил его:

– Постой-постой, но как эти твои цистерны связаны с человеком, за которым ты сегодня гонялся?

– Вот то-то и оно, Леон, – сказал Хасим, вновь затягиваясь. – Здесь я должен посвятить тебя в кое-какую тайну, о которой пока не слишком-то хочу распространяться…

Откуда-то из-за спины Хасима появился трехцветный кот, по всей видимости, нырнувший в кальянную через матерчатый полог. Хасим взглянул на кота, потом как можно ближе наклонился ко мне и произнес настолько тихо, насколько мог, будто бы кот пришел его подслушивать:

– Две недели назад я обследовал одну полуразрушенную цистерну, которой уготована участь стать котлованом для автосервиса… И, представь себе, я нашел в ней клад, по моим предположениям, относящийся к XV веку!

От волнения у меня перехватило дыхание.

– Нет, ты не думай! Это не какие-то там монеты, которые периодически находят россыпями то здесь, то там. Там было кое-что поинтереснее: запечатанная бутыль из-под вина, в которой был рукописный текст… манускрипт.

– Манускрипт?.. – В голове все куда-то поплыло.

– Ну да… рукопись…

Пожилые мужчины, что-то живо обсуждающие за соседним столом, громко рассмеялись, и смех их, казалось, тут же растаял в облаке кальянного дыма, повисшем над нашим столом.

– Я был страшно удивлен тому, что этот пергамент так хорошо сохранился в глиняном кувшине, запечатанном сургучом. Это, по всей видимости, как и многое в Константинополе, чистая случайность.

– Но что же, что это за рукопись? Что в ней?

Хасим вместо ответа сделал еще несколько затяжек, выпустил из ноздрей кальянный дым.

– Я пока не знаю, Леон. Ее предстоит расшифровать и провести ряд исследований… Но вот что мне совершенно не нравится: похоже, в Стамбуле эта рукопись может кое-кому не слишком понравиться… кое-кому особенно религиозному…

– Религиозному? – растерянно переспросил я.

– Да. – Кивнул Хасим. – Хотя до конца я ни в чем не уверен…

– И ты думаешь, что этот человек, – кивнул я в сторону кладбища, – особенно религиозный?

– Не знаю, Леон… Есть такая вероятность… Однако пару дней назад он или, может статься, кто-то другой перевернул мой номер в гостинице вверх дном…

Я испуганно посмотрел на него. Темным пятном последние его слова начали расползаться поверх всех остальных судорожно всплывающих в моей голове мыслей…

– Кто-то искал эту рукопись у тебя в номере? Религиозные фанатики?

– Откуда мне знать… визитки они не оставили. – Он задумчиво затянулся, выпустил дым из ноздрей. – Я не склонен думать, что какие-то люди перерыли мой номер из религиозных соображений… Но я совершенно уверен, что они искали рукопись…

– Почему?

– Потому что в номере были всяческие ценности, а рукопись я в номере не держу. Все, что они нашли ценного, осталось на месте. И если быть честным, то я начинаю побаиваться, что эти люди ни перед чем не остановятся…

– Но почему ты решил, что это может быть как-то связано именно с религией?

– Пока не хочу тебе этого говорить, но у меня есть опасения на этот счет…

Был уже очень поздний вечер, и мы оба устали от затянувшегося разговора. Глаза воспалились от тяжелого воздуха, наполненного дымом, голова болела. Мы расплатились с официантом и вышли из кальянной в прохладный, но уже совсем не такой ветреный весенний вечер, медленно становившийся ночью.

– Ты думаешь, что тебе действительно стоит опасаться этого человека?? – спросил я. – Но ведь как-то же это все можно остановить в современном мире? Может быть, тебе стоит заявить в полицию?

– Черта с два, Леон! Что я скажу стамбульской полиции? Что занимался незаконной археологией и нашел несусветную древность, которую не собираюсь оставлять в Турции из соображений ее же безопасности?.. Знаешь, это только поначалу Стамбул кажется заманчивым и прекрасным городом, но, увы, при ближайшем знакомстве он весьма опасен и местами даже отвратителен… Ладно, поздно уже, Леон, завтра созвонимся, – оборвал он сам себя.

Мы наскоро попрощались и разошлись, но потом, когда я прошел всего несколько шагов, мне вдруг нестерпимо захотелось обернуться и зачем-то проводить взглядом Хасима в этом его модном черном тренче с испачканным грязью рукавом… Я все представлял себе, как в этом же модном плаще он проникает на едва охраняемую стамбульскую стройку, чтобы побывать в цистерне и найти в ней клад…

«А откуда он вообще знал, что там клад?» – пронеслось у меня в голове, и я думал уже догнать его, чтобы задать этот вопрос, но Хасим завернул за угол, и я решил, что спрошу об этом завтра. И что-то недосказанное так и повисло между нами в том холодном вечернем воздухе…

Я побрел в сторону своей квартиры, и шагам моим аккомпанировали последние закрывающиеся магазины и кафе, бесконечные рольставни и составляемые друг на друга стулья, а на душе между тем было что-то совсем невесело. Отчего-то я все время оборачивался, проверяя, не следит ли за мной та самая высокая мужская фигура, что выскочила из кустов на кладбище.

Весь тот вечер и все следующее утро тревожные мысли не давали мне покоя, да и обещанного звонка от Хасима все не было и не было…

Ближе к двенадцати я начал уже слишком сильно беспокоиться и позвонил ему сам. Напряженная тишина в трубке сменилась протяжными гудками, после которых голос со знакомой иронией насмешливо произнес записанное приветствие:

«Вы позвонили Хасиму Рахману, но в данный момент он, скорее всего, вбивает основы греческой филологии в головы сотни несчастных оболтусов. Пожалуйста, оставьте после гудка свое сообщение, и он обязательно с вами свяжется».

Если бы не давешний разговор, я бы посмеялся над его шутливым сообщением и оставил ему что-нибудь в этом же духе в ответ. Но теперь, после всего того, что Хасим рассказал мне, я не мог найти себе места.

Экскурсии я провел в тот день как-то скомканно и после работы решил сам дойти до маленького отеля в двух шагах от Святой Софии, где Хасим, по его словам, всегда останавливался. Погода стояла ясная, и тут бы радоваться долгожданному теплу после вчерашнего промозглого ветра, но по дороге к горлу то и дело подступал ком сомнений, в голове вертелись дурные мысли, и в каждом прохожем, в каждом продавце каштанов и жареной рыбы я стал замечать нечто враждебное и недоброе, чего раньше не видел.

Средней руки отель, каких в туристическом Стамбуле великое множество, находился в угловом здании почти напротив Цистерны Базилики. Стеклянные двери, вестибюль с претензией, неизменный хамам с услугами массажа где-нибудь в подвале, а внутри, должно быть, тесные дешевые номера, где, кроме тебя и твоего чемодана, вряд ли что-то поместится.

Увидев, как от входа в отель отъезжает полицейская машина, я начал волноваться еще больше. Меня пробирала мелкая и неприятная дрожь: неужели все, о чем он мне вчера рассказал, надо было принять всерьез и сообщить об опасности в полицию? Неужели ирония, свойственная нам обоим – и мне, и Хасиму, – помешала разглядеть реальную опасность?

И вот, смутно предвидя какую-то беду, я в нерешительности толкнул стеклянную дверь и вошел внутрь. Заходя с залитой солнечным светом улицы в вестибюль гостиницы, я случайно столкнулся с горничной. И лишь чуть привыкнув к более тусклому, чем на улице, свету, когда она смущенно отошла в сторону, я увидел ее бледное лицо, заплаканные глаза и какой-то отчаянный жест рукой. Она кинула мне поспешное «pardon» и быстро скрылась в каком-то подсобном помещении, как будто бы с трудом сдерживая плач.

Сердце мое колотилось слишком сильно: неужели действительно произошло что-то плохое? Я подошел к стойке регистрации и увидел, что у мужчины-служащего лицо было едва ли не бледнее, чем у горничной. Я поздоровался и сказал, что ищу Хасима Рахмана, но не знаю, в каком номере он остановился, и ожидал, что служащий начнет искать в своем компьютере его номер, но вместо этого он еще больше побледнел, глаза его суетливо забегали, он в растерянности достаточно долго молчал и потом, как будто собрав все силы, выпалил:

– Его нашли мертвым час назад… только что увезли тело…

– Как так мертвым?.. – Оторопел я, хотя уже пару часов предчувствовал, что именно это неотвратимое и страшное с ним и могло случиться…

– Похоже на убийство, но полиция все еще будет проверять, вести расследование… – добавил служащий.

– Убийство?!.. – В голове крутился наш вчерашний разговор, и снова этот хоровод из его манжетов с запонками, мужской фигуры в черном, испачканного грязью тренча, кладбищенских котов, яблочного чая и кальянного дыма, от которого у меня нестерпимо кружилась голова… Я пытался примирить живого, насмешливого, циничного Хасима, только что отвечавшего мне в телефонной трубке про сотню оболтусов, не выносящего всех этих уличных торговцев, стамбульской грязи и собиравшегося сдать в местную химчистку свой испачканный грязью тренч, с этим жутким словом «убийство», но перед глазами внезапно все поплыло, губы пересохли, а ноги стали подкашиваться.

– Хотите воды? – участливо спросил меня служащий отеля.

– Да, пожалуй, – ответил я, бессильно опускаясь на диван. Голова кружилась, мысли путались.

Выпив воды, я кое-как поднялся и сказал: «Спасибо, я, пожалуй, пойду». Но служащий спохватился и сказал мне:

– Постойте, я совсем забыл: меня попросили записывать имена всех, кто может спрашивать вашего знакомого, и… – Он помедлил. – Я обязан записать Ваше.

Соображал я медленно. Мысли так беспорядочно перебивали друг друга у меня в голове, что я не знал, за какую из них ухватиться. И первым, что пришло мне в голову, было понимание того, что я, вполне возможно, был самым последним человеком, видевшим Хасима живым… И, возможно, из-за этого меня могут в чем-то заподозрить… И вот в мыслях тревожно замелькали образы полицейских допросов… Но все же постепенно я сообразил, что бояться мне нечего, потому что, попрощавшись с Хасимом, я пришел домой и лег спать. И меня входящим в здание, где я живу, видели несколько человек. С другой стороны, я мог рассказать этой самой полиции, что Хасима преследовали. Потому я, почти не сомневаясь, назвал свое имя и даже помог служащему записать его правильно, показав ему бывший у меня с собой паспорт.

Потом я побрел домой. По пятницам у меня была всего одна утренняя экскурсия, после которой я был свободен. Но если бы была еще одна, я бы, наверное, отпросился, сказавшись больным, поскольку сознание мое наотрез отказывалось понимать происходящее. Потому я машинально поднялся к себе, заперся в своей комнате, не раздеваясь, прямо в одежде повалился на кровать и, должно быть, несколько часов провел в попытках осознать все то, что мне только что сообщили.

Осознать, однако, совершенно не получалось. Тем не менее лежать и смотреть в одну невидимую точку где-то в темноте было куда проще, чем заниматься какими-то делами там, на свету. В голове мало что помещалось: все пространство занимал кальянный дым. Только лишь мелькали по очереди обрывки вчерашнего вечера: мусульманские обелиски, кладбищенские коты, темная фигура, метнувшаяся к выходу, и снова кальянный дым, да еще всплывали обрывки разговора:

– Он что, следил за тобой?

– Вроде того…

– Ничего особенного, какой-то сумасшедший гоняется за мной вот так уже несколько недель.

– Что ты там нашел?

– Это рукопись, достаточно древняя…

– Позавчера они перевернули мой номер…

– Кто они?

– Я не знаю, визитки они не оставили…

Самое большое недоумение вызывал во мне тот факт, что всего лишь несколько часов назад мы вот так разговаривали, он острил насчет своего преследователя, а теперь он лежит в каком-нибудь стамбульском морге… Это в голове никак укладываться не хотело.

Я провалялся так достаточно долго, и вырвал меня из этого оцепенения только стук в дверь. Стучали спокойно и настойчиво. Я к тому времени был без движения уже, должно быть, несколько часов: на улице успело стемнеть, и моя комната погрузилась в полумрак. Наступившие сумерки будто бы укрывали меня от беды, которая, куда ни глянь, была теперь всюду. Но вот этот настойчивый и аккуратный стук в дверь мне совсем не нравился. Он меня как будто нашел в этом моем укрытии и пытался из него вытащить наружу, на свет, к людям и к этой неприглядной и сбивающей с ног новости, которую я получил утром и в которую никак не мог поверить…

Кто бы там ни был, я почти наверняка знал, что этот визит как-то связан с произошедшим, и, если честно, немного побаивался, что это полицейские пришли меня допросить. И мне, в общем, было что им рассказать, хотя, с чего начать, я не знал. Да и верно ли будет рассказывать полицейским про найденную Хасимом рукопись? Верно ли это будет истолковано? И если рассказывать не все, то что именно опустить?

Ко всему прочему, мое состояние едва ли располагало к общению. Вдруг оказалось, что человек, с которым я едва начал общаться, с которым у меня едва сложились отношения, может вот так взять и умереть…

Вряд ли я кого-то удивлю, если скажу, что слово «убили» я до этого произносил, разве что когда пересказывал сюжет какого-нибудь детектива. Гораздо чаще употребляешь это слово применительно ко времени, нежели к человеку, и оттого вроде бы не воспринимаешь его всерьез. А тут вот это словцо, да еще и со знакомым, близким по духу человеком…

Убили. Следовательно, он убит. УБИТ. Нет-нет, не убит каким-нибудь там горем, а убит вполне по-настоящему. До смерти. Пулей, ядом или каким-то еще способом, но именно в том самом криминальном смысле этого слова. Вот так просто человек завернул за угол, собираясь с утра сходить в химчистку, чтобы отдать свой тренч, а вместо этого угодил в черный мешок для перевозки трупов…

Моя слишком богатая фантазия рисовала мне ужасающе подробные картины: пулю, дробящую кость и разрывающую внутренние органы, разбрызгивая их содержимое на отвратительно белую, как будто нарочно для этого случая отбеленную, гостиничную постель… Хотя я ведь совершенно не знал, каким способом он был умерщвлен. Но нечто страшное и холодящее становилось очевидным: Средневековье действительно никуда не делось. Оно не осталось в книгах, как мне казалось до этого, оно чудовищным образом вливалось в мою реальность, обнаруживая давнишнюю непреложную истину: человек человеку волк.

Нет, конечно, нельзя не согласиться, способы убийства стали куда более гуманными. (Ох уж эта гуманность…) Но сама мысль о том, что одно человеческое существо может преспокойно и хладнокровно лишить жизни другое, руководствуясь одному ему, убийце, понятными мотивами… Разве не веет Средневековьем от самой этой идеи? Неужели даже весь двадцатый век не вытравил саму эту идею из наших душ, не сделал ее отвратительной и мерзкой? Нет? Выходило, убийство было вполне нормальным решением чьей-то проблемы? И еще выходило, что Хасим для кого-то этой проблемой являлся, несмотря на все миролюбие, безопасность и даже местами доводящую студентов до зевоты скучность его работы.

А еще было совсем страшное: я знал теперь нечто, что Хасим хотел сохранить в секрете. И значит, вполне возможно, что такой же мерзкий способ решения чьих-то проблем подстерегал теперь где-нибудь и меня…

Исходя из всего этого, дверь открывать не хотелось совершенно, более того, было страшно… Однако стук был не слишком угрожающим, а, наоборот, очень вежливым. Вряд ли так стучала бы полиция. Хотя откуда мне знать, как там стучит турецкая полиция? Да и стучит ли она вообще. А может, это убийца пришел за мной? Но, с другой стороны, зачем убийца вообще стал бы стучаться? Двери-то у меня картонные: я сам такую мог вышибить ударом ноги или даже кулака. Но нет, мои мысли вряд ли имели в тот момент хоть что-нибудь общее со здравым смыслом. Я боялся. Меня почти трясло от страха. Каждый шорох в комнате или за ее пределами вселял в меня желание бежать и искать место безопаснее этого слишком уж многоликого города…

И все же страх мало-помалу начал отступать, когда сквозь щель под моей дверью я рассмотрел, что тусклый свет коридорных ламп загораживает всего одна тень. Да и то не слишком большая. Тот, кто был за дверью, прекрасно знал, что я у себя, поскольку принимался стучать уже несколько раз и уходить не собирался. А после третьей попытки достучаться какой-то неожиданно знакомый мужской голос, говорящий по-английски, но с заметным акцентом, присовокупил к стуку аргумент: «Пожалуйста, откройте! Вам просили передать конверт». Аргумент этот был настолько веским, что я собрал в себе все силы, чтобы встать и открыть дверь стучавшему.

В мою погрузившуюся в сумерки комнату ворвался свет коридорных ламп, обычно достаточно тусклый, но сейчас показавшийся мне нестерпимо ярким. Я сощурился, а в следующий момент увидел, кому принадлежит знакомый голос: это был пожилой, низкого роста турок с приятным мягким взглядом, работавший в здании, где я жил, консьержем. Он приветливо улыбнулся мне.

– Добрый вечер!

– Добрый… вечер… – машинально ответил я.

Он протянул мне небольшой конверт, на котором было написано мое имя. Из моей груди непроизвольно вырвался вздох облегчения, не от того, что я увидел конверт со своим именем, а от того, что, вопреки моим самым ужасным ожиданиям, на пороге оказался не убийца и не полицейский, а этот милый человек из моего привычного повседневного мира. И это значило, что жизнь, там, снаружи моей комнаты, какая бы она теперь ни была страшная, продолжается.

– Кто Вам это дал? – удивленно спросил я.

– А это Ваш высокий друг, индус!

Еще большее облегчение. Как будто гора свалилась с плеч! Значит, все с этим моим индусом должно быть в порядке! Это была просто какая-то ужасная шутка, какое-то недоразумение! Ну, конечно, в гостинице администратор что-то напутал: убили не Хасима, а какого-то другого человека. Сейчас выяснится, что он меня приглашает встретиться в кальянной, чтобы показать мне что-нибудь интересненькое!..

Но вахтер после небольшого замешательства продолжил:

– Он зашел вчера уже поздно совсем, когда Вы давно ушли к себе. И да… он сказал отдать вам это только сегодня вечером, никак не раньше. Ну, вот… Вечер наступил, так что это Вам.

Страх и дрожь, вроде бы начинавшие отступать, нахлынули снова, да с такой силой, что дыхание перехватило.

– С-спасибо, – сказал я старику прерывающимся голосом и сунул ему какую-то смятую купюру, которую нашел тут же у себя в кармане, даже не посмотрев, какого она была достоинства. Он немного натянуто улыбнулся, почувствовав мою поспешность, взял деньги и ушел, оставив меня наедине с конвертом.

Я закрыл за ним дверь и стал шарить по стене рукой в поисках выключателя. Включив свет, я снова долго не мог к нему привыкнуть. Конверт был настолько нестерпимо белый, почти как лицо той горничной сегодня утром в гостинице, что мне хотелось бросить его и не смотреть. Он пугал меня очевидностью сегодняшних событий. Пугал своей реальностью. И больше всего меня пугала надпись: он был подписан по-русски разборчиво, но весьма кривым почерком. Я никогда не видел почерка Хасима и со страху заподозрил что-то неладное: а вдруг это подделка? Но, открыв конверт, понял, что писал именно он:

«Здравствуй, Леон! Если ты это читаешь, значит, заниматься византийскими текстами в современном мире не так уж безопасно и дела мои плохи, ну или твой старик-консьерж что-то напутал.

Как ты и сам убедился сегодня вечером, меня кто-то преследует в последнее время. Если честно, я опасался худшего: думал, что у меня поехала кукушка и преследователь мне только кажется, но нет, раз ты его тоже видел, значит, он существует и с моей кукушкой полный порядок. Увы, тот, кого мы видели на кладбище, не остановился перед обыском моего номера, так что перед причинением мне вреда, я боюсь, он тоже не остановится.

По всей видимости, человек этот хочет завладеть тем, что я нашел в той самой цистерне… Потому что если не эта рукопись, не знаю, чем я еще кому-то могу быть интересен.

Прости, что впутываю тебя во все это, но мне и вправду некому больше довериться. Друзей в Стамбуле у меня нет. К тому же ты прекрасно говоришь по-русски, а этот язык, к счастью, немногие здесь понимают. Поэтому только тебя я могу попросить о, возможно, последней и, возможно, самой ценной, даже неоценимой услуге.

Та рукопись, о которой я сегодня уже говорил, скорее всего, теперь находится в опасности. Ты получишь доступ к ней по инструкциям, которые я приведу ниже. Я очень прошу тебя перевезти рукопись в университет Сапиенца на мою кафедру. Стамбул для этого документа, похоже, не самое лучшее место.

Дело в том, что эта рукопись представляет собой один древний текст, наделавший в свое время достаточно много шума (что-то около пятнадцатого века), и сейчас ему уготована, вероятно, не самая простая судьба. Текст этот ставит под сомнение то, во что многие предпочитают верить. В Стамбуле находка может наделать очень много шуму. И моя кафедра в этом смысле место наиболее безопасное: там я всем могу доверять. Я бы не стал предавать документ огласке без определенных лабораторных исследований.

Это письмо могут перехватить, и как бы я сильно ни доверял русскому языку, все-таки мне приходится соблюдать дополнительную осторожность. Поэтому действия, которые тебе нужно совершить, чтобы найти рукопись, могут показаться несколько странными, но пойми: у меня нет другого выбора.

Чтобы найти то, о чем я говорю, тебе нужно без промедления после получения этого письма найти массажный салон “Роксолана” неподалеку от улицы Независимости. (Не удивляйся тому, что пишу эти названия по-русски). Там ты попросишь сеанс массажа у девушки с драконом. Только массаж. Хотя заведение предоставляет и другие услуги… Этой девушке я могу доверять как самому себе. Так сложилось… Я бы и рад рассказать тебе подробнее, кто она и откуда я ее знаю, но, боюсь, на это у меня уже нет времени.

Я дал ей твою фотографию. А ее основная примета, как ты уже понял, – татуировка. Если ты ее увидишь, ты поймешь, что она настоящая. Девушка даст тебе дальнейшие инструкции.

Как только ты получишь документ, немедленно садись на поезд и уезжай в любом направлении. Только тебе придется ехать именно на поезде: если полетишь на самолете, рукопись может пострадать от непредсказуемого температурного режима (все-таки 500 лет не шутка), и к тому же ее гарантированно найдут в твоем багаже и к тебе, скорее всего, будут вопросы на границе, хотя ничего противозаконного ни ты, ни я не совершаем.

В европейских поездах багаж почти никогда не проверяют, а если и проверяют, то ищут в основном наркотики, которых ты, я надеюсь, не держишь. Можно было бы провезти рукопись в Рим на автомобиле, но его, насколько я знаю, ты не водишь.

Заранее спасибо тебе за твою помощь. Она действительна неоценима!

Напоследок хотел сказать тебе, что много в жизни видел разных людей, но такой огонь в глазах при виде портика, оставшегося от храма Полиевкта, – только у тебя одного. Если это действительно мое последнее сообщение тебе, я очень хотел бы надеяться, что этот огонь в глазах не погаснет в тебе. Кстати, я немного позаботился о твоем будущем, отправив твои весьма неплохие статьи в наш научный журнал, и я почти на сто процентов уверен, что их опубликуют.

Заранее прошу у тебя прощения за все неприятности, в которые я тебя втянул. Надеюсь, ты все поймешь.

Удачи тебе!

Твой Х. Р.»

Мелкая дрожь, которая била меня, пока я все это читал, заставила трепыхаться и тот несчастный листок бумаги, который я держал в руках. Если бы в этот момент кто-то смотрел на меня со стороны, то, наверное, подумал бы, что я держу не бумагу, а оголенный провод и меня бьет током. Я перечитывал письмо снова и снова, вертел бумагу в руках, подносил к свету: ничего в нем другого не было, обычный гостиничный бланк, название совпадает с тем отелем, где я был сегодня утром. Почерк торопливый и неаккуратный. Не то чтобы он слишком торопился написать письмо, скорее почерк отражал его темперамент: за его индийской внешностью пряталось что угодно, кроме буддийского спокойствия.

У меня всегда было ощущение, что Хасима постоянно беспокоит что-то, о чем он предпочитает не говорить, о чем говорить стесняется и боится. Будто бы он всячески обходил какую-то запретную тему, но какую именно, я догадаться никак не мог. И вот тут я, похоже, понял, что это была за тема. Его связывали какие-то отношения с девушкой с драконом… С драконом… Что это значит? «С драконом»? Весьма экзотично и вполне в его духе…

И нет, не мог я поверить в то, что Хасима больше не было в живых. Слишком живо само это письмо было написано. Я перечитывал некоторые строчки много раз и видел Хасима, как будто сидящего напротив меня, усмехающегося, ироничного, прячущего тревожность непонятно за что за этой своей иронией, поправляющего запонки на рукаве, убирающего свой белый платок в карман пиджака, смущающегося, живого…

Способен ли я был выполнить то, о чем он меня просил? Времени, чтобы подумать, к письму не прилагалось. Напротив, там было сказано «без промедления», что, в общем-то, и не оставляло мне совершенно никакого выбора. Поэтому, перечитав письмо в пятый раз, я положил его себе в карман, кинул в рюкзак кое-какие вещи (первое, что попалось под руку, – думать совсем не хотелось), поспешно запер дверь, вышел в темень и намечавшийся дождь и пошел туда, куда меня приглашало это прощальное послание от, пожалуй, самого странного в моей жизни человека, и это было во всяком случае лучше, чем сидеть в комнате, уставившись в одну точку.

Истикляль каддеси, которую Хасим в своем письме окрестил улицей Независимости, встретила меня весенней толпой туристов всех национальностей, с удовольствием делавших все, что предлагала им эта квинтэссенция стамбульской жизни, не обращая никакого внимания на поднявшийся ветер и ничего не зная о смерти моего друга… Ярко одетые, довольные жизнью туристы и местные катались на старинном красном трамвае, покупали причудливую уличную еду и сувенирные джезвы, мельницы для перца, чашечки с тюльпанами, вязаные разноцветные шапки и прочую сувенирную белиберду. Они пили кофе в кофейнях, из которых доносилась восточная музыка, фотографировались на площади Таксим и рядом с воротами Лицея Галатасарай… Только я был немного чужим на этом празднике. И чем пестрее становилось вокруг, тем глубже я погружался в свою меланхолию и тем скорее мне хотелось сбежать. Раньше, до этого дня, я, возможно, не столько любил район Таксим, сколько относился к нему снисходительно. Здесь было что-то современное, веселое и романтичное. Развлекательное. Но теперь мне было вовсе не до низменных радостей, обещанных неоновыми вывесками, восточной музыкой и продавцами дондурмы. Хотелось поскорее свернуть на нужную улицу и скрыться от этой развеселой туристической суматохи, ресторанов, магазинов и кафе.

Пока шел, думал о Хасиме… Кто он вообще такой, этот Хасим? Я ведь и не знал никакого Хасима несколько месяцев назад… Но теперь вот не только знаю, да еще иду черт знает куда по его предсмертной просьбе. Предсмертной… Да от него ли вообще это странное письмо?.. Опять эта недосказанность, недоговоренность… Ведь вчера вечером, несмотря на кальянный дым, от которого кружилась голова, в той кладбищенской кофейне, хотелось говорить еще и еще. И если бы я знал, что случится с ним после того, как мы расстались, я бы так и слушал его байки до самого утра, и, возможно, это бы спасло ему жизнь… Как же я успел привыкнуть к тому, что есть у меня собеседник, с которым можно обмениваться интересными мыслями, даже когда его нет рядом, и воображать, что он мог бы ответить. Да, пожалуй, в моей голове уже поселился какой-то свой внутренний Хасим, и удивительно было то, что этот новый жилец в моем разуме никуда не собирался уходить даже после известия, полученного утром…

А временами мне вообще казалось, что все наше общение с самого момента встречи было какой-то нелепой моей фантазией и что это всего лишь игры моего воображения… Но потом я нащупывал аккуратно сложенный прямоугольный конверт, лежащий в моем кармане, вытаскивал его, вертел в руках, видел совершенно незнакомый, чужой почерк и понимал, что Хасим вполне реальный. То есть что он вчера был вполне реальным…

И вот я наконец-то свернул с Истикляль в нужный переулок. Рестораны закончились не сразу. Они как будто преследовали меня еще несколько кварталов. Но потом туристический зуд исчез совсем, и улочка сменилась узким кривым переулком с тусклым освещением. Входя в него, я увидел нескольких котов, которые, также как и я, прятались здесь от шума и суеты.

Было прохладно, дул сильный ветер, и в воздухе висела не то тревожность, не то опасность. Тут-то и начинался настоящий, неподдельный, истинный Стамбул, надежно спрятанный за разноцветным блеском турецких фонарей и запахами из лавок с пряностями, коврами и кожей. Оборотная сторона, не менявшаяся, должно быть, ни при византийских василевсах, ни при османах, ни при Кемале Ататюрке. Изнанка, которой наплевать на существующую власть, также как и на сверкающие витрины улицы Истикляль вместе с парадными воротами стоящего на ней лицея. Совсем не тот архитектурно-исторический музей, по какому ходишь в сувенирной Стамбульской Европе.

Тут не было места визитерам с дорогой фототехникой, довольным обычно пестрой лубочной картинкой, видной из кафе «Пьер Лоти» или с верхнего этажа какого-нибудь ресторана на Французской улице. Здесь начинался Стамбул, в котором есть место проституткам и ворам, торговцам наркотиками и, возможно, чьими-то пропащими душами и даже сумасшедшим, одержимым древними текстами, вроде Хасима.

Но именно здесь, будто бы на неприглядной изнанке парадного оттоманского кафтана, мне отчего-то вдруг стало немного легче.

Судя по названию, массажный салон «Роксолана» просто обязан был быть каким-то ужасно непристойным местом. От названия веяло не столько эпохой Сулеймана Великолепного, сколько восточно-европейскими наложницами, рассказами Ги де Мопассана и чем-то еще по-восточному развратным, что обычно запрещено, скрыто за высокими стенами гаремов и охраняется полчищами евнухов. Я слышал, что в Стамбуле, как и в других крупных городах по всему миру, есть подобные места, но даже в мыслях у меня не было, что когда-нибудь мне доведется побывать в таком заведении самому. Поэтому, когда я увидел неоновую вывеску

«Roxalanna Masaj Salonu»

в переулке, к темноте которого глаза уже привыкли, меня накрыли чувства смятения и стыда, оставленные, как мне казалось, еще в подростковом возрасте. В тускло освещенном окне под неоновой вывеской красовалась табличка

«We speak English»,

которая заметно облегчала мою задачу. Хоть я к тому времени уже и выучил кое-какие выражения по-турецки, объяснение в низкопробном, судя по всему, притоне на этом языке вперемешку с английскими словами представлялось мне настоящей пыткой.