Читать книгу Музыка льда. Осколки - Анна Беляева - Страница 11

Несколько кособоко из-за непонятных карантинных игрищ стартовал наконец-то соревновательный сезон этого обезумевшего спортивного года, в котором все отменяется и ничего не начинается из-за то ли реальной эпидемии, то ли паники по ее поводу, то ли начала чего-то непонятного и огромного, что и взглядом обычном человеку не охватить. Маша улетела с Григорьевым во Владимир сразу после тренировки рейсом на 15.45, а семичасовым отправлялся Илья, который до последнего настаивал, что возьмет билет на 10 вечера и проведет рабочий день полностью, чтобы разгрузить ее хоть немного. Никакие увещевания о том, что от Владимира до Мурома, где проходил первый этап национального кубка, еще два часа по плохой дороге, его не убеждали. В итоге подействовала только фраза о том, что нужно убедиться в полной безопасности и комфортном размещении Марии со товарищи, которых Григорьев, конечно, опекать будет на все сто, но мало ли что, а с Ильей ребята общаются лучше и ближе.

Молодой мужчина поворчал, поиграл богатой мимикой своего эмоционального лица, демонстрируя, что ни разу не верит в Викины увещевания, но в итоге купил билет на определенное ею время, и уехал точно в срок.

Сидя в десятом часу в собственном кабинете, Вика вдруг осознала, что она совершенно одна в этом огромном городе. Нет, конечно, были сестры и брат, были друзья, но не ближний круг, люди, которые ждут тебя всегда: папа и мама умерли (уже почти не болело при этой мысли, лишь тихо опускалась грусть на сердце), Ника тренировалась в Канаде, куда Вика готова была срываться при любом минимальном “окне”, любимый мужчина в командировке. Вот она свобода женщины “за сорок”.

“Ты везучая, Домбровская!”– про себя сказала женщина. В твоей жизни есть люди, которые хотят быть с тобой рядом в горе и радости.

****

Лето 2014. Юг Москвы

Снизу что-то громко бахнуло и машина, на которой Вики делала разворот из дворов многоэтажек, слегка скособочилась. Выйдя из автомобиля женщина в буквальном смысле уставилась на развороченную покрышку, продравшуюся о какой-то кусок арматуры, торчащей… из асфальтового покрытия.

На сегодня именно это, кажется, ее предел, потому что с недавних пор “звездный” тренер вдруг тихо охнула, а из глаз покатились крупные капли слез. Дрожащими руками она порылась в сумке и вытащила телефон.

Позвонила брату. Занято. В службу эвакуации, номер который был в списке контактов. Свободный эвакуатор через 3 часа. Будете заказывать? Морозову было набрала, но вспомнила, что у него билеты на новый мюзикл и дала отбой.

К моменту, когда Григорьев ответил на ее вызов, все, что она могла – это хлюпать носом в трубку и повторять, что не знает, как быть и что делать.

– Вика, успокойся! Вика! Виктория Робертовна, вы меня слушаете?– в итоге пробился через истеричный плач Миша,– я еду к тебе! Слышишь? Не плачь. Где ты вообще находишься?.. Буду часа через полтора.

“Это, конечно, если очень повезет”,– подумал мужчина, прикидывая, как объехать пробки, прорываясь с одного конца столицы на другой. Что в итоге скажет жена, он почему-то даже не подумал. У него была хорошая семья. Но обожаемая упруга сидела дома, в покое и уюте, а женщина с теплым малахитовым взглядом рыдала где-то в машине, которая не могла ехать.

Нашел он ее уже не рыдающей, а обессиленно заснувшей за рулем:

– Штирлиц, просыпайся: 20 минут прошли,– постучал в окошко водительской дверцы Михаил.

Вика распахнула глаза, ещё сохранившие следы недавних слез, взглянула на него и совершенно по-девичьи смущённо зарделась.

Ее неловкость тут же передалась Григорьеву. Он почувствовал, как жар приливает к щекам и носу и представил, что становится морковного цвета на глазах красивой женщины. Михаил Александрович был стеснителен до заикания, и с возрастом ничего не менялось. Особенно в присутствии дам. Особенно тех, к которым питал нежные чувства.

– Ну, и что ты так ревела?– поинтересовался он, оглядывая раскуроченное колесо,– Хана шине и только. Стоило ли убиваться?

А потом они ждали ещё час эвакуатор. А потом ехали к ее дому. А потом… он отказался от чая и помчался к жене.

Красивые женщины – это замечательно, но родная душа у человека должна быть одна. Даже если другая – тоже стала нечужой.

С той поры, как Мишка осматривал пробитое колесо минула еще одна олимпиада. Две большие потери чемпионок. А они продолжали идти рука об руку. И в ком Вика могла не сомневаться, так это в Григорьеве. Даже в Илье, приближенном до полного слияния ней временами, Вика могла усомниться, а Мишка был всегда ней и всегда за нее. Он самый верный, может быть , он даже более верный ей человек, чем сама Домбровская себе. Она б могла себя предать при некоторых условиях. Мишка ее – никогда.

****

Опустевший "Сапфировый". Слышен даже звук кроссовок, кажется. Виктория медленно идёт от кабинета привычным путем: коридор, зал славы, лёд, вахта:

– До свидания, Виктория Робертовна.

– До свидания.

Рабочий день вытек весь, остался тихий вечер наедине с собой, своими планами, своими мыслями. Звонок Нике, обязательно. Звонки сестрам и брату, возможно. Есть шанс даже почитать что-то, что не имело отношения к работе.

Первая дверь, выход на улицу. Вика почти придумала себе свободный вечер. Он был так хорош в планах, что занял все внимание.

Из темноты выступает высокий седой человек с букетом белых роз:

– Твоего звонка, я, пожалуй, не дождался бы, принцесса?

Свобода стала угнетающей. Планы на вечер спутались и почти полностью слиняли в ничто при звуках голоса. Голоса и правда со временем почти не меняются.

Вика инстинктивно делает шаг назад, не потому что узнает Владимира, а потому что любая женщина отступает при виде неожиданно выходящего из мрака мужчины.

– Бог с тобой, Тори, не настолько я страшен, чтобы от меня шарахаться.

"Он постарел",– первая мысль, которая дала себя зацепить в броуновском движении неопределяемых однозначно эмоций.

Впрочем, а что она хотела? Отцу ее ребенка уже за 60. У него внуки. Мальчик и еще мальчик. Виктория Робертовна волей-неволей, а в курсе личной жизни бывшего. Узкий мир фигурного катания. И захочешь, а не потеряешь из виду человека, которого вся семья при тренерских постах. Он по-настоящему дедушка, официально. Что осталось от того мужчины, по которому она почти 20 лет назад выплакала столько слез, чьи черты до сих пор вольно, а чаще невольно видела в своей дочке?

– Я не ожидала этой встречи,– устало произносит Домбровская.

– Я до сих пор могу удивить кое в чем,– улыбнулся мужчина.

Да, у Ники его улыбка. В освещаемой из холла ледовой арены ночи это стало болезненно очевидным.

– Володь, что тебе нужно? Столько времени прошло.

– Ты хочешь монологов на сцене?– мужчина кивает в сторону стеклянных дверей, за которыми пост охраны. Они и правда, как актеры, которые разыгрывают мизансцену.

– Я хочу домой. У меня был сложный день. И завтра будет ещё более сложный. Твое появление – не та встреча, которая улучшает вечер тяжелого дня.

Неужели все оказалось так просто? Ей нечего ему сказать. Не о чем спросить. И совершенно ничем не хочется делиться. Ни обиды. Ни злости. Ни боли. Ничего. Только усталость.

Невольно вспомнилось, как много лет назад мама, глядя утром в воспаленный взгляд уже очень беременной дочки, тихо качала головой и молчала. Мама видела, как плохо ее девочке, теряющей каждым новым днем еще кусочек веры в красот и правильность мира, где воздается по заслугам хорошим людям. А потом эта боль выгорела. И Вова превратился в неоформленный призрак человека из очень далекого прошлого. Даже дочь не особенно оживляла воспоминания. Все прошло.

Вика двинулась вниз, в сторону парковки. Мужчина последовал за ней.

– Давай я тебя подвезу домой, Тори?

– Виктория Робертовна,– с нажимом произносит женщина,– Да и к тебе я предпочитаю обращаться по отчеству. Так будет правильно. Нет! Правильно будет даже не здороваться.

Как же она сегодня устала. И почему он не уходит?

– Вика, я хочу познакомиться с дочерью!

Обухом по затылку и то менее страшно. Она смотрит на него так, словно только что услышала, что он маньяк-расчленитель, не меньше.

– Я имею право,– бессильно говорит Владимир.

– Вообще-то, нет!

Таким голосом она отчитывает на тренировках халтурщиков.

-Нет, Вова, ты не имеешь права ни на что! Ты ей никто! Ты о ней и ничего не знаешь. Никакого права считать себя ее отцом у тебя нет! Тебя не было, когда она училась ходить, когда вставала на коньки, когда пошла в первый класс, когда получила двойку. Когда болела в конце концов! О каком праве ты говоришь?!

Это был срыв. Голос неконтролируемо повышался и звенел, наполняясь слезами. Оказывается внутри все помнилось и даже болело, ели задеть струну-воспоминание. Обида на то, что ее оставили в двадцать пять лет в одиночку разбираться с такой большой задачей как родительство, никуда не делась.

Видит бог, Вика до самозабвения любила своего ребенка. Она сделала все, чтобы девочка выросла счастливой и ни в чем не ощутила ущемления от отсутствия папы. Но Домбровская не считала честным, что ей пришлось дополнительно прилагать усилия к тому, что могло быть просто по факту присутствия любящего отца в жизни ребенка.

– Но я ведь дал тогда денег на операцию!

– Может быть, только из-за этого я ещё с тобой разговариваю!

Ника лежала белая и почти прозрачная. Виктория металась между обвинениями самой себя, проклятием жесткому холодному льду, который лишает ее ребенка колена, и чувством полной безысходности.

Дело было не только в деньгах, сколько в том, что помимо денег нужен был врач. Единственный в России, который мог взяться за операцию и сделать ее так, что последствий практически не будет, если все сложится хорошо.

Виктория могла пробить любую стену. Любую, но только при условии, что до стены можно хотя б добраться. А тут оборона в три слоя. Время идет. По квоте что-то сделают, но это даже не полное восстановление для обычной жизни, не говоря уж про фигурное катание. Повезет, если сильно хромать не будет. Для ребенка, который осваивает каскады из двух тройных в девять лет.

Единственный раз, когда она не постеснялась и не побоялась обратится к великой родственнице отца ее ребенка. У той были доступы к недосягаемым. На просьбу ей ничего не ответили, серили долгим взглядом и отвернулись. Пришлось проглотить. Она бы и не такое проглотила ради своего ребенка. Но ведь и этой старухе девочка была не совсем чужая. Она же знала о своем родстве с малышкой.

Через два дня молчаливый человек с бесцветными глазами, пришедший в тренерскую и отдавший ей пакет с пачкой купюр и телефонным номером врача, написанным очень знакомым почерком, стал великим спасением. Входит, оба и мэтресса, и Вовочка были не настолько котами, насколько успела их обвинить в бесчувствии истерзанная мать.

На каскадах тройными, конечно, поставили жирный крест, но фигурное катание осталось в жизни Ники. Да, их дочь все еще танцует на льду именно благодаря своему, безразличному во все остальное время к девочке, отцу. Это стоило разговора. И даже стоило того, чтобы вникнуть в его желания. Но точно не во все!

Злость пробилась сквозь усталость и затапливала со страшной скоростью:

– И убери свой букет! Я двадцать лет не могу смотреть на белые розы!

– Ты же понимаешь, что я все равно найду возможность с ней пообщаться. Соцсети все упрощают. Я всего лишь не хочу в обход тебя это делать. Тори, ну, давай по-человечески. Хочешь я тебя подвезу, куда скажешь.

Она покачала головой. У нее нет сил переживать беседы с далёким прошлым, полным боли.

– На твоей машине довезу. Нам нужно поговорить.

"А давит от так же. Мягко, но неотступно",– невольно отмечает женщина. Она всегда поддавалась этому давлению, потому что оно аккуратно миллиметр за миллиметром оттирало человека от его позиции и могло длиться сколь угодно долго, не признавая отдыха и поражения ни на мгновение.

Владимир открыл ей дверь пассажирского сидения. Сам сел за руль ее авто. По-хозяйски поправил положение кресла, зеркала и мягко тронулся с места.

Руки лежали на руле тоже по-хозяйски. Вика опустила взгляд и провалилась в любовь двадцатилетней давности, как потерявший тропинку утопает в болоте. Руки были теми же, что прижимали ее к себе, ласкали, гладили по волосам, держали за пальцы.

Ей снова было 23, ему 35. Они неслись по хайвею на ее подержанном драндулете и болтали.

Время, когда не было никого в мире. Точнее не было никакого другого мира, кроме дороги, его и ее смеха. И сотню раз повторенного: как хорошо, что ты здесь.

А еще поцелуи. Нежные, страстные, обжигающие, обещающие наслаждение, требующие его здесь и сейчас. Да-да, прямо вот тут, на обочине, тут совсем тихо и за сто лет они первые, кто заехал в это безлюдье.

Он стаскивал с нее футболку, целовал грудь, обхватывал губами сосок и сильно втягивал его, до короткого вскрика и тянущих его голову за волосы назад пальцев. Смущал своими откровенными ласками ее неопытность, учил наслаждаться всем многообразием телесной любви. И обязательно в конце целовал в губы, будто подтверждая свои права не только на тело любовницы, но и на ее душу и сердце.

В один из таких приездов, на одной из безлюдных дорог, после одного из танцев любви он ей рассказал, что женат. Через год, в России, он уточнит, кто его жена. А ещё через некоторое время лично согласившаяся принять кандидатку на место помощника тренера в свою школу Наталья Федоровна Ласточкина, на счет которой олимпийских чемпионов в парах было больше, кажется, чем зимних и летних олимпиад вместе взятых, популярно объяснит ей, почему тут Вике Домбровской рады не будут. И она не про свою школу, а про всю Москву. Россия большая, ехала бы ты, девочка, во Владивосток, например. Прекрасный город. Далекий.