Читать книгу Музыка льда. Осколки - Анна Беляева - Страница 2

За любой бедой и любой проблемой рано или поздно можно разглядеть кого-то конкретного, с именем, фамилией и уникальными фактами биографии. Если долго и пристально всматриваться. Вика еще в девяностых решила, что искать конкретного виновника, если это не ты сам – дело неблагодарное. Проще читать любые неудачи стечением обстоятельств и собственной неподготовленностью и предусмотрительностью. Даже тот взрыв, даже те летящие осколки, которые разделили ее жизнь на до знания о смерти и после. Даже это удобнее было списать на собственную ответственность, чем на дебила, затащившего в их многоквартирную техасскую халупу газовый баллон.

С того знакомства с умиранием и готовности к нему и начался по-настоящему новый этап в жизни Домбровской. Она перешла из состояния фигуристка в состояние тренер. Так с с19 и до 43 лет в нем и пребывает. Не глядя, кто стоит за всеми ее трудностями, хотя тут и глядеть не нужно. Просто бессмысленно. Ничего не изменишь. И фигуристам будут нашептывать, и палки в колеса по возможности вставлять. Такой уж мир вокруг нее. Именно в нем она придумала прожить свою жизнь.

Жить всего лишь желательно с осторожностью, минимально обременяя тех, кому случайно довелось оказаться на одной тобой дороге и кто не планирует длить совместный путь. Это общий принцип. Людей нужно беречь от своих травм и болей. Получается не всегда. Это угнетает. Удивительно, но есть те, кто принимают и делят ее боли. Это удивляет. И радует, конечно, радует.

До 2002 года она была уверена, что никакого ПТСР у нее нет. Шрамы от осколков стекла по телу есть. Воспоминания гнетущей тишины и раз и навсегда изменившегося мира – тоже. А ПТСР – нет.

С 2002 года она не засыпает в транспорте. По крайней мере очень старается. На всякий случай. В чужих авто, в самолетах, аэроэкспрессах. Нигде. Никогда. Старается. Не пугать людей.

Сейчас они едут в тишине наполняющейся блюзом из музыкальных запасов Ильи. Молчат. Вика знает, что этот блюз для нее. Это тоже его забота. И сегодня они уже вряд ли поговорят о чем-то, даже о работе, тем более не будут воевать. Остается только музыка. Щемящая, вливающаяся под каждый шрам тела, сердца, души. Он ее принял: с вечно напряженными плечами, с ночными кошмарами, с забитой мыслями о работе головой. И ему, казалось, ничего больше не нужно. Но, наверное, нужно. Как всем.

****

Ей всего 20. Они сидят на лавочке в парке, уличные музыканты, начинают новую мелодию, горькую как топленый темный шоколад и воздушную, словно легкие облачка над Техасом этим вечером, и смешливая Аманда, встряхивая забавными кудряшками смотрит Вике в лицо и говорит:

– Тори, а ты знаешь, что блюз – это тоска черных по родине, которой у нас тут них..я нет и не будет?

У Аманды настолько жуткий южный английский с примесями афроамериканского говора, что понять ее человеку из России невозможно, боже, да ее и не всякий житель Нью-Йорка поймет! Кажется, эти южане специально сжирают треть звуков, тянут вторую треть и еще треть изменяют до неузнаваемости, чтобы их никто и никогда не понимал, кроме своих.

– Вот, Тори, ты же русская, да? – шоколадное личико Аманды становится забавно-сосредоточенным. Вика уверена, что ей до сих пор прикольно, что когда-то после ночи эвакуции людей с улицы убитой взрывом, к ним в дом брат привел эту странную не вяжущую от страха пары слов на чужом языке девчонку, с которой она потом таскалась по эмердженси, чтоб вытащить осколки, менять повязки, лечить воспаления там, где раны не хотели нормально рубцеваться. Объясняться с врачами. Эта русская совершенно не умела говорить на человеческом английском. Чему, спрашивается, их там учат в их тоталитарных школах, да? Если они даже прилично два слова не могут связать? Долбаный Оксфорд середин 50-х у них там что ли?

– Вообще, я этническая полячка?

Аманда морщит лоб, потому что для нее Польша – это что-то загадочное за пределами ее кругозора. И уж, что она точно знает, что Виктория никакого отношения к Польше не имеет:

– Ну, ты же из России? Я помню ты говорила, что в Москве жила. Значит ты русская. В общем, ладно. Это фигня. Я про что… Тори, а ты не хочешь назад? Ну, домой. Ну, там ностальгия и вся вот эта хрень?

– Иногда бывает, Мэнди. По маме и сестрам, конечно, скучаю больше, а не по месту, но иногда бывает. Ага.

Аманда улыбается. Ее русская подруга ее понимает. Для остальных Аманда слишком заумная и много всякого говорит странного. А с Торри на одной волне.

– Вот… А блюз – это про то, что ты хочешь домой, но даже не понимаешь, где он, твой дом. И, может быть, ты найдешь его в ком-то другом. Ну, с кем-то рядом. Но и того, другого, его тоже нет. Это призыв, блюз то есть, чтобы нашелся кто-то, кто будет твоим домом.

Через 6 лет Вика позвонит ей и скажет: “Мэнди, ты можешь стать моим домом? Хотя бы ненадолго?”. И улетит из промозглой октябрьской Москвы туда, где никого не волновало, права ли она была, и никто не ждал, что она кому-то должна. Ее просто любили. Просто принимали.

****

В первый раз боль и смерть пришли напомнить о себе по пути туда, к человеку, готовому стать ее домом. В самолете впервые Виктория узнала, что будет теперь неотъемлемой частью жизни всегда.

Под мерный гул моторов крылатой птицы, везущей молоденькую и внушительно уже обремененную новой жизнью женщину, Вика погрузилась в сон. Что ещё делать, когда впереди девять часов сидения на месте.

В набежавшем прибоем сне она шла по коридору, собираясь принять душ, почистить зубы и потом, может быть, даже сразу, завалиться спать, в руке полотенце и зубная щетка. Было какое-то приятно-приподнятое настроение. Днём они с партнером, с которым вместе укатили на поиски лучшей жизни из обнищалой России середины 90-х, под напевы очередных любящих бога, прослушали лекцию о прелести жизни, чем отработали бесплатный обед. Умеют эти сектанты убеждать, что жизнь прекрасна, улыбнулась себе Вика. Жизнь и была прекрасна. Уж точно не хуже, чем в голодноватой Москве, тут хоть морозов -30 не бывает. В 19 лет все прекрасно, что не смерть.

Ей всегда казалось, что первым погас свет, а лишь потом где-то сбоку раздался взрыв, вынесший стекла, часть перекрытий и даже стену комнаты, в которой, по счастью, не было ни ее, ни ее партнёра в тот момент.

Стекло и обрезки пластмассы секли кожу рук, спины, бедер. Это не ощущалось сном. Боль была та, из 96. Настоящая.

Темные капли крови повисают на кончиках пальцев и медленно обрываются на пол. Выхода нет. Она одна. Только боль от осколков. И тут она увидела тень, которой просто не могло быть в том далёком вечере боли и страха. “Вова!”… Тень швырнула в ее сторону конверт, из которого на лету выскользнул посадочный талон. “Исчезни!” Новый взрыв. Осколок стекла летит и врезается в позвонок, трещина в котором заросла давным-давно.

– Девушка! Девушка! Проснитесь! Это только сон! Пожалуйста, не кричите! Вас даже в соседнем салоне слышно! – лицо стюардессы стало белым от испуга, беременная пассажирка металась и стонала сначала, а потом взвыла, как раненое животное и забилась словно в конвульсиях, но не проснулась. Так и продолжала вскрикивать.

С тех пор Виктория Домбровская не спала в самолетах, чужих автомобилях, поездах и другом общественном транспорте. Свои кошмары она охраняла от постороннего внимания не менее тщательно, чем любую другую часть личной жизни. Самая таинственная персона спортивного мира, кажется, как-то так писала о ней пресса.

****

Ника Владимировна Грин, лучшая девочка этой вселенной по мнению ее матери, родилась в середине января, “макушке зимы”, как написала в ответ на электронное послание дочери из Штатов мама.

Это маленькое беззащитное создание, дороже которого отныне и впредь никого в жизни Виктории не будет, в буквальном смысле открыло ящик Пандоры в душе своей матери. Впервые пришедший после восьмилетнего молчания кошмар стал постоянным спутником ночей молодой матери.

Преломляясь и уточняясь в деталях, он был неизмнен в своей сути и реакции на него женщины. Теперь она закрывала собой малышку-дочь. Тень, швыряющая под ноги взрыв, больше не имела узнаваемых черт, но все так же несла боль и смерть, а она не успевала увернуться от летящих в ее ребенка осколков. И никогда сама не просыпалась. Ее предавало даже собственное тело, что уж говорить про людей. Все, все просыпаются от кошмаров, когда становится невыносимо страшно, а она – нет. Она ползла в крови, израненная, с ребенком на руках к выходу и просыпалась только после того, как выбиралась на улицу и пряталась за камень. Чтобы выбраться из кошмара каждый раз нужно было убегать от смерти. Успешно.

В тяжелые дни успешно не удавалось. Тогда во сне она видела, что дочь исчезает. И большего ужаса просто не могло быть.

Если бы она когда-то рассказала об этих ночных терзаниях, а ее спросили, что она из них вынесла. Единственное, что можно было бы ответить: никто не должен терять детей. Никогда.

****

Илья плавно затормозил, будто боясь, что женщина рядом очнется от воспоминаний слишком рано и слишком резко. Блюз продолжал плыть в салоне. Он положил свою ладонь на тонкую руку, нащупав уже привычный шрам на тыльной стороне запястья. Эта половина тела пострадала сильно при взрыве, почти все плечо и чуть меньше предплечье было иссечено короткими и подлиннее шрамиками разной степени толщин и глубины, а по спине рубцы заплетались в диковатый плотный узор.

Когда Ландау первый раз увидел ее тело не в полумраке ночи, не в угаре страсти, а при ярком спокойном свете безжалостного дня, единственное, что он подумал: “Я бы назвал этот кадр “Жестокость к нежности”.

Впрочем, ей он ничего не сказал. Вика своего израненного тела стеснялась. Нежности смущалась. В чужую любовь не верила, а значит – и не принимала никого из посторонних до конца. А он был посторонним. В этом смысле Илья Сергеевич не питал иллюзий. Кто с кем не спит в мире фигурного катания?! Иным крюкам и выкрюкам межличностных взаимоотношений спортсменов друг с другом, тренеров, хореографов и всей “обслуги” мог бы позавидовать паноптикум нашей эстрадной тусовки.

Просто ближайший свободный совместный вечер он посвятил томному и долгому исследованию ее тела, изучая языком, губами, кончиками пальцев каждый шрам. Наслаждаясь то тихими стонами, то просто тяжелым дыханием, то вскриками своей снежной королевы.

И в чем он мог поклясться: в ту ночь ей точно не снилось никаких снов!

****

– Ты так загадочно чему-то улыбаешься. Чему? Расскажешь?

Илья хмыкнул:

– Даже покажу, но не сегодня. Сегодня мы устали и очень хотим спать. Особенно ты.

Виктория не спорила. О чем тут спорить второй час ночи? После вчерашнего нервного дня. Сто лет назад, видя ее усталый вид, старый друг, а по совместительству отличный хореограф-постановщик, катающий по стране пяток собственных шоу, Макс Рудин сказал: “Домбровская, ты знаешь, что нужно, чтобы высыпаться? Ложиться не в тот день, в который встаешь”. А еще через неделю позвонил и предложил взять знакомого в помощь. “Приличный хореограф, и на льду стоит прочно”.

Вика шла от машины, погруженная в воспоминания. Она ведь даже резюме его не смотрела. Морозов, их штатный хореограф, единственный на тот момент, смотрел, вроде бы. Собственно он и сказал: “Бери. Если он не умеет ставить, то хоть за кофе будет бегать. Все помощь”. И она взяла. Хоть за кофе бегать.

-Ой!

Женщина почувствовала, что ноги больше не стоят на земле, а через секунду услышала тихие слова, произносимые ей в шею, когда она обхватила руками плечи мужчины:

-

Бояться не надо, душа моя будет рядом

Твои сновидения до рассвета охранять.

3асыпай на руках у меня, засыпай…

И все-таки так, как мужчины ухаживают в молодости, максимум лет до 35, они потом уже не ухаживают. Или ей просто до этого совершенно не везло на мужчин. Она уткнулась ему в пальто носом и замерла в объятьях. Так вносят в дом новобрачную. Так нежат невест.

Нет, она не сомневалась в его любви. Она просто не знала, сколько еще эта любовь будет иметь отношение к ней. Вряд ли долго. Вряд ли…