Читать книгу Аркашины враки - Анна Бердичевская - Страница 16

На следующий день мне не надо было приезжать в з/у – новая девочка уже заступила на место уборщицы первого этажа. Можно было спать хоть до полудня, переписывать лекции и разговаривать с мамой до самого вечера, до отъезда в институт на шестичасовой электричке. Было можно. Но я подозревала, что мой дядька будет меня ждать. Приехала позже обычного, и он действительно обрадовался. Вытряхнул из заварочного чайника спитой чай, заварил свежий, налил в мою чашку и стал смотреть, как я пью. Наконец спросил:

– Ну, что делать будем? Рассказать тебе, разве, о моем позоре?..

Я молчала, раздумывая. Да, мне было интересно, но я и опасалась. Кто его знает, что у него за неприличная история, может, ее и не следует слушать.

– Да ладно, не бойся, краснеть не заставлю… – ободрил меня Аркаша и начал.

ИСТОРИЯ РАЗВЕДЧИКА-ПАРАШЮТИСТА.

– Мы в прошлый раз остановились на разведшколе в Караганде. Да. Жизнь моя уж поменялась так поменялась. Дым из ушей пошел. Кормили, правда, хорошо. Но не до еды стало. Ведь когда поешь по-человечески, то и поспать по-человечески тянет, жирок завести – запас прочности. Какой там жирок! Секунды свободной не давали. И так мне спать всё время хотелось, что над супом ложку ронял и засыпал… Однако не били, в карцер не сажали, только орали и стул из-под задницы выбивали. И – учили… по шестнадцать часов в день. Всему на свете учили. От рукопашного боя до азбуки Морзе. И грамоте обыкновенной русской, и языку, причем не немецкому, а английскому. И знаешь, студентка, я ведь довольно скоро не хуже всех стал. Разбуди меня тогда среди ночи наш ротный – отбарабанил бы все заданное… да и уснул бы на последнем слове. Мозг до предела дошел. Стал я жилистый, подсох, как деревянное полешко. Нос заострился да и вырос, так что я его постоянно видел. Маячил перед глазами. Надоел. Стал твой Аркаша чистый Буратино. Фотографий нет, посмеялись бы с тобой. Какие там фотографии. В той моей Караганде сам я и всё моё – даже нос – были под страшным секретом. И весь целиком мой фотоархив в секретную папку забрали, вместе с разрисованными валенками и фотографиями папы с мамой.

К концу года я кое-чему научился. Вроде прочно. А чему-то не научился вовсе – к примеру, борьбе самбо и стрельбе по мишеням, особенно движущимся. Не осилил. Но взамен природные способности проявил. Карты расположения войск противника с одного взгляда запоминал и мог в точности по памяти нарисовать. Освоил подделывание почерка и всех документов. Фототехнику шпионскую принял на вооружение лучше всех прочих курсантов. Все мои, понимаешь, дурацкие познания и неведомые способности повылазили и в дело пошли. Даже шулером стал неплохим, так что легко смог бы у зэков гармонь мою отыграть, попадись они мне…

Весь год и все знойное лето жил без каникул и увольнений, как в обмороке. Пришла осень, и начался новый научный предмет: парашютоведение. Сначала теорией нас напичкали, потом складывать парашюты учили, я их штук десять уложил на «хорошо» и «отлично». И начали мы прыгать, но сначала без парашюта – с двух метров, потом с трех, и все выше да выше. Потом нас то ли на башню загнали, то ли на минарет. Далеко в степи древняя столица ханства была, и с башни ханская дочь якобы прыгнула. Не знаю, но готов верить. Поднялся я туда, пристегнули ко мне парашютик, как в парке культуры и отдыха, и скомандовали: «Прыгай!» Прыгнуть-то я прыгнул… Но приземлился неловко, вывихнул лодыжку. И в больничку попал дня на три.

Вот от этого отпуска, последовавшего после падения с башни, что-то во мне оборвалось.

В разведшколе мне сны не снились, глаза закрывал – сразу проваливался. И в больничке в первый день тоже провалился во мрак и проспал часов двадцать. Зато потом начал видеть страшные сны. Прямо галлюцинации. Видения. Про одно и то же, про непостижимую высоту и с неё – падение камнем. Например, будто я муравей, гладенький такой, легкий, с жевалом на рыжей мордке, бегу шестью ножками по нагретой крыше какого-то здания и начинаю вдруг по откосу скользить… и вроде откос все круче становится. Но все же я, муравей, за самый край крыши цепляюсь тонкими задними лапками, повисаю мордкой вниз, и голова моя глупая тяжелеет, тяжелеет, тянет страшная ее тяжесть всего меня вниз, в бездну!.. Я – падаю!.. И просыпаюсь – потому что ору во все горло. И так все время: засну – проснусь в ужасе. И во всех снах я какое-то мелкое, но очень живое существо, ну тварь божья, бессловесная, но смышленая и с душой. Так вот душа-то моя на высоте хочет воспарить, а плоть хлипкая тяжелеет страшно и вниз тянет – к тверди. Которую почти что не видать, но я ее твердость издалека чувствую каждым своим волоском, который от ужаса дыбом становится…

Вот. Лодыжка моя прошла, но умом я помутился. Забыл начисто, чему учили, первым делом – азбуку Морзе. Стал я после больнички на занятиях спать с открытыми глазами, за обедом уминать все до крошечки, сапоги не каждый день чистить и с чувством глубокого облегчения сидеть в полном покое и одиночестве на губе. Как будто цепи с меня спали и я вернулся к своей исходной форме и объему, стал самим собой. За каких-то две недели жирком подернулся. Выпить захотел – просто невыносимо. И выпил с одним механиком тормозной жидкости. Механику ничего, а я желудок обжег и снова в больничку попал. Там те же дела, падаю и погибаю.

Но только в казарму меня вернули – час мой пробил, судный день настал, и сны стали явью. Среди ночи крики «Тревога! Подъем! По машинам!» – и увозят нас в крытых полуторках в степь широкую. Холодно, темно. Стоим, дрожим. Перед рассветом в пустыне четыре ведра соляры поставили и подожгли. Слышим – самолет летит. Приземлился он в заданном нами квадрате. Дверь открылась, выкинули нам мешки, в них парашюты и комбинезоны. Мы их разобрали, в комбинезоны поверх формы нарядились, кому как повезло, я в своем утонул. Парашюты приказали самим для себя складывать, самостоятельно. Сумерки еще, ветерок предутренний задул. Складываю я парашют и понимаю – забыл не только азбуку Морзе, но и как парашют складывать, не помню. Ветер стропы путает, ротный торопит, матерится… А я чую, что пребываю в том самом последнем страхе муравья на крыше.

Но куда ты денешься с подводной лодки?.. Как-то изловчился, скользкий шелк засунул в рюкзак, за спину себе забросил, ремешки затянул и полез со всеми в «тушку». Полетели!.. И сидел я, язык проглотив, в брюхе самолета час, не меньше, а показалось мне – миг один. Целую жизнь провел бы в нём, как Иона в чреве кита, лишь бы в бездну не прыгать. К дюралевой скамье задницей приварился, глыбой льда стал.

Но лампочка красная у двери замигала, загудело с подвывом, приказ, как из преисподней: «Встать! Прицепить кольцо!» А я встал и не понимаю ни хрена. Получил от ротного пендель, и он сам меня пристегнул к поводку. Ну, ты в кино видела, представляешь, как дальше. «Первый пошел!.. Второй пошел!..» И так до самого до меня…

Вот уж стою я у открытой двери, предо мною – туман, ни хера больше. То есть мы в облаке. И, как во сне, явился мне фильм. Ты, студентка-вечерница, может, его и не видела. «Господин-420» назывался. Там великий индийский артист Радж Капур среди облаков скакал, черными глазами из стороны в сторону стрелял и песню индийскую бесконечную пел, пританцовывая: «Абарая-ааа…» Других слов не помню. А вокруг этого Раджа Капура из облака в облако каменные башни в бездну валятся и многорукие Шивы пальчиками грозят.

Очнулся я от этого видения, потому что почувствовал, как ротный молча мою левую руку от дверной стойки отдирает. Тут я про свою правую вспомнил, поднимаю её, и со всего маху прямой наводкой ротному кулаком в нос. Но этой правой-то рукой я за правую дверную стойку держался! И, чтоб вдарить, я же от неё отпустился. Развернуло меня вперед спиной, и завопил твой Аркаша диким голосом, как роженица в роддоме: «Абарааая-ааа!..» И ухнулся в облако, полетев кубарем, не понимая, где земля, где небо, где самолет. Только почувствовал легкий толчок, это поводок кольцо парашютное выдернул. Сжался весь и лечу, вращаюсь волчком… Не раскрывается парашют! Да ведь я заранее был уверен, что он не раскроется. Можно сказать, предвидел… Понимаешь?..

Я понимала. Сидела ни жива ни мертва в ожидании Аркашиной гибели. А он смотрел на меня, бледный, и желтые его глаза были полны ужаса. Не со страху ли он быстро нырнул под верстак и вытащил то же, что всегда? Открыл и булькнул три раза в кружку. В этот миг я очнулась и поняла, что Аркаша не погибнет. Во всяком случае – не сейчас. Не выпадет из облака на карагандинскую полупустыню в далеком, неизвестно каком году. Вот же он, мой дядька, здесь сидит и водку пьет.

Индийский фильм «Господин 420» был действительно старый и всенародно любимый в СССР. Десятилетия его драные и бог знает как склеенные копии крутили по сельским клубам. И я, конечно, помнила Раджа Капура. В фильме он играл хитренького смазливого жулика, выросшего в тюрьме, которого в детстве папа-прокурор почему-то бросил, чем и обрек на немыслимые страдания. Герой фильма отсидел множество лет и вышел на волю, нашел папу-прокурора, и они в конце концов полюбили друг друга, но все равно пролили море слез, а также танцевали и пели, но всё кончилось как-то распрекрасно.

Да, я своими глазами видела на экране страшные сны Раджа Капура, как он прыгал по облакам, и обломки башен падали мимо него, и улыбались каменные индийские боги. Так что я не могла в этот раз делить на шашнадцать Аркашины враки, я сама видела сны моего дядьки, курсанта Косых, как он прыгал с риском для жизни по облакам и мир вокруг рушился, падая в бездну.

Аркаша выпил и продолжил.

– Вывалился я из облака и не знаю, как получилось, но, увидев землю под собой, почувствовал плотный воздух. Распластался я орлом. только ни крыльев, ни парашюта за спиной нету. Ужас не утратил, но как-то успел задуматься. О том, что делать, чтоб на земную твердь вернуться и в то же время о нее не разбиться… Страшным усилием отмороженного ума вспомнил про запасной парашют. Ведь он же в рюкзаке где-то есть! Не помню, дергал ли я за что-то, чтоб запасник выскочил… А он вдруг взял – да и раскрылся. Как будто сам, просто от силы мысли и желания.

С тех пор я верю в чудо и в то, что кто-то на этом свете все же за меня молился. Думаю, матушка втайне от папы. И тут должен я тебе, молодой девице, признаться – был этот миг слаще всего, даже первой моей невзаимной, но самой счастливой любви к Кате Лабутиной, дочери директора школы в Рябове. Купол надо мной наполнился, слегка меня встряхнуло, и падение притормозилось. И разглядел я землю внимательнейшим образом, серую, плоскую, неказистую – и восхитился ею до самой глубины души… И стало мне хорошо-хорошо, будто я не тварь какая и не муравей пропащий, не орел бескрылый, а пречистый ангел – парю над землей… Даже почувствовал свои ноги, о которых совсем забыл, они отчего-то согрелись, болтаются подо мной, горяченькие. Будто пустыня карагандинская снизу теплом дохнула…

И все же я брякнулся об эту пустыню крепко. О каменистую и колючую. Парашют-то был запасной, купол у него маленький, а я взрослый мужик. Тюкнулся и сознание потерял.

Аркаша опять замолк, открыл чекушку и, плеснув в кружку два булька, как-то особенно ловко влил их в себя. Он повыше, повыше запрокинул голову, чтоб водочка не пролилась сквозь пробоину в зубах. А я молчала в недоумении. Что ж неприличного в его истории?

Аркаша тщательно грыз свою сушку дальними коренными зубами и поглядывал на меня ехидно. Я не удержалась и спросила:

– А дальше?

– Зеленая ты еще… И зачем-то тебе надо до конца знать весь мой позор? – ответил Аркаша укоризненно. – Что же дальше… Дальше меня выперли из разведшколы на основании рапорта ротного: «Курсант второго года обучения Аркадий Косых проявил несознательность и слабохарактерность при подготовке и исполнении затяжного прыжка с парашютом, произведя мочеиспускание на высоте три километра». И ведь почти не соврал, только я считаю, что произошло это не на трех тысячах метров, пониже. Метров триста до земли оставалось. А про то, что я ему нос сломал, ротный ничего не написал. Знал, что побитых ротных со сломанными носами в советскую разведку не берут.

Аркаша отвлекся на чекушку, налил и срочно выпил следующие два предпоследних булька (я уже давно сосчитала, что всего в чекушке их от одиннадцати до тринадцати содержится). И задал вопрос:

– Что, достаточно неприличная история?

Я промолчала, но внутренне согласилась, что да, достаточно, хотя в чем-то и героическая, и мистическая. Она тронул мое строгое юное сердце… Инженер Косых это почувствовал и улыбнулся, совсем забыв про дыру в зубах.

– Это что… – сказал он. – У меня куда неприличней есть… – Дядька мой посмурнел и призадумался. – Если завтра придешь, расскажу самую страшную. Да не красней ты. – Аркаша помрачнел. – Это мне краснеть придется.