Читать книгу Аркашины враки - Анна Бердичевская - Страница 7

Через три дня мой допуск не пришел, и вообще за всю неделю ничего нового не произошло – ни на географическом вечернем факультете, ни дома, ни здесь, в з/у. Я мыла в коридорах полы по утрам. Аркадий Семенович попривык к дырке во рту: водку пить научился, не проливая ни капли – запрокидывая голову. А в остальном лишний раз рот не открывал. Помалкивал.

Настали выходные.

С субботы на воскресенье подморозило, на лужи и грязь выпал снежок, и после позднего ленивого завтрака – крепкого чая и гренков из черного хлеба с яйцом – мы с мамой пошли прогуляться. (Вдруг вспомнила про гренки. Они были не только с яйцом, но с укропом и зеленым луком. Зелень мама выращивала на подоконнике в жестянках из-под сгущенного молока.)

Мы шли по свежему снежку, мама крепко держалась за меня. Дошли до новостройки, она оглянулась по сторонам, сказала:

– Все деревяшки запорошило… Ничего, до весны должно хватить. Вот только где взять резцы? Я попробовала наточить стамеску, ерунда получилась. Резцы должны быть не плоские, а полукруглого профиля, с желобком. Вернемся домой – нарисую. Может, кто-нибудь на твоем УХЗ смастерит по рисунку?..

Я засомневалась:

– Мама, УХЗ – завод химический.

– Вот это мне и не нравится. Нет в Уреченске, что ли, какого-нибудь другого заведения, не химического? Ты же химию не любишь.

Это была правда. Химичка в Буртымской школе, может, и знала свой таинственный предмет, но объяснить его не могла, а когда пыталась – нервничала, и оттого вечно у нее что-то взрывалось, вскипало, дымило и плохо пахло. Пацаны наши веселились, девочки зажимали носы, химичка рыдала и всем за срыв урока ставила единицы. Мы не роптали, потому что знали: она потом в журнале исправит колы на четверки. По химии все мы были твердыми хорошистами.

Но от сероводорода меня тошнило.

Мама продолжала что-то говорить и в то же время рассеяно смотрела вдаль, в сторону большого гастронома. Туда тянулась пробитая в снегу неширокая тропка. По ней в нашу сторону шел, переваливаясь, грузный гражданин в шляпе.

– Похоже, мой идет, – сказала мама.

– Кто? – переспросила я.

– Ангел-хранитель, – Мама улыбнулась и приосанилась. – Тайный агент.

Вот это да! Я немедленно забыла про химию и вспомнила своего тайного агента – инженера Косых. И в то же время задумалась. Может, зря в прошлом году мы с мамой не сходили на прием к психиатру?..

– Это просто толстый человек, – сказала я.

И немедленно получила ответ:

– Агенты тоже люди, и некоторые из них толстые. Сейчас толстых все больше, отъелись, обленились… – мама говорила так спокойно, так разумно. – Ничего-ничего, девочка, идем навстречу, как ни в чем не бывало… сейчас я тебе кое-что покажу. Если, конечно, он не сбежит.

И мы, прижавшись друг к другу, по узкой тропе пошли навстречу маминому «ангелу-хранителю».

Нам оставалось шагов пятнадцать, когда он встал, как вкопанный, потоптался, ни на что не решаясь – ни обойти нас, ни снести с пути своею массой. Я еще успела представить, как атомный ледокол на Северном морском пути расталкивает льдины. Но вдруг он развернулся и – да! – сбежал.

Мама огорчилась:

– Ну вот… Я же говорила. В прежние времена агент ни за что бы так не сдрейфил, попер бы напролом.

– И что бы ты сделала, если бы он попер? – спросила я.

– Подождала, когда поравняется со мною, и громко поздоровалась: «Добрый день! Как поживаете?!» – она рассмеялась, очень довольная.

– А он бы что?

– А он непременно бы стал смотреть куда-нибудь вверх или вбок и ничего не ответил. Но сделал бы шаг в сторону, пропустил… Понимаешь, им не положено, чтоб их обнаружили. За тайными агентами следят другие агенты, еще более тайные. Если начальство узнает, что объект наблюдения – к примеру, я – здоровается с агентом, этого агента снимут с задания. Вообще влетит… – Она посмотрела вслед дядьке. – Смотри, как улепетывает. Еще молодой, но уже толстый…

Агент перебирал ногами довольно споро и скрылся за углом гастронома.

Мы продолжили путь по тропке, навстречу нам попадались люди, но мама не обращала на них внимания. Только с двумя женщинами она вдруг поздоровалась, и одна из них мимоходом ответила: «Здрасьте!..»

– Тоже агенты? – спросила я.

Мама покосилась на меня и сказала:

– Вижу, ты мне не веришь. У меня, возможно, шизофрения, но паранойи нет. Это просто незнакомые девушки деревенского славного воспитания, иногда со мною здороваются… И я им всегда отвечаю. Сейчас они болтали, меня не заметили, и я поздоровалась первая.

Я почувствовала, что она устала, мы остановились. И вдруг мама спросила:

– А ты заметила, как сегодня похорошели все женские лица? – Она посмотрела на меня. – И твоё тоже!..

Мама вглядывалась в меня. Ее глаза были серо-зелеными, крапчатыми, такие были и у ее мамы – моей бабушки, а может, и у прабабушки. У меня же – простые, карие. А хотелось бы, чтоб они были похожи на виноград, в котором просвечивают косточки. Возможно, кому-нибудь из наших потомков такие еще достанутся… Да, в самом деле, женские глаза и лица в то утро были особенно хороши. И я вспомнила стоматолога, как ее вдохновенно снимал Аркаша, подсветив мастерскую серебряным зонтом. Так вот почему он оставил зонт на полу – чтобы свет, как первый снег, осветил лицо Евгении Павловны снизу! И у «Неизвестной» Крамского лицо подсвечено снизу. Я крепче взяла маму под руку, и мы снова переглянулись. Прозрачные ее глаза смотрели из-под усталых век насмешливо и счастливо. Мы пошли дальше, и в такт шагам мама произнесла:

– «Ходят женщины, молодые и старые, молодые прекрасны, а старые еще прекрасней». Уолт Уитмен, «Листья травы». Сегодня я чувствую себя именно так – старой и прекрасной. Все знаю и ничего не боюсь…

От ее голоса и слов дыхание перехватило. Мне захотелось немедленно рассказать моей прекрасной маме все невысказанное, что накопилось в новой бестолковой жизни, такой быстрой и такой… необъятной. Хотя бы про всех этих людей, про Аркашу рассказать, про его враки, как он назвался тайным агентом. И про его женщин, и его кружечку, из которой он пьет водку, а получается ацетон, и про большую химию, от которой зубы крошатся, и о стоматологе из Ленинграда, о ее шляпке-таблетке и тонких бежевых кожаных перчатках. Но – нет. Невозможно было ничего рассказать. Сумбур какой-то… Еще я подумала: «Как это странно, что мою маму приводят в ужас подъемный кран или какой-нибудь бледный сверчок, вылезший из-под газовой плиты, а тайный агент не пугает нисколько».

Эта мамина небоязнь среди заснеженного дня, сам этот день застряли во мне на всю жизнь.

– Смотри, смотри… – вдруг зашептала мама. – Видишь, еще один фантом, на этот раз с газетой? Точно – агент!

Действительно, из гастронома вышел человек в длинном пальто и с газетой, пошел прямо на нас, я не успела его разглядеть, потому что он свою газету как раз разворачивал и скрылся за нею, как за ширмой. А мама совершила свой неожиданный маневр – она резко меня повернула к двери гастронома, из которой вышел этот. Он вышел, а мы – вошли…

В мясном отделе гастронома стояла очередь за рыбными пельменями, пахло ужасно. В молочном отделе ни молока, ни масла не было, там продавались плавленые сырки «Дружба» и желтый яичный порошок. Только в кондитерском было кое-что интересное.

– Ладно, – сказала мама, – пошли гулять. На обратном пути купим хлеба и халвы.

– И сто грамм «Цитрона» – добавила я, не любившая халву.

Мы пошли к выходу… и увидели сквозь стекло, что на улице, между телефонной будкой и дверью в гастроном, прислонясь спиной к витрине, стоит тот самый, с развернутой газетой.

– Смотри-ка, ждет, – заметила мама. – Сейчас за нами увяжется. Ну, пусть прогуляется…

– Он же читает, – возразила я.

– А ты присмотрись к его газете. В ней – дырка.

И мама тихонько рассмеялась.

Я не поверила, но все же сквозь витринное стекло к газете присмотрелась. В ней оказалось даже две дырки, небольшие и круглые, с пятак, одна на левой полосе газеты, вторая на правой.

– Обзор сто восемьдесят градусов, – прокомментировала мама.

Мы вышли из гастронома и отправились к расчищенной от снега просеке в лесополосе, той самой, по которой ночами я бегала от автобуса к дому. Сейчас на ней было светло и пусто. Мы пошли, изредка останавливаясь. В отдалении за нами шел агент в длинном пальто. С газетой он расстался, шел налегке. Он просто прогуливался по хорошей погоде. И мы о нем постепенно забыли.