Читать книгу Нумерат. Число Консула - Анна Кондакова - Страница 1

Суббота, 17 апреля, 23.30

Хлипкая межкомнатная дверь еле выдерживала натиск ударов, прогибалась, пружинила.

– Открой, Кошка. Дверь выломаю. – С секунду подумав, Никита рявкнул на весь коридор: – Катя, чёрт возьми! Открывай!

Он знал, что выкрикнуть её «нормальное» имя – способ самый действенный, особенно в паре со словом «чёрт», и чтоб обязательно требовательным тоном, даже с угрозой. Но на этот раз не сработало. Из комнаты послышались всхлипы, захлёбывающиеся, на глубоком вдохе и пронзительном выдохе, а потом раздражённое:

– Отвали, Кит. Сама разберусь.

Никита уткнул кулак в стену, перестав барабанить.

– Опять, – шепнул он. Помолчал, наполняясь отчаянием, скрипнул зубами и забормотал в щель дверного проёма: – Кошка, не сдавайся… не сдавайся, слышишь? Борись, что есть сил.

Кошка и Кит. Эти прозвища звучали лишь в особенные моменты, когда никто не слышит, или когда вот так: в отчаянии и неопределённом страхе. Кошка и Кит – для избранных; Катя и Никита – для всех остальных. Брат и сестра, непохожие настолько, будто родились даже не в разных семьях, а в разных эпохах на разных полушариях разных планет разных солнечных систем. Как плюс и минус, как чёрное и белое, точнее, как серое и серое, непонятное друг для друга.

А ведь разница в возрасте была совсем небольшой – всего-то год. Но Катя наделила себя статусом взрослой и ответственной барышни чуть ли не с пяти лет, поэтому родители доверяли ей больше, чем «безответственному и легкомысленному» старшему сыну.

Когда он собирался на дискотеку, она собиралась позвонить бабушке. Когда он считал звезды и девчонок, которых мечтал поцеловать, она считала, сколько нужно денег, чтобы поступить в МГИМО. Когда он получал тройку по английскому, она сдавала английский экстерном. Когда он удалял историю браузера, она удаляла пятна с ковра, мыла посуду и поливала столетний фикус в гостиной.

Всегда было так.

И до сих пор вросший в голову синдром отличницы ничем нельзя было вытравить: ни музыкой, ни походами на природу, ни друзьями, ни противоположным полом (Кошка лишь фыркала, когда Никита намекал ей, что пора бы сходить на свидание).

И вдруг занудная правильность сестры оборвалась, резко и отчаянно.

Последние две недели стали особенно нервными. С Кошкой что-то происходило. Всегда спокойная, девочка с высоким порогом ответственности и гордость гимназии с языковым уклоном, она стала огрызаться по мелочам, как заядлая активистка за свободу самовыражения (и выражалась… хм… специфично). Иногда её речь становилась бессвязной, пестреющей вставками типа «крипт», «нумерат» и «аморф». Из всех понятных слов Никита улавливал лишь несколько: «ось», «минусы» и «правда».

Речевое бешенство накатывало на Кошку чаще всего по утрам, за завтраком. Причём бутерброды из рук сестры далеко не всегда падали маслом вниз. Они с лёгкостью прилипали к обоям и экрану телевизора, иногда стремительно летели в лицо Никиты или в потолок, доставая до плафона с лампочкой над кухонным столом.

Хорошо ещё, что родителей дома не было – в отпуск уехали. За последнюю неделю Кошка о них ни разу не вспомнила, будто нет у неё мамы и папы, а есть лишь какой-то нумерат, о котором она талдычит почти каждый час. То шепчет его имя себе под нос сама того не замечая, то выкрикивает по ночам, чтобы уж наверняка услышал весь дом.

Дополнением к странному и вызывающему поведению стала поперечная черта на правом запястье, будто углём черкнули. Только с одним печальным отличием – не сотрёшь.

Никита первым делом заподозрил плохую компанию (пятнадцать – самое время меняться в худшую сторону, если не оставляешь себе выбора), но судя по всему, Кошка по-прежнему была не особо-то популярной, и компании у неё никакой не появилось.

Никита не знал, что делать. Как помочь обезумевшей Кошке? Пока нашёл лишь единственный выход – просто следить. Следить за тем, чтобы не покалечилась, а точнее, не покалечила кого-нибудь другого по дороге в школу, кино, библиотеку или когда пойдёт выносить мусор.

Страх этот, между прочим, появился не на пустом месте.

С каждым днём сестре становилось только хуже. Речь превращалась в комки бессвязной нелепицы, поведение сочилось злостью ко всему человечеству, отсутствием элементарной логики и подозрительно напоминало девиантное. Ну, а фраза «Отвали, чёртов Кит» произносилась всё чаще, угрожающе шипящая, на надрыве. Или, вообще: «У тебя ума не хватит мне помочь».

На фоне пубертатного перерождения сестры Никита выглядел божьим одуванчиком. Конечно, и у него не обошлось без лихачества, однако на порядок спокойнее и осознаннее. Девчонки, вечеринки, татуировка на предплечье и хлопанье дверьми – у него было всё, но бутерброды в потолок, как Кошка, он не швырял. И не произносил фразу «Аморф уйдёт в минус» с расширенными в полглаза зрачками.

В свои шестнадцать Никита слыл вполне приличным человеком и даже имел кое-какую репутацию, благодаря успешному выступлению на региональных соревнованиях по фехтованию («Да-да, это когда на шпагах дерутся», – обычно добавлял он, закатывая глаза). Тайно он мечтал о боевом фехтовании, но довольствовался лишь спортивным.

«Укольчики» – смешливо называла его хобби Кошка.

Никита не обижался. Теперь ему было не до соревнований, обид и перепалок с сестрой. Он не знал, как помочь Кате. Когда её безумие выйдет из-под контроля, родители начнут пичкать её таблетками и водить к психотерапевту. И если не поможет, сплавят в стационар.

Чёрта с два. Он не допустит.

– Кошка, я захожу! – Больше Никита ждать не стал.

Всем весом навалился на дверь плечом. Та не поддалась. Тогда он отошёл и с размаху двинул ногой в район замка. Хлипкое полотно глухо хрустнуло. Ещё удар – и дверь распахнулась.

Ручка отлетела. Как граната без чеки, она с грохотом покатилась по паркету.

– Кит. – В темноте комнаты размытым силуэтом стояла Кошка. Поразительно спокойная. До жути. До дрожи в поджилках.

Взгляд пустой, неподвижный, заледенелый. Прямые рыжеватые волосы напоминали клочки серой пакли. Слишком просторная футболка слезла с плеча, свисла в одну сторону почти до колена. Светлые джинсы пестрели пятнами бордовой краски (господи, или не краски?).

Сестра протягивала руки, словно приглашала обниматься. Пальцы с короткими ногтями, вымазанными тёмно-синим лаком, подрагивали. На бледных ладонях уродливо выделялись истёртые, но очень любимые сестрой, митенки из кожзама.

Кошка выскользнула из темноты, будто её кто-то вытолкнул. Да так быстро и бесшумно, что Никита отступил назад, избегая столкновения. Сестра застыла на пороге комнаты, тягучим движением ноги отодвинула валяющуюся на полу дверную ручку. Та уткнулась в стену.

Никита сжал кулаки.

Прислушался, ловя всполохи звуков прерывистого дыхания сестры, нестабильного, нервного, хрипучего. Его охватил озноб, заныло в области сердца, по телу колкими волнами пошла дрожь.

Такой Кошку он ещё не видел.

Лучше б она орала матом, швырялась бутербродами, бегала по клубам и возвращалась под утро, чем вот так: лицо из воска, глаза-стёкла и растекающаяся по джинсам багряная кро… краска, конечно же, краска.

Кошка опасливо замерла на пороге. Бледная, окутанная тишиной, словно оживший мертвец. Дрожащие пальцы обхватили дверные колоды, сжали. Синие ногти заскрипели по дереву. Кошка будто боролась сама с собой или с тем, что внутри неё. Не пускала себя за порог, держалась изо всех сил.

Неопределённый взгляд сестры застыл на подбородке Никиты, скользнул вверх, прямо в глаза. Ожил на мгновение, кольнул отчаянием и снова заледенел странной решимостью. Кошка стояла ещё секунд десять. Жгла взглядом, рот приоткрыла.

Потом шумно вдохнула носом, испустила стон боли, зажмурилась мокрыми ресницами…

… и шагнула через порог.

В ушах Никиты защекотал дьявольский шёпоток:

– Уйди, Кит. Не хочу твоей смерти. Хочу прогуляться. Мне нужен нумерат.

***

В окулярах бинокля мелькнул багровый шлейф. И тут же скрылся за углом неспящей многоэтажки, метрах в ста.

– Ну, привет. – Клим медленно-медленно выдохнул носом.

Выпрямил затёкшую спину – без движения просидел почти два часа – и повёл онемевшим плечом, заодно сбрасывая рюкзак.

Каждое его действие всегда было функциональным, а не просто пожирало энергию. Её и без того не хватает. Днём Клим – на учёбе (как-никак обычная жизнь продолжается), а ночью по подворотням шарахается да заброшенным зданиям. Спит не больше четырёх часов в сутки, обычно вечером, когда наступают сумерки, – самое спокойное время, самое тихое.

Так и живёт последние четыре года. Устал, как собака, вот и экономит на телесной энергии. Скоро научится спать с открытыми глазами и при этом ходить по проводам. Ниндзя доморощенный.

За последний месяц не меньше десяти раз утыкался лбом в парту и засыпал на первом же уроке, чаще всего, на физике. Голос учителя монотонный – колыбельная из полупроводников, гамма-лучей, заряженных частиц и квантовой механики. Правда, эта адская смесь порождала лишь кошмары.

Дошло до того, что вызывали к директору, спрашивали, всё ли нормально дома, не заболел ли. Косились на зрачки, принюхивались (наверняка, подозревали самое неприятное). Отправляли в медкабинет, но ничего, кроме обезвоживания и упадка сил не обнаружили.

Естественно.

Родителям жаловались, а те выводили сына на откровенные разговоры, от которых зудело в голове:

– У тебя подружка появилась? – Это отец интересовался, хмурился, прощупывал взглядом (ну, конечно: по задумке сын должен был всё сразу выложить, из мужской солидарности).

– Нет. – Клим отвечал ему коротко, кривя губы, а сам думал: «Лучше б, конечно, подружка, чем это».

Но подружек пришлось оставить в покое. Консул следил строго. «Попробуй только. Прирежу», – рычало из отверстия в маске вот уже четыре года подряд. Так Клим и жил монастырским отшельником. Порой аж зубы сводило от злости. Что он, не человек, что ли?

– Ты себя видел? Серый, как зомби. С кем связался? – Это уже мама спрашивала. А сама нервно поджимала тонкие пальцы в кулаки, разжимала и снова сжимала, теребила рукав на свитере.

Клим не выносил, когда она так делала. Смотреть больно. На переживания матери всегда смотреть больно, внутри всё содрогается сразу и нарывает, ноет, колется. Чувство вины, наверное.

Он отворачивался, утыкал глаза в кухонные обои, пересчитывая мелкие бежевые квадратики на стене – как всегда, четырнадцать – и бормотал одно и то же: «Да всё нормально со мной».

Под домашний арест садить его не решались, но в последнее время мелькали и такие разговоры. Иногда хотелось, чтоб уж «арестовали» скорей. Хоть бы выспался.

А ночь Клим до отчаяния, до омерзения ненавидел.

Ночью он работал на Консула. Искал минусы. Отрицательных. За четыре паршивых года Клим изучил все тёмные стороны системы координации (ну, или почти все). Белоручкам-нумератам, тем, что со знаками «плюс» разгуливают, такое и не снилось. Они до сих пор считают, что самое страшное, что с ними может случиться, – обнуление.

Глупые.

Видели только положительную сторону оси, верхушку айсберга. Чистую и блестящую. А Клим видел всё, по обе стороны. Особенно досконально – отрицательную. Озлобился, очерствел, даже его взгляд теперь больше напоминал рентгеноскопию – просветил, выявил чёрные пятна и уязвимость, проанализировал, породил в мозгу варианты: игнорировать или напасть.

Нападал Клим всегда и при любом раскладе.

Только Консула он боялся. Хозяин оставался для него загадкой. Кто такой? На кой чёрт ему «минусовые» твари сдались? Собирает их. Определённое число ему надо, но какое, Клим не знал. Жадности Консула не было предела. Требовал и требовал…

Хотел бы Клим прекратить всё, да выбора не предоставили. Прижали к проржавелой стене отцовского гаража и грубо дали понять, что не отвертится. Четыре года уже прошло с тех пор, но мутная картина первой встречи с проклятым Консулом до сих пор стояла перед глазами.

– Нуш-ш-шны минуш-ш-ы. – Потрескавшаяся маска на его лице отчётливо выдавала лишь шипящие и глухие. – Со мной падёш-шь.

«Нужны минусы. Со мной пойдёшь» – лихорадочно переводил мозг Клима, в то время как в желудке от страха и боли вертелась полупереваренная пища.

Тогда Клим на всё согласился, стал дворнягой, псом, ищейкой. А что ему было делать? Двенадцатилетнему пацану, сопляку. Испугался. Колени потом ещё неделю тряслись, спать боялся, вскрикивал по ночам. Вспоминать противно…

Ну, всё. Пора.

Клим отмахнулся от воспоминаний. Они тоже прожигали его энергию, касались души, а ночью она отходила на второй план. Ночью нужны были уши, глаза и мышцы. Человеческое оставалось дома, звериное бралось с собой – инстинкты и чутьё.

Бинокль скользнул в широкое жерло рюкзака, вжикнула молния на замке, хрустнула застёжка. Клим соскочил с каменного забора, пригнулся, крадясь вдоль стены. Асфальт под подошвами кроссовок казался мягким и пружинистым, как легкоатлетический мат.

Клим вгляделся в арку между дворами. Темно, ничего не видно, но тварь точно там.

Сегодня попалась мелочёвка. Аморф. Мелкий совсем, начинающий. Пригвоздить такого – пара пустяков. Существо «минусовое», с отсутствием регулярной структуры, неправильным строением клеток, но очень чуткое. И опасное. Такие обычно не церемонятся, нападают сразу и скопом, но этот сегодня один-одинёшенек, беззащитный малыш.

Не жаль. Совсем его не жаль. Скоро паршивец пополнит коллекцию Консула.

Клим прищурился, сканируя тёмный двор на наличие свидетелей. Никого. Отлично. Он застыл в тени куста, почти не переводя дыхания. С подветренной стороны подошёл по незыблемым правилам охоты, да и подстраховаться лишним не будет. Аморф хоть и начинающий, но нюх его никуда не делся. Когда-то давно Клим вот так чуть не погиб, а всего-то надо было вынуть мятную жвачку изо рта.

Безмозглый борец с кариесом.

Ну, ничего, теперь-то он набрался опыта, научился дышать через раз, бесшумно двигаться, скрываться и предвидеть действия врага, опережать его на долю секунды. От новых знаний и мерзкой изнанки городских окраин его, если честно, порядком тошнило. Нормальные десятиклассники готовятся к экзаменам, определяются с профессией, а он живёт сегодняшним днём, как хиппи. Только жизни не радуется и фенечек не носит. Не убит – и ладно.

Взгляд Клима шарил по плохо освещённому двору в поисках бордовых пятен – оставленных аморфом следов. Не кровь, а слизь. Без запаха, но густая и почти не отстирывается. Пальцы привычно поглаживали иглы, закреплённые на левой ладони. Они всегда были наготове, как когти у кошки. Даже во сне Клим ощущал холодную гладь защитных игл. Руки сами собой к ним тянулись, касались тонких нитей калёной стали, будто они – локоны самой красивой в мире девушки.

Благодаря своим иглам он ещё дышит, видит и чувствует, ну, и благодаря неистребимому желанию выжить любой ценой. Слишком рано ему умирать – шестнадцать только, хотя и жить-то толком некогда. Но даже такую дрянную жизнь просто так он не отдаст, ни Консулу, ни минусам, ни системе этой чёртовой. Ему на равновесие плевать.

Тихий вздох заставил Клима вздрогнуть. Кровь разом застыла в жилах, застопорила движение. Как он проморгал? Как аморф оказался у него за спиной? Клим напрягся всем телом и медленно обернулся (с аморфами резких движений делать не рекомендуется).

Позади стояла тварь… нет, пока ещё существо, почти человек. Среднего роста, угловатое, щупленькое, рыжеволосое. Футболка висела на один бок, оголяя острое белое плечо в каплях багровой слизи.

Девчонкой когда-то была, совсем недавно. Пару часов назад.

Она посмотрела Климу прямо в глаза. Спокойная, мертвецки спокойная. Кто-нибудь бы сказал – безобидная, но нет, не безобидная.

– Кит не хотел меня отпускать. – От её тихого мелодичного голоска желудок Клима непроизвольно сжался. – Но я всё равно ушла, а Кит остался. Надеюсь, он не умер. Я его с балкона столкнула.

Клим промолчал: никогда ещё аморфы с ним бесед не вели, обычно сразу нападали, а эта разоткровенничалась… и уже убить успела. Кита какого-то. В море, что ль, была?

Клим опустил левую руку вниз, иглы скользнули по пальцам, готовые к бою. Он повёл плечом, присогнул ноги в коленях, но не нападал. Сам не понял, почему медлит. Один удар в район ключицы – и аморф в отключке, а потом – прямиком к Консулу.

Рыжеволосая продолжала пялиться, её «безобидный» взгляд пробирал до всех без исключения нервных окончаний.

Ну, что ж. Начнём.

Клим молнией подскочил к твари, точным движением правой руки оттянул вверх её подбородок, даже опомниться не успела, а левой прицелился в белую тонкую шею. Иглы пошли вперёд (сейчас опять испачкается багряной слизью, и одежду придётся выбрасывать).

Но тут спину обожгло жаром.

От неожиданности и слепящей боли Клим выгнулся, аж позвоночник хрустнул. Осознав, что кто-то двинул его по спине, он отшатнулся в сторону. Из темноты на него снова обрушились удары, один за другим. Чья-то бейсбольная бита опускалась и поднималась, мелькала в свете фонаря, как маятник, туда-сюда. Сначала попали по плечу, следом чуть череп не разнесли.

Нападающий – высокий, в толстовке с капюшоном, натренированный, хлещет и хлещет, не разбирая, на кого покушается.

Клим резко присел и ударил парня ногой чуть ниже коленной чашечки. Сильно ударил, прицельно. Тот взвыл, поджал ногу и ухнул на асфальт, отбросив биту. Неожиданно к стонущему парню бросилась рыжеволосая.

Клим опешил: она что, ему сочувствует? Она же аморф. Ей не до этого должно быть.

– Кит, Кит… – забормотала та. Вполне нормальным человеческим голосом. Приятным даже.

– Кошка, ты как? – спросили с пола. Тоже вполне нормальным голосом.

Клим щурился, оглядывая то одного, то другого непрошеного гостя. Кит, Кошка – ну и имена у них. Он продолжал молчать. И наблюдать.

Наконец, парень поднялся, потирая ушибленную голень, попытался наступить на ногу, опять застонал и замер, как цапля.

– Больно? – спросила его рыжеволосая (будто три секунды назад не была аморфом и наивно полагала, что все разом забыли тот неприятный момент).

– Заживёт, – пропыхтел парень, косясь на обидчика.

Девчонка обернулась на Клима.

– Скотина. – Сказала так, будто в лицо ядом пульнула. – Ты моего брата чуть инвалидом не сделал.

Тут уж Клим молчать не стал.

– Ты ж его сама с балкона скинула.

– Мы на первом этаже живём, – ответил за девушку парень. – Повезло мне.

Кажется, на Клима он нападать не собирался, но добродушным тоже не выглядел. Весь поджался, подсобрался, хоть и на одной ноге стоял. Капюшон слетел с его головы, взъерошив белобрысую макушку, взгляд наполнился презрением и решимостью.

От такого переростка можно ждать, чего угодно: высокий, на голову выше Клима, да ещё и с битой. Причём использовал её он как-то нестандартно, будто шпагой размахивал. От того Клим и не сообразил сначала, как отбиваться. Первый раз на него «мушкетёры» нападают.

– Ты к моей сестре зачем полез? – В голосе парня засквозила угроза и неприязнь. Брезгливость даже. Он, вероятно, считал, что Клим помышляет чего недоброе с его сестрой совершить.

Да ну. Кому эта склизкая тварь нужна? Разве что Консулу.

– Она отрицательная, – коротко ответил Клим. – Глянь, у нее метка на запястье. Черта. Минус, то есть.

Парня ответ не устроил, совсем не устроил. Он поднял биту с пола, размял шею, бросив своей одержимой Кошке:

– Будь здесь, – и двинулся на Клима.

– Лучше не нарывайся, покалечу, – ощетинился тот, держа наготове левую руку.

– Моя сестра не в себе. – Белобрысый говорил отчётливо, тщательно выговаривал слова и продолжал наступать, крепко сжимая биту. – А ты хотел, – он поморщился, – хотел ею воспользоваться. Я таких сволочей знаю.

Клима передёрнуло. Оправдываться он не собирался, но сообщить плохие новости горе-защитнику рыжеволосой девчонки всё же пришлось:

– Я повторяю: она отрицательная. Минусовая. И это не лечится. Это случайно и навсегда.

Парень усмехнулся.

– Некоторые переломы тоже не лечатся. Не случайно, но тоже навсегда. Слыхал?

Резкий взмах биты над головой. Клим отскочил. Опять взмах, со свистом. И снова белобрысый тычет блестящей лакированной деревяшкой, как заправский мушкетёр. Теперь-то все его удары проходили мимо, но парень всё равно не унимался.

Ударить его по больной ноге, что ли? До характерного хруста, чтоб сел на землю и не вставал до приезда скорой. Клим может ему и такое устроить.

– Аморф уйдёт в минус. – Эту фразу услышали оба.

Голос был шипящий, как быстрорастворимая таблетка, шуршащий, как целлофановый пакет.

Белобрысый оглянулся на подружку, побледнел, опустил биту и застыл в растерянности.

Девчонка же не отрывала взгляда от Клима.

– Аморф уйдёт в ми-и-инус, – повторила она, словно из могилы. Тряхнула рыжими патлами.

Слизь текла по её худеньким рукам, капала с пальцев, расползалась месивом под ногами, как фруктовое варенье, впитывалась трещинами асфальта.

Нет, всё же придётся эту тварь пригвоздить.

Клим оттолкнул её растерявшегося защитника и кинулся на девчонку, приготовив иглы. Уже занёс руку… а рыжеволосая не шелохнулась, даже не испугалась. Рука Клима застыла на полпути, как в стену врезалась. Удар остановили глаза, её глаза. Зелёные, кажется, чистые, пронзительные.

– Не надо, – тихо сказала она. – Я пожить хочу, ты же понимаешь? Я не всегда такая, я борюсь, а тот, кто борется, должен жить. Тот, кто борется, имеет право на второй шанс.

«Я пожить хочу». Её фраза коснулась сердца, сжала его в кулак. Ну, зачем она разговаривает? Напала бы и не оставила себе выбора. Клим опустил руку, громко сопя, побеждая в себе желание довести дело до конца.

– Поживи ещё. Потом за тобой приду, – процедил он.

И оставил девчонку в темноте.

Ретировался быстро: скользнул в арку, потом – на каменный забор, через дворы – и нет его. Только от самого себя скрыться некуда. Странное рыжеволосое существо перевернуло его сознание и без того уже перевёрнутое. Только бы Консул про девчонку не пронюхал, иначе несдобровать всем. И Климу, и твари этой зеленоглазой, и её брату. И, скорее всего, их родителям, если мешаться будут.

На отрицательной стороне не церемонятся: раз – и всё. Порой Клим и сам хотел превратиться в отрицательного, чтобы не думать, а просто охотиться. Чтобы не слышать, не чувствовать, не знать, не анализировать. И не заглядывать, ни в коем случае не заглядывать в чужие глаза.