Читать книгу Розы и Папоротники - Анна Лайк - Страница 8

– … А у тебя жена есть?

– Нет.

– А была?

– Никогда не было.

– А почему?

Олег нехотя открывает глаза.

– Да вам же только деньги нужны.

– Неправда.

Он возит затылком по подушке, задумчиво смотрит в потолок и молчит – спорить он не собирается.

– Ну а тебе? Разве деньги не нужны?

– Когда деньги на дело, это… другое дело. Не на тряпки.

– Ну, ты тоже тряпки любишь. Вон у тебя – туфли Барберри Лондон… черный бумер – та же тряпка.

– Сравнила…

Олег холодно смотрит на нее, Лена улыбается ему лучезарно в полумраке номера этой небольшой, но дорогой гостиницы: «дурочку включает». Холодные глаза теплеют:

– У меня сейчас не бумер. Ауди. И Фольксваген.

Лена смотрит нежно и тихо выговаривает по-немецки: «volks-waaa-gen», наслаждаясь тем, как звучит слово; Олег улыбается ей, по привычке сжав губы, потом снова закрывает глаза, отворачивается, расслабляется.

Им практически не о чем было говорить в перерывах между их… «Сексами? Сеансами? Соитиями?.. Как назвать-то их?» – думала Лена, лежа потом в узкой девичьей постели в тишине материного дома; закрыв глаза, сладко поеживаясь, улыбалась. И с опозданием начинала бояться: ведь тогда, в оранжерее, потом, в ответ на ее искренность могли «прилететь» грубость, равнодушие, презрение. «Милый друг» мог обернуться дворовой гопотой, дрянной подворотней, обыкновенным хамом.

Он и так был слишком другим, – слишком взрослым, мрачным, чужим. Непонятным.

Нет, возраст тут был ни при чем. Лену всегда тянуло к мужикам намного старше. Первым был друг отца, грубоватый и мрачный инструктор по вождению, и она была уже пару лет уже как в него влюблена, и это случилось в его палатке, на рыбалке, куда поехали вчетвером с отцом и подругой; подруга была (вроде бы) – инструктора, но Лена застукала потом отца с этой девицей, его будущей женой… а этого Витю она потом изнасиловала в прямом смысле слова, напирая на свою якобы обиду на отца. Сдался несчастный только при виде ее слез, и еще потому, что знать не знал, как Лена обожала отца и насколько была равнодушна к матери, а то бы быть ей выкинутой из его палатки обратно на полянку, прямо так – с голым задом. Потом был руководитель практики в универе, суровый географ, сорокалетний «казанова», явно ничего не хотевший знать о сублимации и трахавший всё подряд, бегавший и по всем трем своим женам, его бывшим студенткам, которым он оставил «на круг» пятерых детей; Лена не хотела им увлекаться, ввиду явной бесперспективности этого чувства, но все равно увлеклась, сильно, болезненно… потом, однако, все прошло. Были и другие – ровесники Лены, но с ними все было неинтересно. Ровесники это чувствовали и подрывались в закат.

Но Олег на прощанье (после второй встречи) долго, нежно гладил ее горящую от счастья щеку, и сказал мягко: «Не говори, что встречаемся. В доме-дворце. Никому. Слышь, незабудка?..» Лена кивнула, с обожанием глядя ему в глаза. Еще она с удовольствием отметила, что Олег назвал, вслед за ней, усадьбу Кабээса «домом-дворцом», – слово ему явно понравилось.

Ей повезло. Притяжение оказалось взаимным.

Поначалу он звонил ей редко, не чаще раза-двух в неделю, и если бы не работа, не косметический салон и не спортзал, (и не скептическая Алина!), Лена бы вся извелась… Когда звонил – разговор был коротким: «Встретимся сегодня? – Да, конечно! – Тогда смотри…» За этим следовала исчерпывающая инструкция – где и когда, и на какой стороне улицы будет стоять его машина, или ее сегодня нет, и они поедут на такси.

За этим следовало посещение какого-нибудь небольшого ресторана с русской кухней. Ресторанная еда всегда была красиво разложена по тарелке, но Лена, в семье которой умели варить «суп из топора», видела в этом дизайне только пустую трату времени и денег. «Черта ли тебе в этих ресторанах, – думала она, ковыряя кусок какого-нибудь отварного языка, – ты же тоже наедаться не любишь и пьешь умеренно, это какой-то ритуал ухаживания, наверное… прям просто так трахнуть меня не может, не накормив прежде…»

Трахнуть. Вот интересно. Алине никак не объяснить – только ходишь по кругу в одних и тех же словах.

«…Это дурдом, это крышеснос, это безумие какое-то; он меня знает, меня понимает, все обо мне понимает и понимает, что характерно, даже без слов! Сначала он смотрит на меня через стол в ресторане, такие глаза, и меня уже начинает потряхивать, а потом уже просто летишь с ним с горы, с ним вместе, и всегда так… И он – то нежный, то грубый, и всегда – разный…»

«Да он просто опытный старый валенок, вот и все. И – ага, еще бы у него на тебя не стояло, – ты ему в дочери годишься. Где он еще такой свежачок найдет…»

«Купит, Алина…»

«Ну пусть пойдет и купит! Думаешь, он не понимает разницы между шлюхой почасовой и девчонкой влюбленной? Ты плохо о нем думаешь тогда. Всё этот твой бандос…»

«Он не бандос…»

«… понимает, как мне кажется. А что касается ресторана… Самцы очень многих животных ради совокупления приносят добычу самке… Это действительно ритуал, действующий на подсознательном уровне. Ты очень сильно влюбилась, как я посмотрю…»

Он приходил на свидания – свежий, благоухающий, всегда очень просто, но дорого одетый, они встречались глазами и немедленно начинали улыбаться друг другу безо всякой причины. И в ресторане они тоже молча смотрели друг на друга через столик и улыбались. Лена видела себя как будто со стороны, понимала, что она вся светится радостью, понимала, что Олегу приятно это видеть, и от этого еще больше заряжалась своей эйфорией.

Она спрашивала его: «Как твои дела, как бизнес?» Он отвечал, привычно сжимая губы, пряча улыбку: «Нормально дела»; cмотрел на нее – ласково, немного иронично, и его соболиные брови чуть вздрагивали игриво: «Даже – поперло…» Лена, забывая дышать, понимала это по-своему и так и ела его глазами… Блаженно улыбаясь, думала про себя: «Какая ж я дура… слава богу».

Она обожала его запах и не находила у него плохих привычек, да и вовсе была на краю счастья: Олег не курил, не напивался, не матерился даже в шутку, не рассказывал пошлые анекдоты, не ревновал к кому попало… («Ты не куришь? – Нет. – А тогда, в оранжерее? курил же…» Олег усмехался, тер вдруг зарозовевшее лицо ладонью, а Лена смотрела: чего это он, смутился, что ли? «Я ждал. Когда придешь…» и она умилялась почти до слез тому, что он – ждал…) Иногда за его спиной иные ресторанные посетители игриво подмигивали ей, на что она поначалу обескураженно опускала глаза: ей казалось, что это неприлично, а Олег только улыбался еще шире, и молчал. Подмигивающих он, что называется, «в упор не видел». А стоило Лене отлучиться в туалет, как по возвращении уже она обнаруживала, что Олег внимательно изучает еду на своей тарелке, а возле него стоит или уже сидит какая-нибудь разряженная дама или девица… Лена подходила, он издалека ее замечал, смотрел нетерпеливо и говорил: «Наконец-то…» Дама (или девица) мерила подошедшую взглядом и оскорбленно отходила, покачивая бедрами.

Лена садилась, и они вновь смотрели друг на друга. Пить, есть, говорить Лене совершенно не хотелось, она смотрела на смугловатое лицо, мощную гордую шею, сильную руку с часами (красивые, дорогие), на широкие плечи, распирающие пиджак и на то, как он чуть покусывает нижнюю губу… Лена таяла. На его тихое, медленное: «Ну, что, поехали… куда-нибудь…» она была в состоянии только кивнуть. Он снова сжимал губы, пряча улыбку, быстро вставал из-за стола и подавал ей горячую жесткую руку. Не отдавать ее, не отпускать; отпустить на пять секунд, чтобы одеть поданный им плащ и снова взять его руку, и держать ее в такси, и отпустить только в номере гостиницы и только для того, чтобы обнять его и ощутить эти горячие руки уже на своем теле…

А то, что он молчал… Он не обязан же ее развлекать, правда? Они же так нравятся друг другу, неужели этого мало.

Он сказал, что у него – автосервис, но Лена как бы… не совсем поверила ему. Но и поговорить об этом не решалась. Однако, подумала она однажды, глупо совсем обходить в разговорах тему автосервисов, и вообще – любящим людям свойственно друг другу доверять. Заметив как-то, что он отвлекся на изучение меню, она решилась на вопрос полушутливым тоном:

– Как работает автосервис?

Ничего в его лице не изменилось, Олег спокойно закрыл меню, кивнул Лене и ответил:

– Нормально работает. Колеса меняет, кузова рихтует.

И стал искать взглядом официанта. Стало, по крайней мере, ясно, что автосервис – это не просто его выдумка.

Об этом можно было бы как-нибудь поговорить.

Если бы Лена хоть что-нибудь понимала в автомобилях!

И пока им говорить было совсем не о чем.

Да и по правде говоря – было не до разговоров: Лена заново познавала суть присловья «каждый раз, как в первый», Олег ясно давал понять, что ему с ней – вовсе не скучно и почти не отпускал ее от себя во время их встреч, все время обнимая, целуя, поглаживая. Каждый раз они попадали в какую-то гостиницу, каждый раз – в новую, в таких, наверное, сидели писатели литературы модерна, думала Лена: в довольно пустых холлах иногда попадались хорошо одетые, но все равно – подозрительные типы, и сильно накрашенные женщины; на рецепшне стоял громила, – «морда просит кирпича». Это было как-то… неприятно, но это был его, Олега, выбор, и Лена подчинялась.

Потом она изловчилась и рассказала ему о себе, ее отчет «школа – университет – стажировка – подработки – работа в доме-дворце» – уложился по времени в полминуты. Олег только слегка покивал ей в ответ, и тихо сказал: «Отличница. У тебя на лбу…»

Да. Так и было. Лена всегда была отличницей.

Он не затруднялся объяснять свое нежелание сообщать ей что-либо о себе: «твои родители живы – не знаю – ты их не помнишь – не помню – ты что детдомовский – не уверен – ты мне совсем не доверяешь – я не думал не знаю…» И полусонно улыбался, довольный, расслабленный… Лена смотрела озадаченно – ну надо же, какой таинственный. Олег вдруг отвечал ей лукавым взглядом, и она понимала, что он просто резвился, отвечая. Она смеялась, она блаженно утыкалась носом в его широченную грудь; он обнимал ее, шептал ей на ухо: «моя девочка». Лена жмурилась от счастья.

Зато он внимательно слушал ее россказни о жизни в Питере в начале девяностых, и как она рассказывала, и смеясь, и злясь, и задумываясь, и вздыхая. Матери как раз – учительнице русского языка и литературы – перестали платить вовремя зарплату, отец незадолго до этого от них ушел, сестра была маленькая, Лена только-только кончила школу и денег катастрофически не хватало.

И Лена, с детства бывшая ярой любительницей всякой растительности, собирала с матерью летом лечебные травы и березово-дубовые ветки. Они ездили в леса под Лугой, сушили собранное потом дома, все стены были завешаны пахучими пучками и вениками, все поверхности заложены россыпями вянущих листьев и цветов. Высушенное сырье сдавали в медицинский кооператив, веники пристраивали в местные бани. Сестра Кирка капризничала и норовила раскидать всю эту «гадось», как она ее называла, чтобы поиграть в свои игрушки, а мать кричала на нее, и Лена ее молчаливо поддерживала, потому что видела в зелено-желтых кружочках соцветий «ромашки аптечной» – монеты, а в широких листьях смородины – купюры; в них были заключены и «сникерсы», и походы в кино, и новые колготки.

Поступив в Университет и наслушавшись там досужих разговоров более продвинутых сокурсников, Лена, ради смеха, однажды предложила матери выращивать коноплю. Та испугалась, сомневалась, и дело встало, но скорее из-за того, что они не смогли приобрести семена. (Здесь Олег улыбался, закрывал глаза, задирал брови и крутил головой.) Они еще ездили по сезону за клюквой, брусникой и грибами, и мать продавала эти дары природы у станций метро и на рынке. А потом мать завела на рынке палатку- киоск, и там как бы уже регулярно взялась продавать дары природы, все, что удавалось собрать и перекупить.

«С братками-то, – неожиданно встревал в этом месте Лениного повествования Олег, – познакомились?»

«Не знаю… – терялась Лена, – мать мне, как видно, не рассказывала… да и что там с этой клюквы было денег? Если бы втроем, но сестра была маленькая еще совсем. Денег все равно было мало. Если бы не бабушка, социолог на пенсии, которая в садоводстве под Лугой выращивала кур и потом делала консервы, и огород вела – жрать нам было бы нечего… И зря мать ту палатку забросила, но у нее после всех этих передряг нервы сильно сдали…»

А еще, вспомнила Лена, одно время мать ходила в одну из бань, и, по договоренности с банщиками, забирала у них уже использованные клиентами, потрепанные и выброшенные в банную «мусорку» веники. Обтрепки эти, выбрав, что поприличнее, они с Леной сушили дома, потом снова заворачивали в газетку и Лена с матерью снова продавали их, сидя вечерком (но только вечерком) на деревянном ящике возле бани.

«Ой-йё, – говорил тогда Олег, весело тараща глаза на Лену в комическом ужасе, и она, улыбаясь, пожимала плечами – «ну а что поделать…»

Четыре самых тяжелых года – с 1991го по 1995ый – прошли в этой суете, и Лена еще успевала учиться в универе.

Еще она могла бы рассказать Олегу, как катастрофически не хватало им с матерью и сестрой денег, как экономили на всем, как неуютно чувствовала она себя рядом с хорошо одетыми однокурсниками, как разрывалась, стараясь и заработать, и доучиться. Как стыдилась старую изношенную куртку сдавать в университетский гардероб и таскала ее с собой на все лекции; и про целлофановые пакеты, вложенные в дырявые сапоги, чтобы не промокали ноги, и про зашитые-перезашитые колготки и заношенный до дыр бюстгалтер. И как поэтому, в том числе, поэтому, она хотела учиться, и чего-то добиться в жизни, обязательно. Лене исключительно повезло (как она поняла со временем) с куратором группы, пожилым биологом. Вид вакханалии окружающей жизни у него вызывал одну реакцию – философскую. «Перемелется – мука будет, – говорил он, – делай, что должно и пусть будет, что будет… Главное, чтобы вы профессию любили, а уж какой работа будет – не столь важно… А грязная пена схлынет, когда вода успокоится…»

Но об этом Лена Олегу не рассказывала.

Она хотела говорить об отце, но медлила это делать: эта беспокойная часть ее души притихала, погружалась в небытие рядом с Олегом; так он действовал на ее страх, на ее гнев, на ее чувство безысходности. Он был красив суровой мужской неяркой красотой, очень крепок, силен и спокоен. «Сибиряк! настоящий…» – расплывалась в блаженной улыбке Лена, разглядывая его каменный профиль. С ним было слишком хорошо, чтобы думать о смерти.

О чьей либо смерти.

Умолкнув, она укладывалась головой на подушку, смотрела на Олега. Тот с обычным задумчиво-непроницаемым видом разглядывал потолок. Ей в профиль были видны слегка впалая гладкая щека, мощная коротковатая шея; круглое сильное плечо, выпуклая широкая грудь, тихо, еле заметно вздымающаяся дыханием. Лена клала ладонь на нее – теплая, твердая, под гладкой кожей бугрятся мышцы. «Так ты говоришь – ты спортсмен?» Он хмыкал: «Все мы тут – спортсмены…» Лена хитрила: «Баскетболист?» Он недоверчиво посматривал на нее черным глазом, улыбался, отворачивался, – оценил юмор: он среднего роста, выше Лены, но она метр шестьдесят восемь всего. «Тогда волейболист», – не унималась Лена. «Угу», – лениво гудел он в ответ. Лена не отставала, возилась в постели и нагло забиралась на него сверху. Мимоходом полюбовавшись на «бабочку» из выпуклых мышц на его животе, она по-свойски располагалась и начинала рассуждать: «Сейчас установим, какой ты спортсмен…»

«Бокс», – сдавленно сипел он, морщась, потому что Лена бесцеремонно расталкивала бедрами его ноги.

«Бокс? Нет, у тебя ни нос не сломан, ни ушные хрящи… Что там еще? Борьба? Греко-римская, вольная… Нет, ты все-таки, извини, но ты не такой здоровенный, как они обычно бывают, вообще… лоси».

«Откуда ты знаешь?»

«Отец рассказывал. И мы смотрели с ним по телевизору… Дзюдо, каратэ, самбо – что? Нет, каратэ – вряд ли, они сильно прыгают и ногами размахивают, там дрищей много. Дзюдо, наверное…» Олег закрывал глаза, улыбаясь, начинал вздрагивать, – это он, оказывается, смеялся. Потом успокаивался. Он выглядел таким довольным, уверенной силой так и веяло от него, так покойно лежали по бокам крупного тела мощные руки; широкие, чуть покатые плечи выделялись на белой простыне, грудные мышцы были выпуклыми, рельефными. Большой, сильный, могучий; в своей мужской матерости он казался ей неуязвимым. Только… ровные, темно-красные круглые соски были напряжены. Сладкая волна поднималась внутри Лены, тихонько обнимала ее сердце. Лена тянулась повыше, касалась губами темно-карминной ареолы, приникала к ее легкой шершавости и слышала, как тихий вздох…

…Внезапно память подсовывает ей картину: красные вздувшиеся веки матери, дрожащее распухшее лицо, кровь на разбитых губах, кровь в кухонной раковине, мешанина красных и синих полос на шее… Лена замирает… Тут же чувствует, как теплая жесткая ладонь ложится ей на затылок: «Што». Она растерянно смотрит перед собой, и вспоминает, как мать, морщась, пила на кухне корвалол, ее трясло и трясло, и она как будто не могла усидеть на месте, все порывалась встать с табуретки, ерзала, дрожала; Лена металась по квартире в поисках, чем бы ее укрыть… «Што. Лен?», – повторяет улыбаясь, Олег. Она растеряна, она почти забыла это: «Мать избили однажды, я вспомнила, она пришла, не лицо было, а один сплошной отек, и она так и не сказала, за что… И палатку эту свою забросила. И на рынок мне запретила ходить. Так и не сказала, почему…». Лена не смотрит Олегу в лицо; почему-то стыдно, почему-то жаль, что она сказала ему, а он как будто все понимает, обнимает ее и шепчет: «Такая жизнь. Незабудка. Такая жизнь».

В стену застучали. Стук был ритмичным и каким-то неживым. Стучала, наверное, кровать, спинка кровати, на которой… Что там происходит? Подтверждая Ленины подозрения, чуть погодя, за стеной начала громко стонать какая-то баба. Стоны тоже были ритмичными, и Олег хмыкнул, глядя на Лену:

– Ну у тебя и лицо. Ерунда же.

Лена растерянно ему улыбнулась и вновь таращилась на невидимый источник звука. Олег с тихим смехом прижал ее к себе, подмял под себя, жадно поцеловал в губы, тугими бедрами пошире растолкал-раздвинул ей ноги, зашептал в ухо нежно – «девочка, маленькая», – и через минуту она перестала различать любые звуки, кроме его и своего дыхания… да и те смутно.

Тем более что и стонать и стучать за стеной перестали очень быстро.

И молчать вдвоем с Олегом тоже, как выяснилось вскоре, очень хорошо.

…Однако, однажды вечером, когда она работает в оранжерее, то и дело впадая в ступор от сладких воспоминаний и роняя садовый инструмент, очередной «мерседес» привозит Олега и опять двух каких-то девок, – высоченных, разряженных, и, что самое обидное для Лены – красивых. Он быстро уводит их куда-то вглубь дома-дворца.

Лена чувствует, как будто ей, со всей дури, заехали молотком по лбу. Оглушенная, она не сразу приходит в себя, а когда приходит, то разъяряется до красных пятен в глазах. Ее, вскипевшую, не успокаивает ни то, что на этот раз все были вроде трезвы, ни то, что Олег девок в этот раз не лапал.

«Опять со шлюхами! Да што ж это за человек такой! Ведь мы оба, оба же… в глаза мне смотрел, глаза как у оленя совершенно, задыхался, я же видела, видела! Кобелиные зенки его огромные! „Девочка моя“! „Автосервис“ у него, твою мать! Целых две штуки! Две „автомойки“, обе на каблуках… Нет, это невозможно! Я не могу так!..»

Все эти приставания ресторанных дам и девиц к Олегу, все их косые взгляды на Лену и матерное шипение за ее спиной возле зеркал туалетных комнат из уст посетительниц этих злачных мест; вся эта бешеная бабья конкуренция за очень видного собой (и явно платежеспособного) самца, вдруг всплывают в ее памяти и встают, как забор, между ней и Олегом…

Дрожа от бешенства, с трудом доработав положенное время, Лена несется по дороге от дома-дворца по направлению к шоссе, (наплевать-то, что до него – полчаса, как минимум, пешим ходом), вся пылая праведным гневом и шепотом матерясь, как пьяный матрос… Она уже мечтает, как завтра позвонит Кабээсу и скажет: «хера лысого ты, сукин сын, получишь эту долбаную оранжерею нормальной, пусть кто-нибудь другой тут херачит здесь вместо меня, и…»

«Шмаровоз!» – вдруг вспоминается ей слово из Словаря тюремно-воровского жаргона, который недавно приволок им с Алиной Костик.

…Они сидели, как всегда, на кухне у Алины – хозяйка с сигаретой в длинном мундштуке, Костик с подбитым глазом, Лена с новой укладкой на голове… Вместе они прошерстили-пролистали словарь от начала и до конца, девки долго ржали: «Бикса – проститутка. Варюха – типа, возлюбленная…. Слышь, Алин, как в „Поднятой целине“ дед Щукарь рассуждал: плохая девка – бордюр, а хорошая, стало быть, – акварель… Козел. Ну, это понятно. Пеструшка! А почему это – педик? – Судя по словарю, гомосексуалисты – это главное в жизни вора… столько слов на эту тему, прямо каждое второе… – Не, еще и проститутки… гомики – потому, что тюряга… – Не, пидоры – важнее!.. – Ахаха… – Не, кстати, вы, девки, не понимаете – если козлом кого-нибудь назвать, могут и убить… страшнее нет оскорбления для пацана…»

«Пидор, Олег, сука…» Здесь Лену обогнала черная машина, она резво ушла вперед и скрылась за поворотом. Машина ей была знакома, а дотащившись до шоссе, Лена и вовсе ее узнала: Олегова. Тем более, что когда она проходила мимо, дверь с ее стороны открылась и знакомый голос позвал:

– Садись.

Она колебалась, – не послать ли его тут же, – но желание посмотреть в его бесстыжие глаза перевесило и Лена с достоинством наклонилась и заглянула внутрь: Олег улыбался, но, увидев ее лицо, перестал это делать.

– Что такое.

Лена почувствовала себя круглой дурой, но решила и в этом упереться: глядя в сторону, она сказала:

– Я сама доеду.

И тут же пожалела об этом, поняв, что сейчас самым логичным будет с его стороны закрыть за ней дверь и дать по газам.

И все. И останется ей только уволиться, потому что она умрет на месте, понимая, что больше никогда не сможет к нему подойти и обнять, и…

Вдруг – рука, сильная, мужская, с коротковатыми пальцами в темных волосках, высунулась и цапнула ее за шею; легко втянула-вбросила ее в машину, а потом прижала ее к сиденью.

– Сядь. Что такое?

Разгоряченная, набычась, она с вызовом бросила:

– Ты опять их привез, да?

Он вытаращил на нее свои огромные глаза:

– Кого?

– Баб, – сказала Лена, стараясь не кричать, перейдя поэтому на злющий шепот, – баб опять привез, как и всегда это делал. Две штуки.

Пока Лена сверлила его глазами, ждала, пылая, он спокойно разглядывал ее и в итоге сказал:

– Ну. Дальше.

– Нет, – вся кобенясь, еле выговорила Лена, – это я тебя хочу спросить, что было дальше… Хоть и не мое это в общем-то дело… Если ты их привез, – зачем ты меня зовешь? Я уж не спрашиваю, зачем… зачем ты их все-таки привез? Я, как дура, я так ждала, ждала, как… я вся, как идиотка…

…его рука тихо легла на ее голое плечо и поползла вверх, к шее, – Лена попыталась ее спихнуть, рука убежала, но вернулась…

– … не трогай… Не хочу я так, не буду, я поеду лучше…

Он схватил ее за шею, больно, притянул к себе, близко, попытался поцеловать в губы, другая его рука скользнула ей под грудь, сильно прижала – у Лены тут же сладко заныло в животе… Она вздрогнула, потому что Олег зашептал ей в ухо:

– Ну, – привез. Я ведь уехал. Уехал… за тобой…

Она закрывала глаза, вслушиваясь в этот нежный шепот, но потом, назвав себя мысленно «тварью», задержала дыхание, а потом выпалила ему прямо в лицо:

– Жук, свистун, ботало! Это зачем же ты мне горбатого лепишь? ты меня коридором-то не проведешь!..

Он отпустил ее мгновенно:

– Не понял…

– Не понял? Я с тобой, на твоем языке… Ты шмаровоз? Что это за биксы были, бановые? Ну раз не варюхи…

Он посмотрел на нее с тревогой, как на опасно заболевшую:

– Ты где нахваталась-то?

– Костяныч принес словарь блатных слов и выражений… Вот наблатыкаюсь и заживу без несчастья! Поскольку втюрилась в тебя, как вольтанутая, а ты со мной, как с бичевкой…

Олег, не слушая ее больше, берется за рычаг сцепления, смотрит в зеркало заднего обзора, и машина быстро вымахивает на шоссе. Ту же слева быстро, с заунывным воем-сигналом, проносится кто-то вперед, и Олег тоже резко прибавляет ходу и несется куда-то…

…«Останови, я выйду! – Выходи». Ну да, выходить на такой скорости… и Лена, презирая себя, извращается, припоминая избранные места словаря, всю дорогу. «Меня на такую выдру променять, две таких выдры, кадык им вырвать… Или это у тебя гешефт такой, с голощелками? Авторитет ты липовый, – язвит Лена, – ерша, значит, гонишь… дармовик! Че это ты засох. Не туфту гоню, стало быть… Ясно теперь, что за дела… кадры рисуешь, стало быть, целыми днями… Уважуха!» Олег молчит и смотрит вперед.

К тому времени, когда они оказываются возле мотеля – трехэтажного здания позади автобусной остановки в небольшом курортном поселке, – Лена переходит на жаргонные определения гомосексуалистов, опасаясь, впрочем, адресовать их Олегу. «Мохнорылый! – восклицает она как бы в воздух, – Петух! Козел! Дятел! Больше всего слов на эту тему, кажется, в словаре, – говорит она сама себе удивленно, – козел, дама, жена, кочегар! Пеструшка!»

Олег загоняет машину на стоянку, окруженную высокими соснами, выключает зажигание, выходит из машины и закрывает дверь. Лена выходит следом – и замолкает, и вдыхает полной грудью. И такая вокруг стоит лесная летняя хвойная духовитая и песенно-птичья благодать, что жаль пятнать ее грязью того словаря.

Они поднимаются в номер, заходят внутрь, Олег бросает ключи на тумбочку, садится на кровать, смотрит на Лену, и, помолчав, говорит:

– Хорошая память.

Лена вздыхает. Смотрит на кровать за его спиной и понимает, что это – тот самый номер, в который привез он ее всего несколько недель назад, ночью, после встречи в оранжерее. На этой кровати они сплетались, обвивали друг друга телами, на этом одре перекатывались друг через друга, как волны морские, она кричала от разрывающего ее счастья, срывая голос, в здешнюю жесткую подушку, и услышала и от Олега несколько стонов, хриплых, сдержанных. Она смотрит на него – и краснеет, и опускает глаза – такой он здоровенный, широкоплечий, большие черные глаза блестят игриво и ласково, ноздри слегка раздуваются. Хитрый… Лена опять вздыхает и смотрит в сторону мрачно, но вся превращается в слух, когда он заговаривает:

– Я просто привез. Не бери в голову.

– А разве не может кто-то дру…

Он отвечает быстро, перебив ее:

– Будет так, как было. Я могу их привезти, а потом с тобой встречаться.

– Ишь ты! – удивляется она. – А жена там, у Кабэ… Константина Сергеевича? Как это? Вот что это за… твою мать?

Он морщится:

– Матом. Никогда. Ясно?

Лена хочет промолчать своенравно, но Олег строго смотрит на нее, и она решает ответить:

– Ясно.

– Молодец. Иди сюда.

Внутри у Лены все еще кипит. Нехотя она подходит, и, уперевшись руками ему в плечи, пытается опрокинуть его на спину, чтобы потом придушить, примучить. Но проще свернуть тепловоз с рельсов. Олег сам валится навзничь, обняв ее, увлекая за собой. Через секунду он ловко переворачивает их обоих и оказывается сверху.

Лена значительно смотрит ему в глаза и грозно шепчет:

– Бестолковку бы тебе отремонтировать…

Он отвечает – также шепотом, приподняв свои красивые брови:

– Не гони порожняк.

Они смотрят друг другу в глаза, Лена видит: доволен, уверен, торжествует; черные глаза мягко сияют… склоняется, начинает тихо целовать ее шею. Чувствуя, что злость ее сдается, поддается, плавится, как масло на огне, она думает: ладно, это сейчас – действительно важнее, а с красивыми проститутками – мы увидим, чья возьмет… Неожиданно вспоминает о его блатной фразе.

– Олег, а ты тоже эту… блатную музыку знаешь?

Она слышит, что он улыбается:

– У меня тоже есть словарь.

– А зачем он тебе?

– Ну… – Он языком чуть трогает кожу на ее шее, как будто пробуя на вкус, голос у него тихий, обманчиво-спокойный: – С волками жить – по-волчьи выть…

Лена изворачивается, чтобы посмотреть ему в глаза, понять, но ее легкая тревога тонет сразу в их черной горячей глубине, и способна сейчас понимать только одно: ох как хорош, ох горе мне… И Олег, уже изнемогая, шепчет, обдавая ее лицо сладким дыханием:

– Такая жизнь, незабудка. Такая жизнь.

Утром, в постели, всякие нехорошие мысли нахлынули с новой силой.

Лена долго смотрит на обнаженного до пояса спящего Олега, борется с желанием стянуть дальше простыню, – чтобы еще раз посмотреть на его мужскую красоту; слушает почти неслышное его дыхание, вдыхает запах его кожи, сладостный для нее, с тоской тихо трогает кончиком пальца его шелковистую соболиную бровь. Она стискивает зубы и старается думать о том, что она все делает правильно. Что это сейчас тяжело, а потом станет легче.

Встает, одевается и тихо собирает вещи. Она уже поворачивает ключ в замке, когда со стороны кровати раздается тихий шорох и знакомый голос, еще более хриплый после сна, говорит:

– Ты куда.

Лена еще немного стоит к нему спиной – собираясь с мыслями и духом, вздыхает и только потом оборачивается: Олег смотрит на нее одним черным глазом, не подняв головы с подушки, но взгляд у него внимательный. Она молчит. Он ждет.

– Понимаешь… – начинает Лена, кусая губы. – Я так не могу. Лучше я… – она замолкает, вздыхает. – Короче, я тебя очень… я очень в тебя влюбилась. Ты мне… для меня… – Олег приподнимает голову и водит лицом из стороны в сторону по подушке: чешет нос. – Я не могу так! – вскрикивает она. Он замирает и потом смотрит на Лену. – Я лучше уйду сейчас, чем… я не хочу тебя ни с кем делить. Все эти… девки. Все равно не смогу. Так уж лучше сейчас все прекратить, чем потом рвать, а то ведь я к тебе привыкну… еще сильнее. Я не смогу… – Слезы выступают у нее на глазах, голос дрожит. Олег легко садится в кровати; огромный, как медведь. – Короче, не надо нам встречаться. Извини меня, прости, я не буду больше… я пойду…

– Лен, – останавливает он ее. – Зря ты так. Не думай ты об этом.

– Я не думаю, – шепчет она, чувствуя, как текут слезы по щекам. – Это твое право, встречаться, с кем ты хочешь… Но я так не могу!

– Да ты не поняла ничего! – просто говорит Олег. Он начинает медленно, со странным выражением лица, улыбаться. – Короче, не бери просто в голову ты этих баб.

– Как это? Я не понимаю ничего! Вот что это за твою мать!

Олег суровеет:

– Матом. Никогда. Ясно?

– А тебе материться можно?

– Мне можно.

– О господи!.. – вздыхает Лена, возведя гневно очи горе, и потом таращится на Олега – шутишь ты, что ли?

– Да плюнь ты на этих баб, – втолковывает ей Олег, кривой ухмылкой «заминая» улыбку, – просто привез… не думай ты про это.

Но все равно. Лена возмущена, расстроена, сбита с толку, даже слезы высохли. Она пытается хоть что-то сообразить, не получается, и она хмурится:

– Нет, так не пойдет – «просто не бери в голову»… Я все равно же ревновать буду, я вся изведусь, нет, нет и нет… не хочу я так, я пойду лучше…

– Ааа…

Он выскакивает из-под простыни – голый, огромный, – почему-то сразу оказывается рядом, хватает ее – Лена пищит – бросает на кровать и наваливается сверху. «Не пущу, не пущу, ты моя, моя, лежи, кому сказано, все…» – шепчет он задыхающейся скороговоркой ей в ухо и Лена слушается, и закрыв глаза, тянет ноздрями дразнящий запах его горячего тела, и опять вся предательски слабеет… Но прежде чем позволить себе растаять окончательно, она начинает торговаться: слабо отталкивая его голову, с поддельным презрением глядя на его улыбающиеся губы, она все-таки обговаривает свое право – Олег никогда больше никому не будет возить никаких баб, или она уйдет… от него… насовсем… наверное…

*Примечания.

«Муха» – Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В. И. Мухиной, с 1994 года – Санкт-Петербургская художественно-промышленная академия имени А. Л. Штиглица

«Бумер» – автомобиль БМВ (жарг.)

Из Словаря воровского (бандитского) жаргона:

Ботало – язык, врун.

Бестолковку отремонтировать – разбить голову

Бикса бановая – вокзальная проститутка.

Бичевка – дешевая проститутка.

Варюха – возлюбленная.

Вольтанутая – сумасшедшая.

Втюриться – влюбиться.

Гнать – говорить.

Дармовик – неактивный соучастник преступления, получающий pавную долю.

Ерша гнать – выдавать себя за другого человека.

Жук – 1. игрок на бильярде; 2. преступник; 3. ловкий человек, плут.

Засохнуть – замолчать.

Лепить горбатого – 1. давать ложные показания; 2. обманывать.

Липовый – фальшивый, поддельный.

Наблатыкаться – научиться чему-либо.

Порожняк – пустое; глупость.

Провести коридором – скрыть правду.

Шмаровоз – сутенер.

Рисовать кадры – снимать или нанимать на работу проститутку (в данном случае)

Свисток – врун

Туфта – подделка, обман.