Читать книгу Свои люди (сборник) - Анна Сохрина - Страница 8

В то лето нам исполнилось по четырнадцать. Мы были рослые, симпатичные, развитые и носили короткие – по тогдашней моде – юбки. Мы занимались в литературном клубе при Дворце пионеров. Ленка писала стихи: «Нас потянуло на романтику, На незнакомые слова. Нас потянуло на ромашки, А вдоль дороги лишь трава».

Ленку хвалили. В ней находили проблески юного дарования.

В июне мы остались в городе. Наши одноклассники уехали в совхоз полоть сорняки, а нас с Ленкой по приказу классной дамы, Виконтессы, прозванной так за высокую причёску и очки в золотой оправе, решено было в совхоз не отправлять, а загрузить трудом более квалифицированным. Нам поручили оформить кабинет биологии.

С утра мы приходили в непривычно пустую и гулкую школу, где по коридорам неслось эхо наших шагов, поднимались на третий этаж и начинали рисовать всевозможных гусениц и инфузорий. Дни стояли тёплые, солнечные. Окна были открыты, дул лёгкий ветер, и прозрачные занавески на окнах колыхались. В классе было солнечно и уединённо.

Мы с Ленкой ползали по кускам ватмана, разложенным на полу, и говорили о Казанцеве.

Казанцев – единственный из наших одноклассников – посещал литературный клуб. На поэтических вечерах он читал Блока:

Дворец пионеров размещался в роскошном, выстроенном в прошлом веке особняке. И наши поэтические вечера обычно проходили в дубовой гостиной, обтянутой тёмно-алым атласом, с тяжёлыми креслами в завитушках резьбы и расписным потолком, из углов которого летели навстречу друг другу пухлые, молочно-розовые амурчики. В этой гостиной Блок звучал в полную силу.

«Я Гамлет. Холодеет кровь…» – читал Казанцев, запрокинув голову и раскачиваясь на носках. И кровь в нас и впрямь холодела.

Или, так же откинув голову, глядя в упор зелёными, русалочьими глазами:

«Я помню нежность ваших плеч. Они задумчивы и чутки…»

Всем нашим девицам казалось в тот момент, что именно её плечи будут нежны, чутки и задумчивы под пальцами Казанцева.

Впрочем, ни одна из нас не была Прекрасной Дамой, героиней его романа. Такой в природе не существовало. Героем его романа был он сам.

В то лето мы жаждали любви. Для Ленки она воплощалась в Казанцеве, а для меня в стихах Блока. Очевидно, до любви к кому-то конкретному я ещё не доросла. Ленка всегда опережала меня в развитии.

В городе стояли белые ночи. Было ясно, тепло и красиво. К вечеру, освободившись от опостылевших гусениц, наскоро перекусив, мы шли гулять по городу. Ленка мечтала о филологическом, поэтому чаще всего мы оказывались на Университетской набережной. Вдоль Невы ходили студенты. Шла сессия, и лица их были бледные, озабоченные или, наоборот, радостно оживлённые после удачно сданного экзамена. Мы смотрели на студентов с восторгом и завистью – в них материализовалось наше недалёкое, но труднодостижимое будущее.

Иногда мы заходили в здание университета и бродили по длинному просторному коридору, где по бокам в высоких шкафах стояли старинные книги в тиснённых золотом переплётах, а на портреты великих садилась невесомая академическая пыль. Коридор вызывал в нас экзальтированные чувства. Выходя из его полумрака на солнечный асфальт, мы казались себе не такими, какими вошли. Нам хотелось совершить что-то необыкновенное.

Из этого вышла игра в блоковскую незнакомку.

«И веют древними поверьями, – читала Ленка нараспев и полузакрыв глаза, – её упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…».

На Ленке было простенькое ситцевое платье – в горох, сшитое на уроках домоводства в школе. Но игра имела свои правила, ситец становился шёлком и упруго обтекал Ленкины уже достаточно развившиеся формы. Голову она несла так, чтобы страусовые перья на шляпе, если бы она была, слегка покачивались – веяли. Колец на Ленкиной руке не было, да и руки, честно говоря, не были тонки и изящны: в Ленке ясно говорила здоровая сильная кровь бабушек-крестьянок. Но всё это не имело к делу ровно никакого отношения. В тот момент Ленка была блоковской незнакомкой, роковой женщиной, завораживающей взор и душу красавицей.

Как чётко и остро это впечаталось в память!

Стрелка Васильевского острова, гармония и точность гранитных набережных, острый шпиль Петропавловки, тяжёлая роскошь Зимнего, белая бездонная ночь – и мы, две песчинки, затерянные в каменной, вековой красоте города. Две незнакомки…

Маршруты наших прогулок были довольно извилисты. Как-то к вечеру мы случайно забрели в небольшой дворик, образованный двумя глухими стенами домов. Дворик был зелен и уютен. Ленка села на скамейку, стоящую под развесистым старым тополем, сняла с ноги тесную туфлю и заложила руки за голову.

– Хорошо, – выдохнула Ленка и замолчала.

– Очень, – подтвердила я и тоже устроилась на скамейке.

Ленка, прищурившись, смотрела на заходящее солнце.

– А у Казанцева в волосах рыжинка есть, – сказала она. – Он как-то у окна стоял на солнце, и я увидела…

– Разве? – удивилась я и попыталась вспомнить волосы Казанцева, по-моему, он был просто брюнетом.

Но Ленка в то лето видела в Казанцеве то, чего не только окружающие, но и сам он в себе не подозревал. Зря говорят, что любовь ослепляет – любовь делает зрячей.

Но… Это всё из будущего опыта. А пока нам четырнадцать, мы беспечны, легковерны, влюбчивы – сидим в незнакомом дворе под кружевно-тенистым тополем. А на дворе лето…

Мне надоело сидеть на скамейке. Я встаю и иду вглубь двора. Окно на втором этаже распахнуто, и солнечный луч, косо падающий в оконный проём, ярко освещает диковинную обстановку комнаты. Старинный красного дерева буфет с высокими глухими дверцами, картина в золочёной раме на стене и массивный чёрный рояль, занимающий две трети помещения.

За роялем лицом ко мне сидит старая, но удивительно красивая женщина с тонкими чертами лица, с абсолютно белыми, просто белоснежными волосами, уложенными в сложный узел: так причёсывались женщины ещё в прошлом веке. Одета она в белую кружевную кофту со стоячим воротом (он скрывает её шею), и в тёмную длинную юбку. Я разглядываю всё это сосредоточенно и долго, и мне начинает казаться, что я уже видела и эту обстановку, и эту женщину с белоснежными волосами. Всё это похоже на картину в Эрмитаже, куда мы часто ходим на экскурсии.

Около своего плеча я слышу прерывистое Ленкино дыхание и шёпот:

– Это же графиня! Графиня из старого Петербурга…

Графиня открывает крышку рояля и начинает играть. Звуки бравурной мазурки звонкими, быстрыми каплями отлетают от стен дома. Они заполняют собой всё пространство двора и, слившись в высоком и торжественном аккорде, замирают. Какое-то мгновение над нами повисает тишина, а затем плавно и грустно, как бы тая в тихом и прозрачном воздухе, начинает звучать новая, незнакомая нам мелодия, сжимающая сердце неизбывной печалью и нежностью. Мы стоим под окнами, завороженные, оцепеневшие. Со стены графининой комнаты из золочёной рамы на нас смотрит великий певец Прекрасной Дамы, создатель «Скифов» и «Двенадцати», моя безнадёжная и страстная любовь – Александр Александрович Блок.

Вдруг музыка прекращается. Графиня подходит к окну и закрывает его. Плотные шторы опускаются на окно. Мы стоим на дне двора, недвижимые и ошеломлённые.

– Она графиня, – говорит Ленка. – И её любил Блок.

Я смотрю в Ленкины чёрные светящиеся глаза и боюсь тронуться с места. Толстая дворничиха поливает клумбу. Резиновый шланг тянется у наших ног.

– Чего встали? – подозрительно говорит дворничиха. – Надо что?

Ленка срывается с места:

– Пошли к Казанцеву. Мы должны ему рассказать…

Казанцев стоит перед раскрытой дверью в домашних стоптанных тапочках и синем тренировочном костюме. Горло у него замотано шарфом.

– Вам чего? – испуганно спрашивает он. – Я болею. Меня сама Виконтесса из совхоза отпустила. У меня температура! Тридцать восемь и шесть, – говорит Казанцев. – И горло красное. Во!

Он открывает рот и показывает нам горло. Ленка со страхом заглядывает туда:

– Очень больно, Серёженька?

– Не очень, – Казанцев смущается произведенным впечатлением. – Терпеть можно. Так вы чего пришли? – спрашивает он. – Вы разве не от Виконтессы?

– Мы от графини, – отвечает Ленка. – Её Блок любил.

– От какой графини? – Казанцев вытаращивает глаза. – Ты что, Евдокимова, белены объелась?

– Она не объелась, – вступаюсь я за подругу. – Мы правда графиню нашли. Если не веришь, можешь с нами пойти и посмотреть.

– Кто вам сказал, что она графиня?

– Никто, – говорит Ленка. – Я сама поняла.

И она сбивчиво начинает рассказывать о женщине с белоснежными волосами, о красном буфете и портрете Блока на стене в золочёной раме.

– Во дуры-то, – говорит Казанцев. – Дурдом по вас плачет.

И захлопывает дверь. На Ленкиных глазах выступают круглые прозрачные слёзы. Она отворачивается и начинает медленно спускаться по лестнице. Я вновь нажимаю кнопку звонка.

– Ладно уж, пойду, – говорит Казанцев и кривит рот в ухмылке…

Через несколько дней мы отправляемся к графине.

Казанцев делает вид, что абсолютно равнодушен, но по всему видно, что наше сообщение разожгло его любопытство. Он то и дело набавляет шаг. Ленка бежит за ним вприпрыжку.

– Может, она и не графиня вовсе, – бурчит Казанцев. – И портрет Блока у неё случайно. Мало ли… В комиссионке купила…

– Обязательно графиня, – крутит головой Ленка. – Знаешь, как она одета!

В знакомом дворе нас ждёт разочарование. Окно у графини закрыто и занавешено шторами. Меж двух полотен ткани виднеется узкая щель.

– Полезли на дерево, – предлагает Ленка. – Тогда сам увидишь портрет.

Ленка с Казанцевым карабкаются по бугристым ветвям тополя. Я стою внизу и жду исхода событий.

– Вон, – указывает пальцем Ленка. – Видишь, Серёженька?

– Где? – крутит головой Казанцев.

– Да вон же, вон…

– Не вижу.

– Вон! – изо всех сил тянется к окну Ленка.

И тут происходит непредвиденное. Сук, на котором стоит Ленка, трещит, и она, потеряв равновесие, взмахивает руками, цепляется за дерево, но всё же падает и, застряв между двух толстых веток, повисает в нелепой позе. Подол её платья задирается и лёгким, колышущимся парашютом свешивается к плечам. В лучах солнца ярко переливаются голубые трусики. Казанцев остолбенело смотрит на Ленкин задранный подол и начинает громко хохотать. Ленка суматошно дёргается между двух сучьев и с грохотом падает на землю. Затем встаёт и, припадая на одну ногу, с оглушительным рёвом уносится на улицу.

– Дурак! Кретин несчастный! – кричу я на Казанцева и бегу вслед за подругой. Казанцев перестаёт хохотать, слезает с дерева и оскорблённо пожимает плечами…

Ленка сидит в своей комнате на плюшевой кушетке. Нос у неё покраснел и распух от слёз, на щеке глубокая царапина, коленка обмотана толстым слоем бинта.

– Да не реви ты, – утешаю я. – Подумаешь!

– Ну да, – всхлипывает Ленка. – Это для тебя подумаешь. Он же всё видел!

– Да что он видел? – говорю я. – Ну, ноги твои видел…

Ленка вытягивает губы в трубочку и ревёт ещё безутешнее.

– Да ты что? – продолжаю я свои увещевания. – Ну, были бы ноги у тебя какие-нибудь кривые или волосатые, тогда ясно. А так что? Хорошие ноги. Длинные.

Ленка вытягивает ноги и начинает их придирчиво осматривать.

– Думаешь? – спрашивает она с надеждой и перестаёт всхлипывать.

– Конечно, отличные ноги. Блеск!

– Тогда почему он так хохотал?

– Это от восторга.

Ленка сидит неподвижно и думает над моими словами.

– Никакая она не графиня вовсе, – говорит мне по телефону Казанцев. – Она музыкантша. В консерватории преподавала, а сейчас на пенсии. Портрет Блока ей один знакомый художник подарил. Она сама мне сказала. Художник Блока хорошо знал, дружил с ним…

– Ленка! – кричу я в комнату. – Художник с Блоком дружил! С живым Блоком, представляешь? Мне Казанцев сказал.

– А обо мне он ничего не сказал?

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Совсем, – говорю я упавшим голосом.

– Ну и наплевать мне на ваших с ним художников! – кричит Ленка, и лицо у неё становится некрасивым и злым. – Знать никого не хочу! И тебя тоже! Что ты ко мне пристала?

Я стою, прислонившись к косяку двери, смотрю на её красное, залитое слезами лицо и молчу. Мне Ленку жалко.

…Проходит время. И на поэтическом клубном вечере среди других выступает Ленка. Она появляется на сцене в короткой юбочке и белой кофте с отложным воротником. Густые волосы распущены по плечам и отливают в луче света перламутром. Блестят глаза, порозовели щёки. Она читает тонким, нежно дрожащим голосом: «Нас потянуло на романтику, На незнакомые слова. Нас потянуло на ромашки, А вдоль дороги лишь трава…»

1985