Читать книгу Когда вернусь в казанские снега… - Антология, Питер Хёг - Страница 27

Все эти события происходили без меня. Я в то время только собиралась вторично открыть Америку. Первый раз я посетила её два года назад и это было развлекательное путешествие длиною в двадцать штатов.

Тогда был апрель, в Москве шёл снег вперемежку с дождём, а я летела к своей американской знакомой Дайне Хатт во Флориду. Очнувшись в очередной раз от мучительной дремоты, я посмотрела в иллюминатор и увидела пленительную синь неба и бесконечное изумрудное тело океана, и вдали – смазанную дымкой узорчатую кромку берега с кружевными волнами прибоя. Сверкающие кубы каких-то высотных зданий, ослепительно-белые коробочки домов, буйная зелень, бирюзовые лунки бассейнов, переплетения дорог со спешащими по ним в разные стороны машинами-муравьями… «Привет, Америка!» – пробормотала я про себя.

После хмурой московской весны враз очутиться в тропическом раю оказалось неимоверно тяжко. Ненормально-яркие и пышные деревья, цветущие красным, жёлтым, розовым, фиолетовым; кусты, пальмы, газоны, клумбы – дурманили. Стерильная чистота, абсолютный покой и абсолютный порядок, экзотические дома, бесшумные машины… Оглушённая, ослеплённая, подавленная роскошью окружающего мира, задыхающаяся от новизны и необычности ощущений, несколько дней я провела на пляже маленького благополучного городка «богатеньких старичков», Нэйпелса.

А потом мы сели в машину и поехали на север, с каждым днём уезжая от лета сначала к поздней, а потом и к ранней весне. Одолев Джорджию и Каролину, Вирджинию и Нью-Джерси, проехав через Нью-Йорк и Коннектикут, мы оказались наконец в Массачусетсе, среди пустынных золотистых дюн, на самом краешке полуострова в Заливе Трески, в маленьком туристическом Провайнстауне. Там дули сырые ветры, шумел холодный и мрачный океан, и на деревьях ещё не распустились листья. Там плавали и играли в океанских волнах киты – удивительное зрелище, ради которого городишко каждую весну оказывается местом паломничества тысяч туристов.

Одним из пунктов нашего путешествия был другой маленький городишко – Барабу в штате Висконсин, знаменитый тем, что в нём находится Международный журавлиный фонд, а также живут мои близкие друзья Смиренские. Так, описав большую петлю на северо-восток, мы ехали теперь в юго-западном направлении.

Висконсин встретил жарой и буйством молодого лета.

Приехать в Барабу и не увидеть Чёртово озеро? Мы посетили и эту чудную достопримечательность. Озеро было изумрудно-прозрачно, вода тепла, а скалы по его берегам напоминали почему-то Приморье…

Потом друзья-Смиренские вспомнили: ба-а! Да ведь тут рядом наш художник живёт! Разве ты с ним не знакома?!

Трудно было ответить на этот вопрос. Разве можно назвать незнакомым человека, о котором почти десять лет уже тебе прожужжали все уши, открытки и фотографии с его картин тебе постоянно показывали. Куда бы я не попадала в своих странствиях по Дальнему Востоку – везде находила следы его присутствия: тут в заповеднике он оставил картину, там роспись… это был миф какой-то, а не человек, ибо стоило мне куда-то приехать, как мне говорили: ах, а вот только вчера от нас уехал Художник! А когда мне необходимо было уезжать, мне говорили: ну надо же, а послезавтра приедет Художник… Так и бродили по землям Даурии, Амурии и Приморья… друг за дружкой… круг за кружкой, но так ни разу и не повстречались.

Да, трудно пересечься в бескрайней России… Уж слишком просторна! Легче, оказалось, в мелкой, по нашим понятиям, Америке.

Вся тогдашняя американская эпопея осталась в памяти чередованием ярких и коротких картинок. Как и то первое посещение художника. Жаркий день, изумрудная лужайка, белый дом, просторный, полный творческого хлама; посреди зала – большая картина. На ней – цветущая прерия, небо, дальние висконсинские холмы, бизоны… Хотелось шагнуть и упасть в этот душистый, далёкий мир…

А он действительно здорово рисует! Показывал он свои работы как-то не очень охотно, как будто стеснялся их незавершённости. Говорил, что ему не нравится, когда его хвалят. Кокетничал? Много позже я поняла, что нет.

Стыдясь своего дилетантства, я всё же показала ему фотографии со своих «шедевров». Сдержанно похвалил.

…Мягкая улыбка, тихий низкий голос, внимательный светло-карий взгляд, усы, седеющие кудрявые волосы… Но какой беспредельной добротой веет от него. Как почему-то не хочется вот так быстро расстаться? Почему-то защемило сердце, стало грустно, стало чего-то жаль… Это было так же мимолётно, как невидимое прикосновение невидимых крыльев во тьме… Ах, ну конечно же, показалось! Прощай, странный художник.

С ничем необъяснимой тоской я оглянулась на его белый домик… Наш автомобиль, радостно взревев, рванул прочь.

Второй мой визит в Висконсин состоялся благодаря приглашению нарисовать панно в «Роухайде» – христианской исправительной колонии для малолетних преступников. Бесплатно. За билет, за харч, за возможность ещё раз взглянуть на иную жизнь. В конце концов и это немало.

Вначале мои приглашатели хотели видеть на полотне каких-нибудь зверей и птиц, но к моему приезду Роухайд переживал трагедию: четыре лошади – любимицы всех колонистов – сгорели недавно во время пожара. Из этого пламени родилась идея посвятить панно лошадям.

И вот я стою перед огромным белым холстом, размером со слона и дух захватывает от собственной наглости. На несколько дней удалось оттянуть страшное начало, изображая муки творчества, чирикая эскизы…

За окном был уже молодой март, ещё не пришедший в себя после февральской стужи. Колония пряталась среди живописного северного висконсинского леса. Рядом протекала извилистая Фокс-ривер, на которой с каждым днём появлялось всё больше проталин.

Вроде бы колония для малолетних преступников, а никаких ограждений, КПП, проволок, сеток… Всё чистенько и мирно, как в санатории. Меж корпусов и мастерских хрустели туда-сюда по снегу мальчики, в основном темнокожие. Ёжились и, наверное, мечтали об Африке… Над этим затерянным миром царила благопристойная скука, рассекаемая колокольным набатом: утром колокол звал на работу и на учёбу, днём – на ланч (полдник), а вечером – на диннер (ужин). Кормили в Роухайде как на убой.

Но однажды вечером вдруг позвонил художник. Из Флориды! Как разыскал? Наверное, через Журавлиный фонд… Зачем я ему понадобилась? Просто звонок вежливости? Соотечественница всё-таки. Боже! Как я ему завидовала! Он там греет своё поджарое пузо под южным солнышком и ещё имеет нахальство шутить с обмороженными! В конце концов он «раскололся», сказав, что имеет деловое предложение. Он там, видите ли, неожиданно написал роман, и проблема в том, что он не умеет печатать на компьютере. Сделка заключалась в том, что он обещал помочь мне как квалифицированный художник, а я ему – как грамотная машинистка. Ну, теперь всё понятно… Ну что ж, посмотрим… Такой деловой…

Через несколько дней Виктор прислал мне посылку с видеофильмом «Прикосновение крыльев», где он был главным героем, путешествующим по свету и рисующим птиц, и в нагрузку ещё «нечто», что с большим трудом можно было бы назвать рукописью – что-то невнятное, накарябанное бог знает чем, на безобразных кусочках каких-то меню, газетных обрывках и прочей нечисти.

Днём я рисовала панно, а по вечерам разбирала рукописные каракули и уже в который раз смотрела его «Прикосновение», умирая от ужаса, любви и восторга: передо мной был человек, произносивший мои мысли, смотрящий моими глазами, испытывающий мои чувства. Человек настолько глубокий и бесконечно добрый, что такого, кажется, просто не может существовать в реальности! Я заочно влюбилась в этого лохматого художника, живущего в странном доме между Чёртовым озером и городишком Барабу. Я даже простила ему мучение каракулями, тем более что опус его оказался вполне забавным. Боже мой, снова думала я: столько лет мы с ним бродили по одним и тем же местам, но ни разу не увиделись. Словно судьба упорно разводила нас, приберегая к этой встрече.

Незадолго до 8 марта от Виктора на мою электронку пришла «абракадабра»: Budy v piatnizy v obed, zabery tebia na dva dnia.

Вот это – здорово! Можно будет наконец пообщаться с родственной русской душой в этой американской глуши! Однако далее следовало предупреждение, что он там не один, а с ним живут ещё два холостяка: некто Майк и некто Рыжий Бес.

Почему-то я ждала этой пятницы, как нового пришествия. Заранее волновалась из-за его критики. Раздолбает ведь в пух и прах. Обещал привести бутылку хорошего вина. Как он мил.

Полуденный колокол Роухайда отозвал меня на ланч. А когда я вернулась в мастерскую, перед холстом стоял живой Виктор с бутылкой в руке.

Он улыбнулся, вздохнул и сказал:

– Ну, что ж, будем лечить…

Он что-то мешал на палитре, рассматривал тюбики с красками, будто видел их впервые, неторопливо выбирал кисти, то подходил к полотну, то отходил, словно забывший обо всём, обо мне, о том, где он вообще находится, и рисовал, рисовал, рисовал. А я сидела и смотрела.

Под его рукой удивительно и фантастически преображалась моя плоская картина. Это было чудо, он поистине волшебник иллюзорной трёхмерности: и возникали далёкие, подёрнутые дымкой скалистые уступы, и живая прерия уже дышала на недавно мёртвом холсте.

Мы покидали Роухайд в кромешной тьме. Мы неслись по ночным хайвэям, фары отчаянно разрывали занавес снегопада и иногда, как серые призраки, шарахались с дороги олени. Впервые за всё время моего пребывания в этой чужой стране я почувствовала себя уютно, я вновь стала самой собой. Прямо из бутылки я пила сладковатое Шардоне о чём-то весело болтая, незаметно приехали в Барабу, к его белому домику, где всё ещё бодрствовали оставшиеся холостяки.

Майком оказался худющий, потрёпанный жизнью, неопределённого возраста с неухоженной бородой и диковатым взглядом американец. Говорил он громко, вещательно, смеялся коротко и заливисто, как говорят: заразительно; движения у него были кошачье-пружинистые. Майк пил недешёвую водку «Абсолют» из маленькой рюмочки-сапожка и не закусывал. Он, видимо, полагал, что водка содержит достаточно калорий, и потому никогда ничего не ел. Правда, любил говорить о своей платонической любви к итальянской кухне. Но судя по нему, итальянская кухня – это просто большой сапог водки и штучки две спагетти на жалком кусочке пиццы под жгучим соусом. Его отчим был итальянец. Он и дал Майку свою итальянскую фамилию – Монако. Поэтому Майк любил прикидываться сицилийцем, хотя в нём и капли не было этой самой мафиозной сицилийской крови.

В отличие от большинства американцев, Майк очень критически относится к своей стране и к её законам, создававшим ему персональные неприятности. На всё у него имелось своё особое мнение. Он, видимо, принадлежал к особому типу неудачников, которых их всезнание не уберегает от вечных неприятностей. К женскому полу Майк тоже относился скептически, он очень любил повторять: «Вимэн ар трабл» (с женщинами – всегда проблемы). Как я уже знала, жена цинично бросила его, унеся с собой не только его любовь, но также дом и автомобиль. После недолгой отсидки за драку в баре Майк поссорился с начальством и потерял работу. И тем не менее голова у него варила неплохо. Был в армии компьютерщиком, но принципиально не захотел работать на войну. Пацифист! Лишённый прав за пьяное вождение, Майк тем не менее ухитрился вдребезги разбить о придорожный дуб новую «тойоту» художника. При этом, к счастью, не получил даже царапины, отсидел недельку в тюрьме за нетрезвый вандализм и благополучно вернулся в белый дом на Чёртовом озере. Свою новую машину художник «сицилийцу» уже не доверял, поэтому Виктору приходилось самому отвозить и привозить Майка на работу. Что ни говори, а всё же меньшее Зло… Ну, а Добро, оно, как-то само собой, живёт, понимаете, среди добрых людей… Под влиянием своего русского друга Майк заочно полюбил Россию, а после многочисленных рассказов проникся страстью и к русским блондинкам. А «Столичная водка» и шоколад «Алёнка» стали настоящим бальзамом для его израненной души и утехой для утомлённого фабричной жизнью тела.

Рыжий котяра встретил меня презрительным безразличием. Вся голова его была покрыта рубцами и царапинами, чем напомнила мне моего любимого бультерьера Криса. Отчаянный, видно, парень, этот Рыжий Бес! Стоило мне на минуту покинуть моё место за кухонным столом, где мы отмечали наше знакомство с Майком, как Рыжий тут же занял моё место, развалился на сидении во всю свою полосатую длину и принялся тщательно вылизывать лапы. Я в некоторой растерянности потопталась у стула, надеясь, что этот Кусаки проявит достаточно воспитанности и уступит место даме. Кот и в ус не дул. Мельком окинул меня наглым янтарным взглядом и вновь принялся за свои лапы.

– Кусаки, ну иди ко мне! – Виктор гостеприимно похлопал по своим коленям, пытаясь извлечь кота из неловкой ситуации.

Тот даже ухом не повёл.

– Кам хиэ, бой! (Иди сюда, малыш!) – игриво предложил со своей стороны Майк.

Кот сладко, сочно и нагло зевнул, показав нам всем свою розовую пасть, длинные белые клыки и смешные родинки на губах. Всем своим видом он как бы говорил нам: «Ну-ну, давайте, старайтесь, а мы ещё посмотрим, как с вами поступить!»

Мне надоело стоять в позе просителя перед этим наглым Рыжим.

– Эй, подвинься! – решительно сказала я и попыталась сдвинуть узурпатора хотя бы на другую половину сидения. Он оказался невероятно плотным и тяжёлым. В какое-то мгновение, когда моя решительная рука прикоснулась к его боку, Рыжий Бес сверкнул на меня шальным взглядом. Что он сделает в следующий миг? Зашипит? Укусит? Ударит лапой? Сбежит?..

Ну хорошо, Рыжий Бес, укусишь так укусишь. И я уверенно положила руку на его голову, и крепко, тепло, дружески, медленно погладила его от головы по напружиненному телу до самого хвоста.

И он не укусил, этот Кусаки. Он удивлённо расслабился, вздохнул, и милостиво подвинулся ровно на половину сидения. Наш с ним диалог был закончен. Похоже, что мы заключили мир…

И вправду… Через некоторое время Кусаки решительно перебрался на мои колени и немедленно потребовал ласки. Взгляд его размяк, лапы расслабились, он доверчиво положил голову на мою руку и тихо замурлыкал.

– Вау! – воскликнул Майк и по-сицилийски прищёлкнул языком.

Весь следующий день я потратила на расчистку дома, на что его обитатели смотрели с одобрительным уважением, ибо никто из них не был на это способен.

Голубь Пиджи, которого я сразу же прозвала «Клеваки», не слезал с моей головы и, радостно воркуя, пытался, наверное, соорудить гнездо из моих и без того спутавшихся волос.