Читать книгу Индекс вины - Антон Абрамов - Страница 11

Петербург в такую погоду казался сделанным из стекла и швабры: вымытый, холодный, чуть скользкий. Дождь не лил – точечно, будто кто-то, невидимый, долго и терпеливо ставил на воздухе крапинки карандашом. Машины шли редкими струями, и в этих струях отражались фрагменты новых кварталов у залива, где фасады повторяли небо, а небо фасады.

Soteria стояла тут, как облако в составе бетона. Фасад без букв – только значок, похожий и на петлю, и на глаз одновременно, так рисуют орган символов на теле города, если не хотят объясняться словами. Внизу ступени, с которых удобно озираться на воду; наверху темневшие, аккуратные ребра жалюзи. Между этими плоскостями был стеклянный пузырь холла, в котором звенел кондиционированный воздух и стучали каблуки, звонко, как ложкой по пустой миске.

Само это название – оболочка системы. Не просто программа, не компания, не ведомство. Это было имя, нарочито мягкое, почти ласковое. В древности так звали богиню спасения. В рекламе и публичных речах это звучало: «Soteria хранит», «Soteria оберегает», «Soteria предотвращает хаос».

На деле же Soteria была не столько богиней, сколько тюремщиком в одеждах святой. Она не управляла индексом напрямую, она была его нервной системой, посредником между числом и человеком. Все сигналы – камеры, сенсоры, отчёты – стекались в её ядро, где решалось, что считать истиной, а что – случайностью.

Официально говорили: «Soteria фильтрует шум, чтобы система слышала только подлинные поступки». Но именно там, в её «фильтрах», многое и исчезало. Удары, крики, кровь могли раствориться в словах «ошибка датчика», а подвиг мог превратиться в сухую строчку «перенос заслуг».

В чиновничьих кабинетах её уважали: Soteria гарантировала управляемость, сглаживала острые углы, превращала хаос в аккуратную диаграмму. Для юристов она была непререкаемым арбитром: «если Soteria подтвердила – значит, так и было». Для политиков – щитом, потому что именно через неё можно было замять любой скандал.

Для простого человека Soteria была безликой, но вездесущей. Она не имела голоса, кроме сухих уведомлений на экране. Её называли «невидимой рукой», «вторым сердцем системы», но чаще – просто «фильтром», который держит узлы всех человеческих судеб. Она обещала спасти и именно потому могла утопить.

Марина вошла первой. Пальто – тёмно-синее, с грубой выработкой, которую легко узнать на ощупь; платок – тонкий, серо-оливковый, завязан как у людей, у которых шея – нерв. Волосы – почти прямые, каштановые, подложены под воротник; лицо – острое, не худое, но собранное: глаза светло-серые, в них есть выработка терпения – такое встречаешь у врачей, которые привыкли дожидаться, пока анестезия подействует. На левой скуле – лёгкая, не броская тень старого шрама: то ли детского, то ли газетного – от тех лет, когда она бегала по подвалам с камерой.

Лев Шааль догнал её за мембраной контроля, как по ковровой дорожке: низкий, лёгкий, с заведённым вперёд плечом – у людей, которых больше всего на свете интересует, как устроено внутри. Волосы – темно-каштановые кудри, не длинные, но непослушные, чуть влажные от мороси; брови густые; глаза – карие, с тонкими лучиками морщин в углах – смеющимися, хотя сам он улыбался редко. Куртка – чёрная, гладкая, без лишних деталей; джемпер – графит; джинсы – тёмные, аккуратные; ботинки – мягкие, без шума. Но главное – как он держал ноутбук: как будто это не предмет, а сосуд, в котором что-то живое, тонкоплёночное, не терпящее толчков.

– Ты опоздала, – сказал он, но без укора, так, как говорят те, кто просто отмечает факт, чтобы сверить часы.

– В Петербурге опаздывают только мосты, – ответила она. – Я под них не подпадаю.

Мембрана над входом мигнула жёлтым, когда Марина шагнула, как щупальце, уверяющееся, что перед ним тот, кто должен пройти. Ровный женский голос: «Доступ класса B. Проверка… Проверка завершена. Добро пожаловать». Жёлтое смылось зелёным.

В холле стояли укороченные кадки с фикусами, слишком тяжёлые для движения; стойка, за которой сидели две женщины с идеальными ногтями и идеально неинтересными лицами; два охранника, похожие на братьев, – стрижки «под машинку», одинаковые короткие шеи; и мембрана – голографический занавес, с которым человек теперь общался чаще, чем с зеркалом.

Лифт поднял их быстро. На шестом – коридор, где стену перекрывал вид на воду. Слева – аквариум переговорной: стеклянный прямоугольник, за столом в котором уже сидели трое.

Галина Рихтер, главный юрист Soteria, – около сорока, волосы – холодный блонд, собранные в тугой, хрусткий пучок, кожа бледная, без косметики, как у людей, которые выбрали стерильный тип красоты и гонят его до конца. Лицо – узкое, с высокими скулами; рот – прямой, как отрезок; глаза – серо-синие, спокойные, без живого огня; над левым виском – тончайшая родинка, такой же правильной формы, как остальная её геометрия. Костюм – графитовый, пошив идеальный; рубашка – молочно-белая; запонки – матовое серебро. От неё пахло чем-то дорогим и никак не пахнущим.

Рядом Антон Боровик, пиар-директор – около тридцати, волосы – тёмные, зачесанные назад, слишком белые зубы, румянец как рекламная краска. Пиджак – светло-серый, сорочка – голубая в едва заметную полоску, галстук – синие диагонали; на запястье – тонкие часы, которые любят менеджеры: «как будто деловые, но главное – блеск». Его губы жили отдельно от глаз – привычка улыбаться губами, а не взглядом.

Третий Вишневский, администратор узла, седой, узкое лицо, очки в тонкой круглой оправе. Он был одет так, как будто родился в библиотеке: тёмно-синий вельветовый пиджак, серый свитер под горло, брюки расслабленного кроя. Его руки – сухие, длинные – лежали на столе ладонями вверх, как у человека, который всю жизнь что-то объясняет. В его взгляде была усталость, но не от людей, скорее от систем.

– Госпожа Коваль, господин Шааль, – произнесла Рихтер, поднимаясь только головой, – благодарим, что предупредили о визите. Soteria всегда открыта… в меру регламента.

– Регламент – моя любимая поэзия, – сказала Марина. – Можно первичку по делу Круглова.

– По этическому делу, – уточнил Боровик и улыбнулся.

– По делу о смерти человека и аномалии в присвоении A, – поправил Лев. – Для протокола.

Рихтер сложила пальцы, как будто собиралась читать молитву, но передумала.

– Этическое следствие – молодая дисциплина, – сказала она. – Структуры государства ещё учатся жить с ним. Мы тоже. Наш регламент прописывает: первичные журналы выдаются по запросу надзорного органа после сверки каналов доверия.

– Надзорный орган – я, – сказала Марина. – И запрос – вот. – Она положила на стеклянную столешницу тонкую папку с бумажным листом, бумага придавала словам вес, как песок пакету.

Боровик подался вперёд, но не взял.

– Вы же понимаете, – сказал он мягко, – чем вы рискуете? Это гуманитарный шок. Человек, которого люди считали… примером, больше, чем просто именем… – он сделал паузу, подбирая чистое слово, – и вдруг вы приходите и говорите: «Такого не было». Общество такого не любит. И вы потеряете в доверии, не мы.

Марина посмотрела на его галстук и вдруг поняла, что он идеально совпадает с диагоналями жалюзи на окне. Это было красиво, как совпадение строки в поэме и линии на карте.

– Я не люблю потерю людей, – сказала она. – Всё остальное переживу.

Рихтер посмотрела на Вишневского.

– Мы можем предоставить сводный лог. Без идентификаторов сигнатур и голосовых слоёв. Вы же знаете, персональные маркеры – закрытая информация.

– Я знаю, – сказала Марина, – что голос, который кричит «снимай», – это важнее ваших пресс-релизов.

Лев сдержанно наклонил ноутбук к ним, как будто раскрывал портсигар с доказательством: зелёные строчки бежали ровно. Он ткнул пальцем:

– В кластер от 19:40 до 19:52 входит наша эвакуация. Сопровождается двумя «интервью героя», и это в одном и том же кластере. Это не ошибка системы: эта сцепка – человеческих рук дело. И ещё: поле «исполнитель» – авто. Значит, заполнено не фактом, а скоростью.

Рихтер не вздрогнула.

– Ускоренные протоколы существуют для спасения людей. Вы же не против спасения людей?

– Я против того, чтобы после спасения убивали правду, – сказала Марина.

Повисла пауза. За стеклянной стеной прошла девушка с сеткой «переговорка—кухня», в белых кедах, с высокой «ракушкой» на макушке. На ней был свитер цвета северной травы, и Марина поймала себя на мысли, что вот это живое, человеческое, куда убедительнее любых речей. Люди всегда живут мимо институций, как вода мимо плотин.

– Хорошо, – Рихтер закрыла папку без печати. – Я подпишу выдачу сводного лога и временный доступ к V-mesh на уровне чтения без выгрузки. Но, – она подняла палец, – без копирования сигнатур и без вывода узла из режима публичной верификации. Любые попытки разрушить доверие будут трактоваться как…

– Как этическая диверсия, – подсказал Боровик. – Такой термин есть в ваших же методичках, госпожа Коваль.

– Наши методички написаны людьми, – сказала Марина. – Люди всегда оставляют лазейки для самих себя.

Их провели по коридору, где стены дышали экранами. В нишах серверные двери, синие диоды мигают, как электрические насекомые. Тонкие кабели сходились в прозрачные шахты, и по ним бежали тонкие, как паутинные, огни – пакеты, пакеты, пакеты. «Узел» – слово, которое любили здесь. Узел – как место, когда завязывают нитки. Узел – как место, где всё может затянуться.

Комната V-mesh была не комнатой даже, а тонким полуэтажом между двумя этажами. Стеклянный потолок снизу и стеклянный пол сверху. Ощущение аквариума усиливалось. Само слово звучало слишком железно и технократично. Обычные люди редко произносили это сухое слово. В быту звали проще: Зеркальная сеть.

Это не прибор и не отдельный сервер. Это ткань, невидимая паутина, в которую вплетены улицы, дома, люди.

В официальных документах писали сухо: «V-Mesh – распределённая система верификации и мониторинга событий, формирующая первичный слой данных для индекса». Но на деле всё было куда ближе к живому организму.

Представьте нервную систему: миллионы тончайших нитей, по которым бегут сигналы. Вот такой была V-Mesh. Каждый телефон, камера, браслет, датчик в лифте или на двери – это как отдельный нерв. Если где-то что-то происходило, импульс мгновенно бежал по этой сетке.

Она не думала, не решала. Её работа была в другом – запомнить мгновение. «Сначала просмотр, потом печать» – говорили о ней. Сначала V-Mesh собирала всё подряд: звук шагов, силу удара, отражение в витрине, лицо, мелькнувшее в толпе. А уже потом фильтры Soteria решали, что из этого достойно остаться в памяти, а что можно стереть, будто этого никогда не было.

Для человека эта паутина оставалась невидимой, но именно она определяла, где кончалось слово и начиналась улица, где кончался поступок и начиналась вина. Её боялись больше, чем полиции. Потому что полиция могла прийти завтра, а V-Mesh видела уже сейчас.

Лев объяснил это Марине просто:

– V-Mesh – это зеркало. Но не то, в которое ты смотришься. А то, которое само смотрит на тебя.

Он сел к терминалу, старой привычкой положив рядом ноутбук, будто резервный мозг на случай, если главный откажет. Марина стояла позади, на расстоянии вытянутой руки. Сотрудник службы безопасности – молодой, с узкой бородкой, как у персидской миниатюры, – сел в стороне, наблюдать. Он был там же, где лежал пистолет обязанностей.

– Подключение, – сказал Лев, и пальцы его пошли по клавишам быстро и сухо, как бег жука. – Доступ «только просмотр». Только просмотр – это как музей: смотреть можно, картину домой – нельзя.

– В музеях – тоже воруют, – сказала Марина.

Лог вспыхнул на мониторе: таблица, но такая, что от неё не пахло школьной тетрадью, скорее хирургическим листом. Таймкоды, каналы верификации, идентификаторы узлов, совпадения по GPS, медиаанализ, уровень доверия. Лев прокрутил до 19:43.

– Вот он, – сказал. – «Эвакуация при техногенной аварии». На входе – видеофрагмент «vol-fund-1». На подтверждении – «disp-city-west», «witness-SOT-freelance». Второй свидетель – координатор фонда, ID начинается на «rf-».

– А голос? – спросила Марина.

Он выделил строку. На экране появилась подпись: «voice: not attached». В протоколе пусто.

– Они не прикрепили слои голоса, – сказал Лев. – Технически верно: голос – слабый маркер. Юристы часто отрезают его, чтобы не таскать лишние персональные данные. Но в таких делах это кость с мясом.

Сотрудник безопасности, тот с бородкой, кашлянул.

– У нас есть общий регламент. Вы же понимаете, – сказал он. – Голос – вещь опасная.

– Опасная для тех, кто говорит, – сказала Марина. – Или для тех, кто боится услышать?

Он опустил глаза.

– Я не знаю, – сказал честно. – Я не из этических. Я держу двери.

– Это тоже этика, – тихо ответила Марина.

Лев отмотал вход, кадры на плашке подмигнули. Размытый коридор, жёлтый дым, выход, мужчины едут паровозиком, женщина на руках. «Держу!» – крик; потом: «Снимай!» – спокойный, режущий воздух. Протокол не фиксировал голос, но он звучал прямо, не на контрапункте.

– Найди мне этот «снимай», – сказала Марина. – По косвенным маркерам. Телефон, положение, ID подателей.

– Попробую, – Лев прикусил губу. – Если у них не притёрто.

– Притёрто? – переспросил охранник.

– Логи – штука, как стекло. Их полируют. Иногда слишком усердно, – сказал Лев. – Я видел полированные до дыр.

Он поднял ладонь, словно держал воображаемый прозрачный лист.

– В логах всё отражается: время, жесты, даже дыхание системы. Но стекло можно полировать. Вытирают отпечатки, сглаживают трещины. Иногда даже чересчур усердно. И вот тогда оно становится подозрительно чистым – без единой пылинки, как будто через это окно никто никогда не смотрел.

Лев положил ладонь на стол, медленно провёл пальцем по его шершавой поверхности.

– Если повезёт, – продолжил он, – где-то на краю всё-таки останется маленькая царапина. И именно она скажет нам больше, чем идеальная гладкость и кивнул на вторую строку – «интервью героя». Там, где должна была быть ссылка на оригинал, торчала замена: «mirror-pr». Зеркало для пиара. Значит, оригинал в другом месте.

– Антон, – Марина повернулась к пиарщику, который, по-видимому, имел удовольствие сопровождать их до гостевого терминала. – Где оригинал?

– В архиве, – сказал тот спокойно. – Доступ ограничен. Мы же говорили.

– Ваш архив – это не ваше, – сказала Марина. – Это часть архитектуры памяти. Там лежит чужая жизнь. И, возможно, чужая смерть.

Он улыбнулся глазами, наконец.

– Вы говорите красиво, – сказал он. – Это ценится на телевидении.

– На телевидении ценится удобное, – сказала Марина. – Красивое жить умеет и без камер.

Она опёрлась ладонями о край стола. Её руки были сухие, жилистые; на безымянном правой – тонкая вмятина от кольца, которого не было уже много лет. Она ловила себя на том, что иногда машинально ищет его, как якорь.

– Мы зафиксировали этическое убийство, – сказала она. – Пока узел не отдаст первичку полностью, ваши протоколы будут помечены. Все церемонии с жёлто-чёрной рамкой. Я уже уведомила омбудсмена.

Пиарщик поджал губы.

– Варсонофий любит рамки, – сказал он. – Особенно, если они у камер.

* * *

Варсонофий в этот час сидел у себя на Литейном, в доме с видом на дорогу, у которой всегда течёт уличный ветер. Офис был небогат, но уютен – стол из старого дуба, кресла с низкими подлокотниками, икона в углу, без золочения, но тёплая. На подоконнике – папоротник, который почему-то чувствовал себя лучше зимой, чем летом.

Он листал поступившие уведомления; палец задержался на «этическом убийстве №011-ЭУ-27». Он прочитал короткую аннотацию, по привычке не доверяя словам коротких аннотаций, и откинулся на спинку. Он любил мысленно разбирать слова, как мальчишки любят разбирать устройства, механизм работы которых им не понятен.

Этическое убийство.

Если смотреть формально – смерть, сопряжённая с манипуляцией индексом. Если смотреть глазами веры – смерть, подогнанная под учёт. Мы выстроили таблицу, куда вдруг легло «убит». Так бухгалтерия встретилась с апостолами.

Варсонофий вынул из ящика небольшой кожаный блокнот, он писал туда только те фразы, которые, как ему казалось, никто больше не скажет.

«Мы хотели справедливости, а построили счётную палату по делам совести».

Он задумался. В его памяти всплыл голос Марины – сухой, без лишнего сахара: «Я против подмены». И голос Льва – молодой, но с усталостью человека, который слишком часто слышит жужжание вентиляторов: «Голос – важнее пресс-релиза». И какой-то третий оттенок – вероятно, тот, кто в Soteria искренне верит, что «доверие = правда». Смешные дети, подумал Варсонофий с добротой. У каждого своё Евангелие.

Тонкий дневной свет ложился на икону. Он прикрыл глаза на секунду. «Господи, – подумал он, – дай мне не перепутать милость и мягкость, справедливость и карательность». Потом взял трубку, набрал номер пресс-службы городской думы.

– Да, – сказал он, – по узлу «Soteria-Василеостровский» приостановите публичные церемонии до окончания проверки. Нет, не скандал. Это пауза на вдох. Да, я готов дать комментарий. Нет, я не против Soteria. Я за тех, у кого нет микрофона.

Он повесил трубку, снова посмотрел в окно. Взвешен и найден… – повторил мысленно. Когда эти слова писались на стене Валтасара, никто не спорил, что весы принадлежат не им. Теперь люди решили, что весы – их, и даже замерная гирька – тоже их. Это и пугало, и радовало. Потому что, может быть, наконец дети научатся возвращать Богу то, что когда-то у него отняли: тишину души, в которой добро не продается.

* * *

– Вы хотите голоса, – сказала Рихтер уже позже, когда они снова сидели за стеклянным столом. – Голоса – вещь тонкая. Там биометрия. Мы обязаны защищать её сильнее, чем ваши обязанности защищают вас.

– Мы хотим голоса не всех, – сказал Лев. – Конкретного. Того, кто кричал «снимай». И логи доступа к зеркалу «mirror-pr». Мы видим подмену. Вы видите её тоже. Просто не хотите произнести.

Она посмотрела на него, и в глазах у неё на долю секунды мелькнула человеческая усталость от того, что приходится быть стеной для других стен.

– Хорошо, – сказала она. – Я попрошу. Но поймите: мы живём не в тиши монастырей. Мы живём в городе, где по улице идут цифры и камни. Если я отдам вам больше, чем положено, меня саму снесут из окна комментариев.

– Окна должны быть прозрачными, – сказала Марина. – Через них иногда видно, как тонут или горят.

Боровик поднялся, опираясь пальцами на стол – у него были ухоженные руки, но без ссадин, с кожей, которой, казалось, не касались настоящие вещи.

– Друзья, – сказал он, – мы все за одно – за то, чтобы люди верили, что справедливость работает. Мы не враги. Мы инфраструктура. Если в трубе застряло, её надо прочистить. Но для этого не обязательно разбивать стену.

– Если труба ведёт в подвал, где хранится чужая кровь, – сказала Марина, – порой стену приходится разбивать. Иначе запах будет стоять в этом «прекрасном доме» годами.

Он улыбнулся – рот улыбнулся, глаза нет.

– Договоримся так, – сказала Рихтер. – Сводный лог – сегодня. Запрос на голоса – по форме; ускорим. Зеркало – только для просмотра, без копий. И, пожалуйста, – она подняла взгляд, – «этическое убийство» – это опасный термин. Его лучше употреблять там, где это точно не несчастный случай. Сейчас у вас нет токсикологии.

– У меня есть чувство, – сказала Марина.

– Юриспруденция не любит чувств, – ответила Рихтер.

– А правда любит, – сказала Марина. – Иначе вся ваша архитектура стоит на песке.

Они вышли из узла уже под вечер. Наклонный дождь шёл под углом, как плохие аргументы – сбоку. Марина застегнула пальто; Лев поднял воротник; ветер взялся за кончики его кудрей. Они шли вдоль здания, и оно, будто довольное сделкой, молчало.

– Она поможет, – сказал Лев, имея в виду Рихтер.

– Поможет настолько, чтобы остаться в живых, – ответила Марина. – Этого, хочется верить, будет достаточно.

– У тебя в волосах дождь, – сказал он вдруг. – Ты пока не заметила.

– Я замечаю всё, – сказала Марина, но всё равно провела ладонью по прядям.

– Знаешь, – сказал он, – я в последнее время думаю: этический следователь – это же профессия последней надежды. Когда все остальные решили, что правда – это то, что удобно, приходит такой человек и напоминает: «нет, правда – это то, что есть». И все делают вид, что услышали, но продолжают жить как раньше.

– Мы не последняя, – сказала Марина. – Мы промежуточная. После нас ещё будет кто-то. Или что-то. И это что-то может оказаться не нами.

Он кивнул.

– Впервые признаю, – сказал он, – что завидую твоей уверенности.

– Это не уверенность, – сказала Марина. – Это отказ сойти с лестницы, даже если на ней темно.

Она села в машину. Лев ещё постоял под дождём, как будто ждал, пока из тучи выпадет последняя капля. Потом тоже ушёл.

В бюро в этот вечер было тихо. Сотрудники разошлись, гудение кулеров, как мантра. Марина заварила себе чёрный чай – крепкий, точно ночи на первом году службы, когда ей казалось, что она провалилась в чужую жизнь без лестницы. Разложила на столе: распечатку «A», блокнот Круглова с вопросом «Сколько добра нужно для нуля?», флешку с копией V-mesh-просмотра (без голоса, но с зеркалом), и листок с телефоном Варсонофия.

– Говорите, – сказал он в трубке, и в его голосе было что-то, чего не хватает в бюрократических речах: воздух.

– Я попросила приостановить церемонии, – сказала Марина. – Спасибо, что сделали. Нам нужно ещё одно: ускорить доступ к голосу. Там есть «снимай». И мне нужно знать, кто это.

– Я знаю, что вам нужно, – сказал он. – А вы знаете, что мне нужно?

– Чтобы вас не сожрали заживо, – сказала Марина.

Он засмеялся тихонько.

– Я стар для таких приёмов, – сказал он. – Мне нужно, чтобы после вашей правды люди всё ещё хотели жить. Сделаю то, что смогу. Но, Марина… – он замолчал на секунду. – Не перепутайте местами мир и справедливость. Иногда это два берега, и мостов между ними нет.

– А иногда это одна река, – сказала Марина. – Просто дождь пошёл.

– Дождь закончится, – сказал он. – А река останется.

Ночью она вернулась к зеркалу. Открыв одно из «интервью героя», посмотрела аккуратно, как в хирургическую рану. Там ракурс снизу вверх; там мужчина в хорошем пальто, аккуратная стрижка, внешность «общественного». Он говорит ровно: «Я оказался рядом, не мог пройти мимо», – проговаривает слова, как выученный стих; рядом микрофон с логотипом местного телеканала; за кадром тот же мягкий Боровик, который подсказывает правильные смысловые крючки. В вопросах всё, чтобы зритель полюбил: «Вы всегда были таким?», «Что вы чувствуете сейчас?». В ответах всё, чтобы «любил правильное»: «Ответственность», «Мы вместе», «Система». Имя – Круглов.

Марина остановила на середине. Вернула назад кадры эвакуации. Мужчина в серой куртке – широкий, короткая стрижка; видно, что он работает руками. Лица не видно. «Снимай!» – крик. И рядом край чьего-то хорошего пальто. «Снимай!»

Она положила ладони на стол, наклонилась над монитором, как над зеркалом, – старый жест: увидеть себя в чужом кадре. И вдруг ощутила то, что всегда приходило в важные моменты: легчайшую дрожь в груди, будто внутри кто-то тронул неструнный инструмент. Это было на грани догадки и памяти. Где-то она уже слышала этот «снимай». Где-то, в другом деле, в другом коридоре. Там, где девочка говорила: «Моё… но не моё». Там, где она получила первое анонимное видео с темнотой и водой. Там, где добро – товар.

Телефон шевельнулся на столе – Лев.

– Я кое-что нашёл, – сказал он, не здороваясь. – Наш «снимай» совпадает по шумам с двумя другими узлами. Они не в нашем городе. Один – в Туле, другой – в Нижнем. Там такие же эвакуации, потом «интервью героя». Оба раза – зеркало вместо оригинала. И оба раза – рядом один и тот же сигнатурный символ: маленький цифровой хвостик в метаданных, который мы обычно игнорируем. Я видел его раньше. В закрытом форуме верификаторов. Это знак «пакета». Словно добрые дела заходили партиями.

– Ферма, – сказала Марина вслух, и слово легло, как камень на дно. – Мы нашли запах.

– Я ещё не уверен, – сказал Лев. – Но у меня есть GPS-пыль. Маленькие совпадения по радиобуферу. Это как если бы на подошве ботинка остался след гравия. Он одинаковый в трёх местах.

– Сшивай, – сказала Марина. – И готовься к поездке.

Она повесила трубку и посмотрела в окно. Дождь перестал. Город, кажется, впервые за день дышал, а не блестел. На стекле осталось несколько дорожек, по которым любили катиться капли – они держались за края до последнего, как люди за привычку.

Марина провела пальцем по столу – тонкая, практически незаметная пыль тянулась за ногтем. В этой пыли мог быть любой город – и этот тоже. «Узел», подумала она. «Мы держим за нить. Тянуть получится ровно на столько, на сколько хватит воздуха».

Она взяла блокнот Круглова. Та же рукописная строчка: Сколько добра нужно для нуля? На обороте аккуратная, почти школьная помета: «Вина – это долг. Добро – это платеж». Снизу карандашом: «А если платеж украден?»

Марина закрыла блокнот. Встала. Потянулась. Включила запись дела:

дело № 011-ЭУ-27

статус: активное

меры: заморозка A, запрос голосовых слоёв, запрос зеркала, уведомление омбудсмана, расширенный доступ к V-mesh

круг: Soteria-Василеостровский, Фонд «Детям воздуха», каналы disp-city-west, witnesses (SOT-freelance, rf-coord)

примечание: повторяющийся «пакет» (см. Тула, Нижний)

следующее действие: выезд/наблюдение. возможная «ферма доброты».

Она выключила монитор. Комната стала тёмной. За окном лежал город, на который падали квадратные световые окошки – такая геометрия всегда казалась ей утешительной: прямые линии умеют держать тяжесть.

Телефон загорелся – ещё одно сообщение без подписи.

Вы взвешиваете людей.

Но не взвешиваете себя.

Будьте аккуратнее с весами.

Они умеют падать.

Марина улыбнулась. Усталой, тёплой улыбкой. Она знала: весы падают только на тех, кто стоит под ними. Она и стояла. И отступать не собиралась.

Она вышла в коридор, остановилась под мембраной у входа и подняла лицо, как будто это был не сканер, а небо. «Доступ: класс B» – мигнуло над головой. Ей вдруг показалось, что буква «B» – это вовсе не бета. Это между. Между можно и нельзя. Между правдой и доверием. Между жизнью и балансом.

– Поехали, – сказала она пустому холлу. – Узел ждёт.

И вышла в ночь, которая уже была не мокрой, а просто широкой – как длинная дорога туда, где пахнет дымом и свежей краской, и где, возможно, лежат пачками чужие добрые дела, аккуратно промаркированные для тех, кто привык платить не собой.