Читать книгу Лытдыбр. Дневники, диалоги, проза - Антон Носик - Страница 44

[март 1992. Время]

В единой, но неделимой столице Государства Израиль перевелись часы. Дело было в полночь, декретно объявленную часом ночи, причём не только у нас, но также в России и Казахстане. Всего же стран, декретировавших в ту нелетнюю ночь летнее время, было на свете 52.

Вино было допито, и Евровидение (то есть наше пока ещё, еврейское видение) уснуло, и чай выкипел из себя – мы сидим и курим в три трубы. Труба первая: Кудрявцев Демьян Борисович, 1971 г.р., еврей, беспартийный, город исхода – Санкт-Ленинград, жена и дети (2 и 1 соответственно). Труба вторая: Носик Антон Борисович же, 1966 г.р., еврей, партийный, город исхода – Москва, жена и дети (1 и 0 соответственно). Третья труба солировала, полная печали, и отменно мешала. Партийная. Ликуд. Этот может.

…Я помню себя ребёнком. По радио объявили декрет большевиков. Что время сдвинулось на час на советском глобусе. Дедушка страшно ругался, мама даже вбежала в комнату, просила: “Ну пожалуйста, не при детях!” Дедушка просто пошёл пятнами весь. Он кричал: “А что они ещё хотят декретировать?! Может, небо? Может, солнце мне тут декретом заменят на…” Дальше мама велела забыть.

Не только дедушка умер, но и большевиков днём с ружьем не сыщешь в их вчерашней колыбели (она же, к слову, моя). А время по-прежнему декретное в 52 странах мира, включая нас. Финансовая комиссия кнессета обещает сэкономить 20 миллионов шекелей на этом декрете.

…Я помню себя ребёнком. Соседи справляли Пасху. Яйца на их столах – во все цвета радуги. “Папа, давай отмечать Пасху!”

– Нет, сыночек, это предрассудки, они свойственны глупым людям.

И через несколько дней: “Папа, ну давай и мы будем глупыми людьми!”

Папа хотел оставаться умным. По-своему это ему удалось, и он об этом до сих пор сожалеет.

Мы выросли, стали дееспособны, подписали Версальский мир. По его условиям нас отнесло за тридевять сот от папы, расселило по обе стороны улицы Аза, и налоговое управление запомнило нас в лицо. Жизнь в государстве победившего сионизма была нами построена так, как и задумана: шумно, бестолково и ненавязчиво. А в одну прекрасную ночь мы допили вино и обнаружили, что стрелки часов вновь движутся не ходом времени, а столь обидным для покойного дедушки декретом.

И море, и Гомер – всё движется декретом, сострил один из нас. Эту фразу, пожалуйста, выкинь, серьёзно сказал второй. Не выкину, потому что это как раз серьёзно. Мы действительно живём в декретном времени.

Хуже того. Мы живём в декретном месте.

Но ведь это ужасно. Дедушка бы нам не простил. Да нет уж, лучше в декретном, чем в подмандатном. Впрочем, откуда вам знать.

Мы приехали в Государство Израиль весной 1990 года. Нам было доподлинно известно, что в этом государстве проживают евреи, общим числом 3,5 миллиона человек, соседствуя с арабами, друзами, черкесами и др. Ожидалось: социализм, бюрократия, жара и грязь, кругом евреи, к сожалению – не одни, салатный спектр военной формы до конца перспективы (оптической? временно́й?), вечные камни, фрукты и овощи, комары и мухи, молоком и мёдом, огнем и мечом. Оказалось: социализм, бюрократия, жара и грязь, кругом евреи, к сожалению – не одни, салатный спектр военной формы до конца перспективы (оптической и временно́й), вечные камни, фрукты и овощи, комары и мухи, молоком и мёдом, огнём и мечом. Но ещё вдруг оказалось, что не в этом дело.

“А в чём, а в чём, а в чём?” – балованным ребёнком заливалось в обиженном сознании наше второе “мы”, альтер нос. Мы же так всё хорошо угадали, почему же догадки наши оказались неприменимы на практике? Почему ни это государство, ни наша в нём жизнь не вписываются в правильную, равнобедренную, заранее выученную и отшлифованную на чемоданах схему?

А потому, милейшие, рассудительно говорит наше первое “мы”, разливая по чашкам, что в эту схему вы забыли вписать себя. Социализм и бюрократия, жара и грязь равны самим себе, покуда смотришь на них с почтительного расстояния в тридевять сот. А когда изнутри, то они равны только тебе. Это твоя грязь и твоя бюрократия, чтобы ты только чего не перепутал. Действительно, соглашаемся, отпив из чашки: такого в страшном сне не предусмотришь.

Время позднее. Декретное. Формулируем.

Итак, мы нашли здесь не только то, что ожидалось. Сверх того, мы нашли здесь себя. Внутри заранее подготовленного пейзажа, успешно простоявшего здесь 5750 лет без нас, нашли – себя, причём с отношением. С отношением ко всякой детали, к каждому лицу, каждому углу и каждой двери. Мать твою, да мы же это любим!

Извращенцы, тихо сказало наше третье “мы”. Первое и второе согласились. Действительно, извращенцы. Как это можно любить? А очень просто. Молча. (Бессмысленный вопрос – бессмысленный ответ.) Принимать как есть. Так, как приняли: не успев ещё задаться вопросами “зачем?” и “как можно?!”. Потом уже была цитата из Шолом-Алейхема, вспомненная под утро: “Если на улице – холод, дождь, злые люди, но надо идти, то лучше это любить, чем не любить”. Ещё подумав, объяснили себе, что и выбора у нас особого не было. Либо любить, либо – не здесь. Не в этом пейзаже.

Неправда, возразила третья труба. Есть ещё одна замечательная поза. Называется “оле хадаш”. Не то гражданство, не то профессия. Способ существования. Не на три года, не на пять, а пожизненно – ад меа ве-эсрим. Состояние, при котором солнце встаёт – не для тебя, птицы поют – не для тебя, деревья не растут, газеты не твой мозг полощут. Фраза, сказанная на иврите, обращена не к тебе, даже если она обращена к тебе. В банке или в министерстве ищешь не общую “кабалат-кахаль”, а то единственное окошко, в котором обслуживают – тебя. Когда тебя обижают – обижаешься почему-то[26][27][28] не за себя, а “за алию”. Борешься не за свои собственные права, а за “олимовские”. Пропадаешь при этом ни за что.

“Алия – это социальная группа!” – говорит Политик. И в зале собравшиеся начинают смотреть друг на друга. “Нет!” – кричат одни. Это мы. “Да!” – кричат другие. Это их сознательный выбор.

До сих пор можно было думать, что есть какая-то неизбежность в существовании “олим хадашим”, какая-то необходимость. На определённом, так сказать, этапе абсорбции. Возникновение партии – поворотная точка. Отныне “оле хадаш” – это не временный статус переходного периода, а профессия, идеология, партийная принадлежность и вероисповедание. (Конечно, чешутся руки разоблачать большую ложь “олимовской партии”: с эфиопами, второй по величине группой репатриантов, этой партии разговаривать не о чем, нет общего языка. И с третьей группой – аргентинцами – говорить тоже не о чем. Так что партия – чисто этническая, русская.)

Когда нам предложили стать социальной группой под названием “алия”, мы отказались. Мы сказали: вы лжёте, такой группы нет. Есть социальные группы чиновников, безработных, студентов, мошавников, сутенёров, пенсионеров и сельских жителей – в любой из них может найтись представитель алии, и он будет принадлежать к своей группе. На нас махнули рукой и предложили следующим: записывайтесь в социальную группу под названием “алия”! И они согласились. Опасная сказка Политика превратилась в действительность – через добровольное согласие людей сделать эту сказку былью. Они – “олим хадашим” по убеждению – отказались от места в группе чиновников, безработных, студентов, мошавников, сутенёров, пенсионеров и сельских жителей. Они отказались быть внутри пейзажа и потребовали для себя особого места снаружи. Дай бог, чтобы им там было просторно, потому что там уже есть[29] арабы и ультраортодоксы – в этом странном пространстве вне израильского общества, но внутри его госбюджета.

Здесь приходится поставить точку. Ставим.

.

Потому что дороги разошлись, и никто никому не указ. Пошло на принцип, и нет надежды докричаться друг до друга. Мы оказались внутри пейзажа, мы это любим, мы это выбираем. Сознательно или бессознательно, по своему ли, по щучьему ли велению, мы – в Израиле, где и всех своих спутников рассчитывали увидеть. И если нам сегодня говорят: “не хотим быть израильтянами, хотим быть олим хадашим со своим особым законодательным статусом, отдельными правами и специальным языком!” – такая заявка не предполагает ни спора, ни даже возражения. Не хотите – не будете. Жаль, но точка поставлена здесь не нами.

Мы переводим стрелки часов, подчиняясь декрету. Интересно, который сегодня час на циферблате у тех, на кого распространяется действие “Закона об алие”? Мы, наверное, много теряем, когда отказываемся от такого закона и когда не завидуем “особым деньгам” в карманах ультраортодоксов, арабскому освобождению от службы в армии…

Наверное, мы – глупые люди. Ими и остаёмся.

С любовью.

[1994. Из армейского дневника]

Стоит лишь отрешиться от призраков, как всё последующее случается с мертвящей неизбежностью, даже посреди хаоса. В начале не было ничего, один лишь хаос – он был жидкостью, обволакивающей меня, и я вдыхал его.

[03.09.2004. “Эхо Москвы”]

Я приезжаю в Израиль. Разумеется, люди, которые меня там встречают, которые давно там живут, считают необходимым рассказать мне, как здесь выглядит супермаркет, что такое банкомат, что такое чековая книжка. Ну и заодно – что если я увижу кем-то оставленный пакет, то я должен немедленно подойти к ближайшему телефонному автомату (тогда ещё мобильников не было) и вызвать полицию. Если я сам оставлю без присмотра пакет или дипломат, то я могу рассчитывать на то, что в течение 15 минут он будет расстрелян специальным взводом сапёров или чуть позже накрыт специальным колпаком и взорван роботом. То есть не оставляй.

В Израиле существует некий фон жёсткости отношения к этому вопросу со стороны всех. Это игра, в которой нет воздержавшихся. Все люди знают, что они не должны оставлять, все люди знают, что, если оставлено, дешевле побеспокоиться, даже если это выглядит как невинный мусор, даже если видно его хозяйку.