Читать книгу Тебя все ждут - Антон Понизовский - Страница 4

Весь измотанный, измочаленный, подхожу к аппаратной озвучки – и вдруг меня вбок повело, повело, ноги подмялись, перед глазами метеоритный дождь… Упёрся ладонями в стену, ногой, лбом прижался – хорошо не упал. Постоял, подышал, пока метеориты иссякли. Посмотрел туда-сюда по коридору: никого, пусто, вроде никто не видел. Только камера на потолке.

От стены отлепился, кое-как дотащился до аппаратной, рычаг повернул…

Вы себе представляете студию озвучания?

Дверь: массивная, тяжеленная, с круговым рычагом, как люк на подводной лодке.

Вхожу, задвигаю за собой дверищу, поворачиваю рычаг – и протискиваюсь между стеной и столом: каморка крошечная, как шкаф. А я всё-таки парень крупный. Втиснулся кое-как, упаковался, как в гробик. Включил лампу. Говорю звукооператору: сейчас, отдышусь, погоди… Воды принеси мне.

Телефон выключил, чтобы не было наводок на микрофон.

Закрыл глаза. Полная тишина, как в норе. И одно желание: побыть так подольше, и чтобы никто меня не искал. Ни долгов, ни звонков, ни анализов, ничего…

Накануне пил, да. Даже оправдываться не буду: пил. Проснулся ни свет ни заря, реакция на алкоголь. Знаете эту французскую горчицу, с зёрнышками? Вот и у меня в голове такое… пюре.

С утра поехал в Гематологический центр, в башню Мордора. Всё в стекле, в синих лампочках, все с иголочки, разговаривают очень вежливо. Вот анализы вашего сына, к сожалению, то-то и то-то, гарантировать ничего не можем, но можем попробовать это и то, вот, пожалуйста, план лечения, информированное согласие, вот цена.

У них у самих язык не поворачивается произнести эти суммы, они выкладывают бумажки. Бумажки красивые, глянцевые, цветные, внизу длинные цифры с точками и запятыми. Я не впускаю эти цифры в сознание, я даже не считаю число знаков. Как сон.

Интересно, они понимают, сколько зарабатывает обычный средний актёр? Может, видели молодого меня в сериале пятнадцатилетней давности: сейчас повторяют все эти древние сериалы на мелких канальчиках… То есть морда смутно знакомая. Может быть. Но ведь знают, что я не звезда. Понимают они, что я этих денег не заработаю за двадцать лет, за всю жизнь? Мне кажется, понимают. Глядят с некоторой опаской.

Допустим, квартиру мы продаём. На две первые строчки может хватить. А дальше?

Я солидно киваю, обещаю в ближайшее время принять решение и ухожу с высоко поднятым подбородком.

Дальше еду в агентство. Это просто чтобы вы представляли мой день. И вообще мою жизнь до того, как я тут оказался. В агентстве тоже сижу два часа, пью чай из пакетика, жду, пока подготовят бумажки переподписать… А чего сижу? Какого толку в этих бумажках? В Голливуд меня что-то никто не зовёт. И в рекламу последний раз звали два года назад. Есть актёры поярче, поинтереснее. Помоложе.

Раньше они в агентстве хоть как-то оправдывались, а теперь только фыркают: «Сами знаете, время какое. Вот здесь и здесь подпишите» – и всё. Я говорю, может быть, фотографии обновим? Они смотрят мне ясно в глаза и спрашивают: зачем? Смысл такой, что вы с возрастом в лучшую сторону не меняетесь, так что уж оставьте какие есть.

И самое муторное – то, что я так неприлично долго откладывал, – всё-таки пришлось ехать к Камилю Файзуллину. Вы его знаете, он играет Мишеля.

Год назад, когда нам сообщили диагноз Сей Сеича, я побежал по всем знакомым, полузнакомым… Вы когда-нибудь занимали большие деньги? Вы знаете, как меняется тон, как меняется лицо дающего деньги? Не дай вам бог. Или Бог полагается с большой буквы?

Вот Камиль – вроде давно в Москве, выговор чистый, только будто бы обезжиренный, как у всех, кто переучивался, перестраивал речевой аппарат; казалось бы, всё татарское прошлое вытравлено давным-давно – а когда деньги считал, я прямо увидел на нём полосатый халат, жирное горло над этим халатом и специфическую восточную как бы полупрозрачную плёночку на глазах, и пухлые пальчики отсчитывают-отсчитывают и немножко как бы приостановились: хватит? Или дать ещё? Чистый бай. А я, значит, батрак в отрёпках.

На самом деле, дал неожиданно много, семь тысяч долларов. Он только что купил пятикомнатную квартиру на Шелепихинской набережной. Клубный дом «Театрал». Прямо под окнами – Театр Целмса, синий стеклянный купол. Камиль хвастался, что актёрам дали большие скидки. Точных сумм не назвал, но я понял, что он потратил меньше, чем собирался, остался жирок. В общем, я попал в самый лучший момент. За синим куполом – Москварика, пароходики плавают… Жизнь удалась.

Но Камиль строго-настрого предупредил: на нём вся родня в городе Энгельсе, так что даёт на три месяца. Максимум на четыре. Бай добрый, но принципи-альный.

Пролетели полгода, а возвращать-то мне не из чего. Ну, тысячу могу вернуть, максимум тысячу двести. Тяну ещё месяц, тяну другой…

Вот вчера и напился. С винцом в груди и жаждой вместе, поникнув гордой головой, сижу пред Камилем, оправдываюсь, а потом говорю с надрывом:

– Ну что мне, почку продать?! Так никто ведь не купит. Только если печень на фуагра… Камиль, – говорю, – драгоценный мой человек! Закажи меня!

Надрыв, может, слегка наиграл. Ну чуть-чуть, по актёрской привычке.

– У вас же есть, – говорю, – татарская мафия? Брык башка, секир кишка? Нету сил больше, Камиль, закажи меня, умоляю!

А он вдруг отвечает:

– Да я уже.

Без улыбки. Я опешил, потом засмеялся: говорю, молодец, сделал меня, я прямо поверил. А он не смеётся.

Потом еду сюда, в Телецентр, с опозданием на полтора часа, а в голове вертится: «Да я уже». Что он имел в виду?..

* * *

Повернулся рычаг, дверь открылась. Вошёл звукооператор, поставил пластиковый стаканчик с водой.

Звуковик незнакомый. Обычно здесь Галка или Танюшка. Я вспомнил, сегодня тридцатое ноября, то есть чётное. Спросил, где Танюшка. Он говорит:

– На больничном. Я подменяю.

В глаза не смотрит, какой-то белёсый, одутловатый – немного, кстати, похож на Камиля. Ну ладно, что делать, надо работать.

Озвучивать я люблю. Голос у меня богатый, это фамильное. И с возрастом делается только лучше, в отличие от всего остального.

Ещё мне нравится, что сидишь в своей удобной одежде, не напрягаешься, работаешь только голосом. В наушнике слышишь начитку («закадр», оригинальный звук), ловишь темп, интонацию. На экране картинка, внизу тайм-код – допустим, 00:13:56:22. Часы, минуты, секунды, кадры. Передо мной на столе распечатанный перевод, тоже с тайм-кодами: я читаю и одновременно слежу, чтобы не отставать и не забегать вперёд. Если поймать ритм, можно весь фильм начитать почти без остановок. Кабы ещё платили за это… Ну ладно.

В общем, работа несложная, когда без сюрпризов. Например, две недели назад в этой же аппаратной был случай. Я озвучивал фильм про орлов. Это французский сериал, «Птицы мира». Или наоборот, «В мире птиц». Вообще я люблю озвучивать про природу. Во-первых, умиротворяет. Никуда не торопишься, не суетишься, журчишь себе… И съёмки бывают просто невероятные.

Горная котловина как чаша; над скалами, над зазубренными резцами клубится дым, облака – и в замедленной съёмке орёл. Я не знаю, как они так снимают. Этот беркут (я-то думал, что беркут как раз небольшой, вроде ястреба, а оказалось, самый крупный орёл) – у него размах крыльев, перья распялены, и он, когда летит, на каждый взмах подтягивает свои когти и выпрямляет, как будто по воздуху перепрыгивает, длинными такими прыжками… Я начитываю перевод – и словно бы сам лечу, прыгаю, зависаю, парю. Вокруг небо. Мои перья дрожат в воздушных потоках… Я же актёр, правильно? Я перевоплощаюсь. Становлюсь немного орлом. Тем более я Орлов…

Слушайте, только что пришла мысль – не тогда, а сейчас, когда я это пишу: может, они специально мне тогда подсунули про орлов?

Или это уже паранойя?..

Короче, начитываю я про этого беркута – две недели назад – и вдруг начинают пропадать куски текста. В ушах – в наушниках – закадр идёт, а на бумаге нет русского перевода. Поискали, все странички перевернули, переворошили: в одном месте несколько фраз без перевода, в другом месте двадцать секунд потерялись, в третьем целой минуты нет… Я говорю Галке – тогда Галка работала, – давай сейчас закончим, пусть они там разберутся, потом вчитаем. Галка куда-то звонит начальству, ей говорят: ничего не знаем, завтра эфир, выкручивайтесь как хотите.

Я говорю: как они это себе представляют, «выкручивайтесь»? Я не биолог, не орнитолог, французского я не знаю… По-английски ещё хоть туда-сюда, могу по отдельным словам сообразить, а здесь вообще непонятно, где одно слово заканчивается – другое начинается, они говорят цельными мелодическими конструкциями. Да если бы даже и знал я французский – я же не переводчик, не синхронист, я актёр! Дайте текст – я прочту. Нет ножек – нет варенья.

Но Галка прямо взмолилась: мол, у неё уже с начальством трения из-за ребёнка, она мать-одиночка, то уйти надо пораньше, то ещё что-то, премию не дадут, миленький, говорит, ты же сможешь, ты же звезда… А я сейчас думаю: может, Галка тоже была с ними заодно? «Премию не заплатят», какой-то бред ведь, да?..

Нет, не верю. Она не актриса, она бы так не сыграла. И просто хорошая девка, не стала бы меня подставлять. Тем более, она в курсе моей ситуации…

Короче, вы понимаете, мне симпатичная барышня, мать-одиночка, говорит «миленький, ты же сможешь». Я говорю: ладно, пробуем.

Где-то мне попадалось такое сравнение, образ – «яйцо, катящееся по нитке»: смысл в том, что каждую секунду должно упасть и разбиться, но катится, катится и не падает…

Вот так же и я с этим французским текстом: воркую что-то, леплю, помню, про рулевые перья… Не дай бог, думаю, услышит биолог какой-нибудь… Галка смеётся, а я же артист, когда меня хвалят, я расцветаю…

Ну отвратительно мало платят за эту работу. Позорно мало. Если представить ту адскую цифру из Гемоцентра как бочку или как ванну, то каждое озвучание – это даже не рюмка, это пипетка. Или полпипетки…

Тогда зачем вообще?

Я не знаю. А какие у меня варианты? Бросить? Лечь и не шевелиться? Запить? Если честно – я за. Но что дальше? Откажусь раз, другой – и всё, больше не позовут. Знаете, сколько кругом голодных актёров? И с каждым годом всё больше, и все талантливые, молодые…

А тут уже всё знакомо: третий этаж, коридор, дверь, рычаг, стены в дырочку, на столе лампа, под лампой кусок ковролина, чтобы листы не шуршали на гладком. Всё самое что ни на есть дешманское канцелярское, и стол, и лампа, – а микрофон на кронштейне внушительный, с сеточкой ветрозащиты, на микрофоне не сэкономили, и мне приятно, что мой голос звучит со всеми низами, обертонами… Сижу прижатый столом, наушники, темнота, только стол освещён и странички под лампой, экран монитора – и постепенно внешняя жизнь глохнет, меркнет, я ближайшие три часа в мире птиц.