Читать книгу Киноутопия - Антон Рай - Страница 3

Виктор Гольц шел по коридору киностудии. Дойдя до кабинета, на котором красовалась надпись «Армен Бахчи, продюсер», Виктор открыл дверь и прошел в приемную. Там его встретила секретарша – ослепительная, но несколько вульгарная красотка лет двадцати, больше похожая на старлетку, чем на секретаршу. Плохой признак. Виктор сто раз слышал, что по секретарше можно судить и о боссе, – а толковый босс никогда не возьмет себе в помощники красотку на побегушках. Ну да чего не бывает. Привычным взором режиссера Виктор Гольц оценил старлетку. Все люди для режиссеров делятся на два ярко выраженных типа: одних, то есть исключения, можно снимать в кино, а других, то есть подавляющее большинство – нельзя. Человек для режиссера – средство, посредством которого можно снять Кино. «А как же Кант?» – мысленно спросил себя Гольц, а, между нами, он был большим поклонником великого немецкого философа. «Не относись к человеку как к средству, но только как к цели». Нет, невозможная позиция для режиссера, да и для любого руководителя любого процесса. Руководить, значит, использовать людей как средства для достижения определенной цели, в случае режиссера этой целью и является – Кино. Да и вообще, в том ли проблема людей, что их используют? Скорее, проблема в том, что их плохо (даже из рук вон плохо) используют, либо не используют вообще. Канту следовало бы подумать об этом.

Впрочем, спорить с Кантом – занятие весьма малопочтенное. Вот и теперь Гольц одернул себя: «Сначала хотя бы научись точно излагать его мысли, а потом уже спорь. Кант не говорит, что человека нельзя использовать как средство, он говорит, что каждый человек является в первую очередь целью самой по себе. Используя человека только как средство, ты забываешь о человеке как цели, что аморально»3. И всё же для него, для Гольца, всё равно не человек был целью, а именно кино. Да, кино – вот высшая цель, цель сама по себе, а всё остальное, в том числе и он сам – средства достижения этой цели. С кино начали, кино закончили. Кино, кино, кино. «Фииильм, фиильм, фильм», – как говорилось, а точнее, пелось в одном мультфильме – лучшем мультфильме на свете4.

Между тем, пока он критически осматривал секретаршу, секретарша, очевидно, занималась примерно тем же самым, критически осматривая его.

– Вы режиссер? – наконец спросила она.

– Да.

– Как ваша фамилия?

– Тарковский.

– Вы не Тарковский, – с озадаченной улыбкой сказала она, но как-то не очень уверенно.

– Почему же нет?

– Тарковский умер, – еще менее уверенно пролепетала секретарша.

– Протестую, Тарковский бессмертен! – Гольц решил до конца воспроизвести диалог из известной книги5, раз уж подвернулась такая возможность.

– Дайте-ка ваш паспорт, – девушка явно не была настроена на восприятие ситуации в юмористическом ключе. Она больше напоминала того самого таможенника на границе, который, задав дежурный вопрос: «Нет ли у вас при себе наркотиков?» – и получив не вполне стандартный ответ: «Дома оставил», – тут же деловито спрашивает адрес дома6.

– Вы загнали меня в самый угол. Каюсь, я не Тарковский, я всего лишь Виктор Гольц, мне назначено.

– Так бы сразу и сказали. Знаете, мне тут некогда…

– Знаю – и прошу прощенья.

– Гольц, Гольц… Вы уже сняли какой-то фильм?

– Всеобязательно.

– И я могла его видеть?

– Могли, но вряд ли видели.

– Но как называется-то?

– Фильм? «Игрушки».

– «Игрушки»? Для детей, что ли?

– О нет, только и исключительно для взрослых, понимаете меня?

Девушка опять оказалась в явном тупике, прикидывая, что же это за игрушки «только для взрослых» имеет в виду Гольц, и что это, соответственно, за фильм он там снял?

– Послушайте, а это, вообще, законно? – очевидно, она имела в виду, вполне ли законно снимать фильмы для взрослых.

– Ну, поскольку я здесь, вероятно, законно.

– Дайте все-таки ваш паспорт.

Виктор с покорной улыбкой вручил ослепительной секретарше документ, и она начала внимательно его изучать, очевидно, ища в паспорте какие-то следы уголовного прошлого явившегося «якобы режиссера». Гольц тем временем, немного позабавившись всей этой сценкой, уже пришел к выводу, что, несмотря на свою штампованную ослепительность (а во многом и благодаря ей), девушка ему не подходит. Легко сказать, что люди делятся на два типа: тех, кого стоит снимать в кино и тех, кого не стоит – куда труднее определиться с тем качеством, которое позволяет человеку попасть в категорию стоящих. Собственно, если говорить о «необходимом и достаточном» качестве, то Гольц не смог бы точно сформулировать, в чем оно состоит, но вот в отношении качества просто необходимого у него не было сомнений. Чтобы человек представлял собой какой-то интерес, он должен сам чем-то интересоваться, он должен быть увлеченным, да, вот подходящее слово – увлеченным. Ха, увлеченным, – но что это-то значит? Оживленным, что ли, шумным, общительным, активным? Конечно, нет. Увлеченным, значит… Увлеченным, значит… И опять Гольцу вспомнился Кант и его рассуждение о целях и средствах, и он решил провести свое собственное рассуждение на эту же тему: «Быть увлеченным, значит, или иметь реально-значимую цель, или страдать от невозможности ее найти. Неувлеченный человек – это именно тот, кто не видит никаких реальных целей, но воспринимает всех и вся исключительно как средство для комфортабельного существования собственного эго, впрочем, весьма небольшого – чтобы раздуть собственное эго, в нем тоже нужно увидеть реальную цель и тем самым увлечься если не жизнью, то хотя бы самим собой. А эта штампованно-симпотная секретарша видит в своем боссе средство для относительно беспечной жизни, во мне – средство пробиться на экран, а на экран ей нужно, чтобы покрасоваться перед камерой. Вот и вся ее ничтожная цель. Слава небу, я не отвечаю ее представлениям о подходящем режиссере, таким образом, я хотя бы избегну стандартной просьбы о пробах, если она, конечно, не хочет сниматься в фильмах для взрослых».

– Шутник вы, я вижу, – сказала сильно поблекшая в глазах Гольца секретарша, вернув ему паспорт. – А если серьезно, вы не могли бы устроить мне пробы для какого-нибудь фильма («О, Боже! – не миновала меня чаша сия», – со стоном подумал Гольц) – если договоритесь с Арменом, а ведь не зря же он вас пригласил? А то он обещает-обещает, а я тут уже полгода сижу, попу просиживаю. Кофе, звонки. Скучно. Я актриса, а не секретарша.

Последние слова были произнесены с намеком на актерскую игру, уровень каковой без всяких намеков указывал на то, что произнесла их секретарша, а не актриса. Виктор так и хотел ответить, но врожденная вежливость заставила его произнести другое:

– Да я толком и не знаю, о чем у нас будет разговор. Поэтому ничего не могу обещать.

– Нет, вы пообещайте, а то я вас не пущу.

Ситуация переставала быть забавной и становилась утомительной. Отбиваться от напористых соискателей судьбы актера – не самое приятное времяпрепровождение; куда лучше мысленно спорить с Кантом. От различного рода уклончивых ответов, маскирующих твердое «нет», Гольца спас самолично вышедший из своего кабинета Армен Бахчи.

– А, Виктор, вы уже тут? Проходите.

И Виктор, следуя за Арменом, прошел в кабинет. Мы последуем за ним. Переступив через порог, Виктор невольно на мгновение остановился – и так поступали почти все, кто заходил в кабинет Бахчи в первый раз. Не каждый день оказываешься во владениях настоящего восточного владыки, а именно такое впечатление складывалось при взгляде по сторонам. Комната буквально утопала в восточной, или казавшейся восточной, роскоши. Обтянутые бархатом стены, покрытый сусальным золотом потолок, столики с вазами и шкатулками, ковры и диванчики с подушками – всё это манило погрузиться в себя и забыть обо всем, кроме курения ароматического кальяна, вызывающего пышные сластолюбивые грезы. Бахчи, он же владыка кабинета, с улыбкой наблюдал замешательство своего гостя:

– К вашим услугам, дорогой Виктор. Вас не утомила эта балаболка в приемной? Хочу от нее избавиться, но это невозможно: они все на одно лицо и фигуру – и в голове у них у всех одно и то же. Она вам, конечно, уже сказала, что она не секретарша, но актриса? Ну конечно… Но прошу вас, не стесняйтесь, проходите, присаживайтесь. Как видите, в своем кабинете я всё устроил на восточный лад. Оазис спокойствия и неги среди вечно-спешащей к инфарктам и прочим разочарованиям столицы7. Там, на улице – беготня; здесь, у меня – нега. О, «нега» – это мое любимое слово. Знаете, как оно расшифровывается? – «полное довольство». Неудивительно, что сегодня это слово почти неупотребимо, потому как сегодня не умеют быть довольными своей жизнью. Мы, люди Запада, умеем только суетиться, но только на Востоке умеют жить8. Но мы, русские, слава небу, всё же ближе к Востоку, чем к Западу. Не правда ли, дорогой мой Виктор?

«Дорогой Виктор» не отвечал, продолжая рассматривать кабинет. Его внимание привлекла роскошная люстра – она была какой-то уж слишком роскошной, так что умудрялась несколько дисгармонировать даже и с окружающей роскошью – к тому же она свисала с потолка как-то уж больно низко, можно сказать, угрожающе, так что и не очень хотелось под ней проходить.

– А, любуемся люстрой? Роскошная вещь, не правда ли? Но это так, люстрочка, а не люстра. Есть одна люстра… Впрочем, эту историю я рассказываю только своим близким друзьям, а мы пока пребываем лишь в начале нашего знакомства, хотя я и надеюсь, что уже к концу сегодняшней встречи мы станем друзьями. Но присаживайтесь, присаживайтесь, – сказал Бахчи, указывая рукой на музейного вида стул, очевидно, выкраденный из какого-нибудь Петродворца. Виктор осторожно присел. Бахчи испытующе смотрел на него.

– Ну, как?

– Что?

– Удобно?

– Сидеть?

– Да – удобный стул?

– Удобный, – ответил Гольц, несколько озадаченный темой диалога.

– Я, знаете ли, хочу, чтобы и мне, и моим гостям было максимально удобно. А вы, я смотрю, не придаете удобствам большого значения?

– Не придаю.

– И напрасно. Да, напрасно. Помнится, в детстве у меня был день рождения, и мы всей семьей пошли в ресторан. Я ждал этого похода чуть не целый год. И вот пришли мы и уселись за свой столик, а стол был так неудачно сконструирован, что к нему всё время приходилось наклоняться, прямо нагибаться – со скамьи, на которой мы сидели. При этом и пододвинуть скамью было нельзя – стол и скамья составляли одно идиотское целое, сконструированное каким-то пыточных дел мастером. Сидишь и всё время тянешься к столу. У меня уже минут через десять живот заболел, а к концу вечера я попросту расплакался от досады. Ешь вкуснейшее мороженое и чертыхаешься вместо удовольствия. Ешь и думаешь: каким вкусным было бы это мороженное, если бы посмаковать его в уютном местечке, – и от таких мыслей злишься еще больше. Кошмарный вышел ДР. Я до сих пор расстраиваюсь, как вспоминаю. А всё из-за неудобной конструкции стола.

Произнеся эту речь, Бахчи вновь испытующе посмотрел на Виктора, но тот теперь уже совершенно не знал, как ему поддержать этот странный разговор. Тогда Армен вздохнул и сказал:

– Ну что ж, раз вы не хотите говорить о подлинно важном, будем говорить о кино. Я прочитал ваш сценарий.

Здесь я сразу же замечу, что когда Гольц сказал секретарше, что он не знает, зачем Бахчи пригласил его к себе, то, конечно же, он немилосердно соврал. Он прекрасно всё знал… Да и какие дела могут быть у продюсера с режиссером? Продюсер должен дать денег, а режиссер должен на эти деньги снять кино. Здесь же мне придется рассказать небольшую предысторию того сценария, который прочитал Бахчи, но сначала придется еще вкратце рассказать историю самого Гольца, так как сценарий являлся неотъемлемой частью его истории. Итак, приступаю. Детство Гольца я опускаю. Отрочество тоже. И о его юности мне опять-таки ничего неизвестно. Контуры Гольца начинают отчетливо вырисовываться лишь с момента его поступления на режиссерское отделение ВГИКА – ему тогда исполнилось 25 лет. «Выбор этот был скорее случайным, чем осознанным», – позже говорил он, не зная, что ровно те же самые слова о своем поступлении на то же самое отделение когда-то сказал Андрей Тарковский. Но, конечно, это была неслучайная случайность, как наверняка она была неслучайной и в случае Тарковского. Если больше всего на свете вас интересует кино, то стоит ли удивляться, если в один прекрасный момент вы оказываетесь во ВГИКЕ? Думаю, нет. Уверен, что нет. Но мы уклонились немного в сторону.

Тарковский… Опять-таки не случайно в своем разговоре со старлеткой-секретаршей он вспомнил именно о Тарковском, – ведь как раз с Тарковским его чаще всего и сравнивали во время обучения. «Наш будущий Тарковский» – так говорили о нем, наполовину в шутку, но на три четверти и всерьез. Шутили в основном, разумеется, преподаватели, но и они не всегда шутили, вынужденно признавая очевидные задатки большого мастера у этого непонятно откуда взявшегося молодого человека. Сам Гольц жил ожиданием того момента, когда ему позволят снять самостоятельное кино – и уж тогда он… Да, он вполне разделял юношеский максимализм, заставляющий молодых людей верить в то, что стоит им только выйти из учебного заведения и взяться за дело, как они мгновенно исправят все те глупости, которые натворили до них и которые не может не видеть только слепой. Вот и Гольцу казалось, что, собственно, настоящее Кино еще не начиналось, и что только он, Виктор Гольц, покажет всем, как именно надо его снимать. Недостатка в идеях у него не было. Не было недостатка и в единомышленниках. Уже во время учебы вокруг Гольца образовалась спаянная группа, в которую входил сценарист, оператор и несколько актеров. Не хватало денег, но и это на первых порах не особенно смущало Виктора. В конце концов, прошло то время, когда режиссер был безнадежно зависим от киноиндустрии, от всякого рода больших кино-боссов. Сейчас он мог взять в руки камеру – и снимать. Гольц, закончив ВГИК, так и сделал, и родился тот самый фильм – «Игрушки». Бюджет фильма составил 5 тысяч долларов. Идея была простой: начинающий режиссер экранизировал несколько сцен из различных литературных произведений, а параллельно мы видели не только эти сценки, но и сам процесс съемок. В общем, фильм про кино-кухню, но и с вполне видимыми блюдами этой кухни. Для киновоплощения были выбраны следующие литературные эпизоды: во-первых, флейтовый диалог Гамлета с Розенкранцем и Гильденстерном; во-вторых, глава «Ночь» из «Бесов», где центральным должен был стать эпизод с летаргическим сном Ставрогина – трудно представить себе эпизод более кинематографичный9. Завершалось кино первой сценой из «Портрета Дориана Грея», в которой Лорд Генри и Бэзил Ховард вели задушевный разговор о сути жизни и искусства, а точнее, о сути жизни человека искусства. Прекрасный сад в этой сценке замещался двумя выброшенными за ненадобностью креслами, стоящими на газоне прямо рядом с проезжей частью; благоухание роз замещалось придорожной пылью, а мерный гул отдаленного Лондона – вполне слышимым шорохом проезжающих московских машин. Да, Гольцу не был чужд своего рода юмор, да и отсутствие бюджета вынуждало искать какие-то бюджетные решения. И всё это экспериментальное «безобразие» (ну или великолепие) перемежалось непрестанными разговорами о кино, которые вели все действующие лица в промежутках между съемками.

Пример разговора о кино

Действующие лица: Режиссер, 1-й актер, 2-й актер, актриса.

1-й актер. Слушайте, ребята, а все ведь смотрели эту короткометражку знаменитую…

2-й актер. Что за короткометражку?

1-й актер. Забыл название… Ну эту, как там ее…

2-й актер. Может, просто вспомнишь содержание, а мы тогда припомним и название?

1-й актер. Содержание такое: девушка приходит на кинопробы, режиссер просит ее взять в руки свою сумочку и вынимать из нее предметы – и рассказывать истории этих предметов.

Актриса. Да это же «Эмилия Мюллер» Марсиано! Это где в конце девушка уходит с проб, которые прошли «как обычно», а потом режиссер замечает, что сумочка осталась в студии, после чего выясняется, что сумочка принадлежит вовсе не девушке, а сотруднице студии. Тут-то режиссера и осеняет, что за гениальная актриса только что сидела перед ним, и он бросается вослед… на чем фильм и заканчивается. Так ведь?

1-й актер. Да, именно так.

Актриса. Так что с этим фильмом?

1-й актер. Да, в общем, ничего. Просто недавно посмотрел и хотел поделиться. Заодно узнать – все ли смотрели, или я один такой отсталый.

2-й актер. Нас двое. Я в первый раз слышу об этом фильме.

Актриса. Тоже мне – актеры!

1-й актер. А мы вот сейчас еще и у режиссера спросим – смотрел ли он? Бьюсь об заклад, что не смотрел.

Актриса. Не смеши меня. Что бы он был за режиссер, если бы не смотрел?

1-й актер. Мы сейчас всё узнаем из первоисточника. Эй, режиссер! Режиссееер!

Режиссер. (подходя к столику) Ну, что тут у вас?

1-й актер. У нас тут завязалась дискуссия по поводу одного фильма. Я утверждаю, что вы его не смотрели, тогда как она утверждает, что вы его смотрели.

Режиссер. И что за фильм?

1-й актер. Эмилия… как ее там?

Актриса. (негодующе) «Эмилия Мюллер»!

Режиссер. Смотрел, конечно. Что бы я был за режиссер, если бы не смотрел?

Актриса. (торжествующе) Скушали?

2-й актер. Скушали.

Актриса. (режиссеру) И какие ваши впечатления от фильма?

Режиссер. Не самые блестящие.

Актриса. Только скажите, что фильм вам не понравился, и вы мой кровный враг на всю жизнь!10

Режиссер. Да нет, почему же, фильм мне как раз понравился. Не понравился мне только смысл фильма.

1-й актер. Интересно, это как?

Режиссер. Да вот так! Сами подумайте: приходит на пробы девушка, причем, судя по всему, не производит на режиссера никакого особенного впечатления, а потом он узнает, что сумочка, видите ли, не ее, и оказывается, что он упустил великую актрису! Так она там полчаса сидела, распиналась перед ним, а он не мог разглядеть – актриса она или нет! Что ж это за режиссер такой! И главное – при чем тут сумочка? Какая разница – ее сумочка или не ее? Если актриса плохая – она и с чужой сумочкой останется плохой, а хорошая и со своей будет хорошей – и никакие манипуляции с сумочками не изменят этого соотношения сил11.

Актриса. А вы сами разглядели бы в Эмилии актрису?

Режиссер. Конечно. Только слепой не разглядел бы, – а именно наш слепой режиссер.

Актриса. А вы не возражаете, если я завтра приведу на пробы одну девушку…

2-й актер. Ха-ха. Подловили нашего режиссера!

Режиссер. Да чего меня ловить. Я не возражаю, я всегда готов к открытиям.

Актриса. Подождем до завтра! А пока мы вас милостиво отпускаем.

(Режиссер отходит от столика, занавес)

Да, следует сказать еще и о названии – почему фильм назывался «Игрушки»? Всё очень просто: в одной из сцен прямо в кадр входил случайный прохожий и, услышав слова Гамлета «Вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя», недовольно говорил: «Что тут за игрушки устроили?» – и, расстроив эпизод, шел себе дальше.

Фильм, таким образом, существовал как бы в трех измерениях. Измерение первое – собственно актерская игра, воплощающая определенное действие. Здесь всё должно было быть предельно серьезно, здесь не допускалось никакой «играющей» интонации, здесь торжествовала Игра как проживаемая, а не играемая жизнь. Измерение второе – обсуждение игры. Здесь всё тоже было предельно серьезно, и всё же здесь уже обсуждалась именно игра. Наконец, измерение третье – обесценивающее вторжение реальности в реальность игры. То, что было Жизнью на экране или Игрой в обсуждении, превращалось в игрушки. Итак, Жизнь, Игра и игрушки во всем их сложнейшем переплетении – такова была общая концепция, к реализации которой Гольц и приступил.

Что ж, фильм был снят и даже имел определенный резонанс. Он получил аж три награды на трех отечественных кинофестивалях. Успех? Нет, Гольцу так не казалось. Ему хотелось перевернуть весь мир кинематографа, но пока что он попросту снял неплохой фильм, который охотно хвалили, но в целом записали не более чем в любопытный артхаусный эксперимент. Может быть, на Западе этого и было бы достаточно, чтобы превратить его в крупную фигуру в киномире, но в России записать режиссера в артхаус – это всё равно, что сказать – «чудак-человек». И потом, надо было что-то делать дальше. А что еще делать, как не снимать кино? И у него уже был готов сценарий второго фильма – с рабочим названием «Фотограф». Но этот фильм уже требовал серьезных финансовых вложений, он не мог снять его на копейки. Во многом он чувствовал себя, как героиня фильма «Начало», которая, после завершения своих первых съемок в кино, ждет, что ее пригласят еще (ведь она блестяще справилась со своей ролью), но ее всё не приглашают и не приглашают:

– Как насчет работы?

– Какой работы?

– Моей.

– А на вас нет заявок.

– Почему?

– Вот это уж я не знаю, почему.

– Странно.

– Что ж тут странного?

– Странно12.

Гольцу тоже казалось очень странным, что на него «нет заявок». Да, пока ты не сделал себе имя, которое не просто звучит, но гремит на весь мир – миру на тебя совершенно наплевать. Имя Гольца прозвучало, но не прогремело. Он был мало кому интересен, а ему нужны были деньги. На кино. В общем, Виктор на своей шкуре прочувствовал всю монструозную истинность фразы Ленина «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», что в его случае переводилось как: «Жить в киномире и быть вполне независимым от кинобизнеса немыслимо». Сценарий «Фотографа» крутился где-то там, его читали какие-то известные и неизвестные ему личности (Виктора всегда живо волновал вопрос непредсказуемо-хаотичного круговорота сценариев в кинобизнесе), но дело не сдвигалось с мертвой точки, а ведь с момента окончания съемок «Игрушек» уже прошло почти два года. И вот вдруг его приглашает на встречу известный продюсер Армен Бахчи. Такова предыстория. Теперь начинается история.

– Ну что ж, – сказал Бахчи. – Я прочитал ваш сценарий. «Фотограф». Интересно. Да, любопытно, я бы сказал.

– Кстати, пока мы не углубились в обсуждение – мне лично любопытно, как к вам собственно попал сценарий?

– Очень просто. Сценарий прочитал один актер, в последнее время дела у него шли не очень хорошо, и он искал какой-то фильм, который вытащил бы его из трясины, и перелопачивал всё всплывающее в нашем бизнесе… сценарное творчество – в общем, прочитал он и ваш сценарий, ему очень понравилось. Он отдал сценарий своей жене – она работает гримером, но при этом связей в мире кино у нее больше, чем у мужа. Так вот, ей сценарий жутко не понравился, и она отдала его одному знакомому сценаристу, чтобы тот посмеялся вместе с ней – какую нынче сценаристы чепуху порют. Тот послушно посмеялся и захотелось ему, чтобы еще кто-то посмеялся, и он отдал сценарий знакомому продюсеру, а продюсер посчитал сценарий прямо-таки гениальным – хоть сейчас бери и кино снимай, но вот беда – денег у него сейчас нет, поэтому он отдал сценарий мне. Ну а я – я от сценария не в восторге, но потенциал вижу. Любопытно, я бы сказал. Только слишком… хм…

– Заумно?

– Заумно? Нет, не то чтобы слишком заумно…

– Затянуто?

– Немного, пожалуй. Но не в этом беда.

– Слишком артхаусно, что ли?

– Артхаусно… Поверите, до сих пор не знаю, что в точности значит это слово – артхаус. Совершенно непонятно, что под ним скрывается…13 Хотя для себя я дал такое ненаучное определение: «Артхаус – это кино, непонятное среднестатистическому зрителю». И, пожалуй, вы правы, ваш фильм – этот самый артхаус и есть. Как и «Игрушки», но «Игрушки» – это полнейший артхаус, а «Фотограф» – такой, более-менее для зрителя выносимый. И все-таки мне довольно трудно представить себе среднестатистического зрителя, который бы пошел на кино о фотографе, воспринимающем свой фотоаппарат на манер Диогена с фонарем, то есть посредством фотоаппарата ищущего Человека. Слишком это… артхаусно, да. Слово найдено, проблема обозначена. Осталось эту проблему решить.

– И какое может быть решение?

– Не знаю, – может быть, я и пригласил вас, чтобы узнать.

– Сомневаюсь. А еще больше я сомневаюсь в том, что смог бы переделать сценарий таким образом, чтобы он приманил массового зрителя.

– Я от вас этого и не потребую. Я знаю, что вы неисправимы и будете биться за своего «Фотографа» намертво. Посему давайте начнем наш разговор так: я согласен профинансировать «Фотографа» – причем именно в том виде, в каком он вами задуман. С моей стороны не будет даже намека на попытку как-то повлиять на процесс съемок. Вы будете царь и бог на площадке, а я буду золотой рыбкой, исполняющей все ваши желания. Как вам такая перспектива?

– Больно сказочная.

– Вполне реальная, уверяю вас.

– Но в чем тогда подвох? Должен же быть подвох.

– Ну почему обязательно подвох? Впрочем, есть кое-что, просто я не назвал бы это подвохом. Скорее это бонус. Мы тут готовим к запуску один проект – сериал, весьма любопытный, нестандартный я бы сказал. Вы «Шерлока» смотрели?

– Смотрел, разумеется.

– Я имею в виду английский сериал с Камбербэтчем, а не нашу классику с Ливановым.

– Я смотрел оба.

– Вот, мы хотим снять нечто подобное, создать такого противоречивого героя-сыщика. Бессердечная сволочь, но на свой манер очень обаятельный. Полное отсутствие эмпатии к окружающим, но при этом реально помогает людям. Плюс, конечно, всякие внутренние демоны.

– Таких героев-психопатов сейчас хоть пруд пруди – после «Шерлока» все на них прямо умом двинулись. А то уже и после «Декстера» или «Доктора Хауса».

– На Западе их действительно полно, а нам нужен наш, отечественный Шерлок-Декстер-Хаус. Но тут требуется не вполне обычный режиссер, и я уверен, что этот режиссер – вы.

– Я? И почему же именно я?

– Ну, я мог бы объяснять довольно долго, но к чему? Считайте, что это интуиция. Когда я прочитал сценарий «Фотографа» и посмотрел «Игрушки», я прямо так и подумал: «Этому парню надо помочь – если дать ему в руки перспективный материал, он сделает из него бомбу». Просто в голове что-то щелкнуло, а я, знаете ли, доверяю щелчкам в своей голове.

– Итак, правильно ли я понял: вы беретесь за финансирование «Фотографа», при условии, что я возьмусь и за сериал про отечественного симпатичного психопата?

– Совершенно верно. Следует уточнить: сначала вы обязуетесь снять сериал, а уже потом…

– … а уже потом, в качестве награды, вы разрешаете мне снимать «Фотографа».

– И опять вы всё верно поняли. Ну как, по рукам? Что-то я не вижу большого энтузиазма… А-а, понятно. Вы думаете, что я хочу заманить вас в ловушку; вы боитесь подвергнуть опасности бессмертие вашей режиссерской души? Верно? Вижу, что верно.

– Насчет бессмертия прямо сейчас я не думаю, но ловушки, да, опасаюсь.

– И напрасно, совершенно напрасно. Я ведь не прошу вас снять какую-нибудь «Санта-Барбару». Нет, это будет интереснейший кинопродукт – да вам и самому наверняка будет интересно. Может, вы новый «Твин Пикс» снимете – почему нет? Да и чем плохи сериалы? – сегодня они уже почти и так вытеснили обычное кино. Может, скоро ничего, кроме сериалов и в принципе снимать не будут. И в чем тогда подвох с моей стороны? Я просто даю вам шанс проявить себя, а потом уже делайте что хотите, – артхаусничайте хоть до посинения.

– Знаете, существует очень простой способ выяснить: есть с вашей стороны подвох или нет. Давайте просто переменим слагаемые местами: сначала я сниму «Фотографа», а потом возьмусь и за сериал. При таком раскладе я готов подписать все бумаги хоть сейчас.

– Нет, сначала – сериал, а потом – фильм.

– Сначала – фильм, а потом – сериал.

– Сначала – сериал, потом – фильм.

– Сначала – фильм, потом – сериал.

Любезный хозяин Армен, сладкоречиво одурманивающий своего ненаглядного гостя, начал терять терпение и, минут через десять бесплодных увещеваний, превратился в восточного деспота:

– А вам не кажется, что вы рановато беретесь права качать? Вы, знаете ли, пока еще не Андрей Тарковский и даже не Квентин Тарантино. Вот получите Оскара или, на худой случай, «Золотую пальмовую ветвь» – тогда и ставьте условия. А пока что делайте то, что вам предлагают.

– Тот, кто делает лишь то, что ему предлагают, никогда не станет ни Квентином Тарантино, ни тем более Андреем Тарковским.

– Слушайте, вы случайно с Викторией Аргольц не знакомы?

– Виктория Аргольц? Нет. А кто это?

– Да так, одна актриса… как она про себя думает. Мы, продюсеры, знаете ли, окружены потоком творческих личностей, всеми силами защищающихся от наших растлевающих чистую творческую душу посягательств. Иногда эта борьба утомляет, а от «творческих личностей» начинает попросту тошнить.

– Понимаю, но стою на своем. Сначала – фильм, а потом – сериал.

– Это невозможно – даже и чисто технически. Творчество может и подождать, а вот производство ждать не может. Свой фильм вы будете снимать бог знает сколько времени, а съемки сериала должны стартовать уже через месяц. Так что: сначала – сериал, а потом – фильм. И не забудьте, я обещаю стать вашей золотой рыбкой.

– Боюсь, у нас ничего не выйдет.

– Я уже тоже начинаю бояться. Но, знаете, напоследок я вам расскажу притчу о режиссере; возможно, она поможет вам принять правильное решение.

Притча о режиссере

Жил на свете один режиссер, который выше всего на свете ставил чистое служение искусству кино. Для воплощения на экране он брал только темы, которые не могли заинтересовать массового зрителя – разговоры о прибыли или об окупаемости картины вызывали у него ярость, а аплодисменты, даже и со стороны тех, чье мнение ему было дорого, всё равно вызывали у него протест. Он требовал от зрителя только одного – чтобы тот в благоговении смотрел на экран, а не воздавал какие-то почести режиссеру. «Я работаю не за деньги и не за аплодисменты – если бы я работал ради них, то чем бы я отличался от любого режиссера блокбастеров?» – так любил говорить наш «чистый» режиссер. Но вот для съемок очередного фильма потребовались большие деньги, а достать их ему было негде. Он пошел к продюсеру, а тот предложил ему коммерчески выгодный проект, который должен был окупить будущие затраты для «настоящего» фильма. Наш режиссер сначала вознегодовал, но потом подумал: «Но не гордость ли и это – при любых обстоятельствах оставаться чистым самому? Чистым должен быть только фильм, а я должен сделать всё, чтобы этот фильм состоялся, пусть бы даже мне пришлось основательно изваляться в грязи». И он согласился и снял коммерческое кино, получил требуемые деньги, после чего снял и «настоящий» фильм. Хэппи-энд.

– Что же это за притча? – фыркнул Гольц. – Вы просто взяли нашу конкретную ситуацию и обобщили ее.

– Вы слишком высоко ставите себя, молодой человек, я вам уже говорил об этом. Вы еще не доросли до того, чтобы кому-то пришло в голову обобщать вашу конкретную ситуацию. Основанием для притчи послужил совсем другой случай, а точнее, несколько случаев, похожих на ваш. Да-да, я понимаю, ваша жизнь абсолютно уникальна и неповторима (сказано весьма насмешливо), а всё ж таки все истории, происходящие на этом свете, во многом похожи друг на друга… Да и на том свете, вероятно, тоже… ха-ха… Но не в этом дело, а в том, что я еще не раскрыл вам подлинного значения притчи.

– Разве притча не о том, что ради высокого искусства можно пойти на любые жертвы, – в том числе и очень низко пасть?

– Нет, совсем не об этом. Такое значение хотел бы придать притче сам «чистый» режиссер (вместе со всеми своими собратьями из реальности, в том числе и с вами), но всё несколько сложнее. Суть в том, что фильм, снятый исключительно ради денег, стал лучшим фильмом режиссера из притчи, его, так сказать, визитной карточкой – и вообще тем самым фильмом, ради которого он, именно как режиссер, как художник (слово «художник» Бахчи произнес, весь скривившись) и родился на свет. Сам он, конечно, никогда не признавал этого, но так оно и было, да в душе он и сам это понимал. Вот теперь – конец истории, как и конец нашему разговору. Я вас отпускаю, но всячески советую подумать о моем предложении. Я – вовсе не дьявол, подсовывающий вам гибельный контракт, я – ваш лучший друг, если только вы сами увидите свою выгоду. Сначала – сериал, потом – фильм. Мой телефон вам известен – звоните в любое время суток. Кроме ночи – ночью я сплю. И с часу до двух меня не беспокойте – я обедаю, а обед – это святое. После обеда я один час отдыхаю – надоедать мне в это время, значит, нажить себе смертельного врага. С шести до семи – ужинаю, а после семи о делах уже не разговариваю. И рано утром, то есть часов до десяти – тоже. В общем, я всегда на связи. До свидания.

Вырвавшись из удушающей роскоши кабинета Бахчи на свежий, правда тоже душноватый, предгрозовой воздух, Виктор Гольц шел и размышлял. «А может согласиться? Почему бы и не согласиться? В конце концов, в самом формате сериала действительно еще нет ничего криминального. Всё равно я буду снимать только то, что считаю нужным и только так, как считаю нужным, а если Бахчи это не устроит – пусть увольняет». С определенного жизненного момента Виктор взял себе за правило: когда его мысль заходила в тупик, он мысленно обращался к Канту. Но сейчас и Кант ему не помогал. «Звездное небо надо мной, – чтобы почувствовать свою ничтожность перед величием Вселенной, и моральный закон во мне, – чтобы почувствовать свое величие перед ничтожностью обстоятельств»14. Но над головой Виктора повисло мрачное свинцовое небо, которое только давило, но никак не просветляло, а сколько он ни прислушивался к внутреннему голосу, тот упрямо давал ему прямо противоположные по смыслу советы, скорее запутывающие его в обстоятельствах, чем возвышающие над ними. И вдруг ему вспомнилась фраза совсем другого, хотя и тоже немецкого философа: «Не бросай, храни свято свою высшую надежду!»15 «Именно, именно! – внутреннее воскликнул Гольц. – Но в чем состоит моя высшая надежда? Конечно, в том, чтобы снять „Фотографа“! Даже если я не прав, даже если прав Бахчи, и мое предназначение состоит в том, чтобы снять „его“ сериал, а не моего „Фотографа“, всё равно я должен снять именно „Фотографа“. Без этого фильма мне просто нет жизни. И я не могу откладывать это дело. Никак не могу. Сними свой фильм и разбейся!»16 В этот момент сверкнула молния, и через мгновение воздух был сокрушен чудовищным раскатом грома. Гольц рассмеялся – слишком уж псевдо-символичным показался ему внезапный разгул стихии. «А чему смеешься? Денег-то на фильм у тебя всё равно нет. И кто тебе их даст?» От унижения и безысходности его охватило отчаяние. Тут еще одна молния озарила город, и еще один раскат грома сотряс его. Гольц в задумчивости остановился: «Только один человек может меня спасти. Только у одного человека я могу найти поддержку в своем деле. Надо ехать в Санкт-Петербург. К Александру Сергеевичу Томскому»17.