Читать книгу Скриба - Антонио Гарридо - Страница 7

Горгиас проснулся от страха, дрожащий, весь в поту; он не мог примириться с тем, что несколько дней назад похоронил дочь. Он обнял лежащую рядом Рутгарду, а потом ему представилась Тереза – улыбающаяся, в новом платье, счастливая после пройденного испытания, осуществившая свою мечту и ставшая подмастерьем. Но тут же он вспомнил о нападении, о том, как дочь спасла ему жизнь, об ужасном пожаре, бесплодных поисках, раненых и погибших… Он вновь пережил то мгновение, когда нашел тело Терезы, и разрыдался. От дочери остались лишь обрывки ее любимого платья.

Съежившись под какой-то тряпицей, он еще долго всхлипывал и спрашивал себя, сколько же им придется тесниться у родственников и спать на голых досках, которые Рейнхольд каждый вечер клал на земляной пол, не имея даже охапки соломы, чтобы сунуть под голову.

Конечно, Рейнхольд и Лотария были удивительной парой. Хотя привычное течение их жизни было нарушено, они очень ласково относились к Горгиасу и Рутгарде, старались, чтобы гости не очень скучали по своему удобному старому дому. Горгиас радовался за свояка, который был плотником: его работа не зависела от капризов погоды, и даже в самые трудные времена кому-то нужно было починить прогнившую крышу или сломанное колесо, что не давало умереть с голода.

В какой-то момент Горгиас даже ощутил зависть – не к заработкам Рейнхольда, а к простоте его натуры. Единственным желанием свояка было накормить ребятишек и уснуть рядом с женой, а он сам растрачивал жизнь на никому не нужные пергаменты, вместо того чтобы наслаждаться присутствием дочери. Рейнхольд любил повторять, что счастье – не в размерах дома, а в том, кто тебя в нем ждет, и, судя по его семье, он был прав.

Рутгарда занималась племянниками, убирала, шила, готовила еду, когда было из чего готовить. Освободившись от домашних забот, Лотария целыми днями трудилась у Арно, одного из самых богатых людей в округе, куда нанялась прислугой. Горгиас же, когда в скриптории было не много работы и раненая рука позволяла, помогал свояку плотничать. Тем не менее он понимал, что нельзя злоупотреблять гостеприимством родственников, которые из-за них тоже могут пострадать, и что нужно искать другое место для жилья.

Течение его мыслей прервал громкий плач одного из малышей. За ним разревелись остальные, так что Лотарии и Рутгарде вместе пришлось их успокаивать, промывать глаза и переодевать во все чистое. Затем женщины разожгли огонь и подогрели остатки каши, которую в другое время прямиком отправили бы в свинарник. Горгиас тоже поднялся, полусонный, что-то пробурчал в качестве приветствия, порылся в сундуке, вытащил оттуда фартук, предназначенный для работы в скриптории, и надел его. Занимаясь этими нехитрыми делами, он ругнулся – других слов для раненой руки у него не нашлось.

– Ты бы попридержал язык, – упрекнула его Рутгарда, указывая на детей.

Горгиас опять что-то пробурчал и, позевывая, направился к огню, стараясь не наступить на разбросанные повсюду пожитки. Затем он умылся и пошел на запах каши.

– Опять кошмарный день, – посетовал Горгиас.

– Слава Богу, в скриптории не очень холодно.

– Я, наверное, сегодня туда не пойду.

– Вот как? А куда же ты пойдешь? – с удивлением спросила жена.

Горгиас ответил не сразу. Он собирался заняться кражей, совершенной при нападении на него, но не хотел говорить об этом Рутгарде.

– В скриптории не осталось чернил, похожу по лесу, может, найду немного орешков19.

– Так рано?

– Позже дети все съедят.

– Оденься потеплее, – сказала Рутгарда.

Хорошая все-таки ему досталась жена! Горгиас с нежностью посмотрел на нее, обнял и поцеловал в губы. Затем взял мешок с письменными принадлежностями и направился к постройкам возле собора.

Поднимаясь по спящим улочкам, Горгиас вновь и вновь задавался вопросом, кто же украл у него пергамент, и словно заново переживал нападение: притаившаяся в темном закутке тень, которая неожиданно набросилась на него, сверкнувшие над краем плаща холодные светло-голубые глаза, резкая боль в руке – и темнота.

«Светло-голубые глаза», – с горечью произнес он. Если бы за каждую пару таких глаз, встреченных на улицах Вюрцбурга, ему давали горсть зерна, он за неделю наполнил бы свой амбар.

Вдруг ему пригрезилось, что нападение было простой случайностью, отчаянной попыткой умирающего с голода добыть кусок хлеба. Тогда документ уже давно валяется где-нибудь на дороге, испорченный дождями или изгрызенный животными. Однако глупо об этом мечтать. Вор наверняка знал, что похищенная им вещь бесценна, но кто же так страстно стремился завладеть пергаментом?

Несколько священнослужителей и слуг имели доступ в скрипторий, но вряд ли они представляли себе важность документа, если только не слышали разговоров об этом Уилфреда. Горгиас решил составить список подозреваемых, который поможет ему выработать план по возвращению пергамента.

Он вошел в церковь через боковую дверь, ведущую во внутренний двор. Там он недолго помолился и поплакал о Терезе, перекрестил землю, в которой она лежала, и через хозяйственные помещения, ни с кем не поздоровавшись, быстро прошел в скрипторий.

В помещении было пусто, никто не мог ему помешать. Он закрыл дверь и ставни и зажег стоявшие на столах свечи. Когда царивший в комнате сумрак рассеялся, он вытащил из мешка принадлежности для письма и восковую табличку, с которой тупым концом палочки стер предыдущие записи. Затем поудобнее устроился на табурете и, размяв руки, принялся составлять список.

Он занимался этим довольно долго, кого-то вписывая, кого-то стирая, но ни одно имя полностью его не удовлетворяло. Рана снова дала о себе знать, однако он не обращал на это внимания, так как главным для него было вернуть пергамент. Закончив работу, он опять внимательно просмотрел все имена.

Первым в списке значился Генсерик, коадъютор20 и секретарь Уилфреда, высохший старик, которого, если бы не постоянно исходивший от него запах мочи, можно было принять за одну из статуй в крытой церковной галерее. Иногда он исполнял обязанности викария, то есть вместе с Уилфредом участвовал в управлении графством и проверке денежных документов.

За ним шел Бернардино – испанский монах крошечного роста, который тем не менее твердой рукой вел все хозяйство, то есть мог бывать где угодно и знать о существовании пергамента.

Следующим стоял Касиано, молодой регент, тосканец по происхождению, чей сладкий голос почему-то всегда напоминал Горгиасу о падших женщинах. По должности ему разрешалось заходить в ту часть библиотеки, где хранились Псалтыри и антифоны21, чем он нередко и пользовался. Кроме того, он был одним из немногих, кто умел читать, что навлекало на него серьезные подозрения.

И наконец, последним был Теодор, добродушный гигант, правда, с более светлыми глазами, чем запомнились Горгиасу. Он был на все руки мастер и благодаря своей силе иногда сопровождал Уилфреда в его поездках по крепости.

Горгиас убрал из списка своего помощника Иеремию, предыдущего переписчика Эмиля, придворного лакея Бонифатия и наставника послушников Цирила. Трое последних умели читать, но Бонифатий был почти слепым, а двум другим Горгиас полностью доверял.

Все остальные, находившиеся на службе у Уилфреда, или вообще были неграмотными, или не имели доступа в скрипторий.

Поглаживая раненую руку, Горгиас перечитал написанное: Генсерик, старик-коадъютор; карлик Бернардино; Касиано, регент; здоровяк Теодор… Любой из них мог организовать нападение, включая, кстати, Корне, о котором он тоже не забывал.

Горгиас пытался разгадать загадку, когда раздались удары в дверь. Он спрятал табличку и поспешил открыть, однако щеколда не поддавалась. Удары не стихали, кто-то требовал впустить его, и Горгиасу пришлось поднатужиться, чтобы дверь со скрипом открылась. Это оказался Генсерик, который тут же словно облизал взглядом все помещение.

– Можно узнать, почему такая спешка? – с досадой спросил Горгиас.

– Простите за беспокойство, но Уилфред попросил навестить вас. Дверь оказалась заперта, и я подумал, вдруг что-то случилось.

– Ради всех святых, что может случиться? Просто в скриптории накопилось много работы, вот и все. Зачем Уилфред прислал вас?

– Граф хочет вас видеть немедленно. В своих покоях, – уточнил он.

«В своих покоях…» По телу пробежала дрожь.

Насколько ему было известно, только Генсерик имел доступ в покои Уилфреда. Слуги говорили, даже дороги туда никто не знает. Горгиас нахмурился. Он не представлял, зачем его зовут, но ничего хорошего это не предвещало.

Он намеренно неторопливо привел в порядок свои рабочие инструменты и собрал документы, которые, по его предположениям, могли понадобиться для встречи с Уилфредом. Когда он закончил, коадъютор, еле передвигая ноги, двинулся в путь. Горгиас, следуя за ним на почтительном расстоянии, ломал голову над причиной неожиданного свидания. Они прошли мимо трапезной, амбаров для хранения зерна, пересекли крытую галерею и направились к залу капитула, расположенному неподалеку от часовни послушников. В глубине часовни начинался проход, который соединял ее с залом капитула. Ведущая туда массивная дверь обычно была заперта. Тут Генсерик остановился.

– Прежде чем мы продолжим путь, вы должны поклясться, что никогда ни словом не обмолвитесь о том, что увидите, – сказал Генсерик.

Горгиас поцеловал висящий на шее крест:

– Клянусь перед ликом Христа.

Генсерик кивнул, затем достал из рукава кусок ткани и протянул ее Горгиасу.

– Я должен попросить вас надеть это, – отнюдь не просительным тоном приказал он.

Горгиас повиновался и надел на голову что-то вроде капюшона.

– Теперь возьмитесь за этот конец и внимательно слушайте мои указания, – добавил Генсерик.

Ничего не видя, Горгиас вытянул руки и ухватился за конец веревки, которую старик завязал у него на запястье. Проверив, хорошо ли сидит капюшон, и лязгнув чем-то железным, Генсерик объявил, что они отправляются в путь. Внезапно веревка натянулась, и Горгиас неверными шагами двинулся вперед, то и дело спотыкаясь. Так он и шел, следуя немногословным указаниям Генсерика и раненой рукой касаясь стен. В какой-то момент он почувствовал, что стены стали влажно-скользкими, чего раньше он ни в одном здании не замечал, и подумал: где же они находятся, ведь пройдено уже немало? По пути они миновали по меньшей мере четыре двери и узкую лестницу, прошли мимо уборной, которую он опознал по характерному запаху, а теперь спускались по длинному откосу, перешедшему в скользкий и неровный подъем. Вскоре веревка ослабла, значит, они пришли. Затем он услышал скрежет открываемого засова и хриплый голос графа.

– Входите, Горгиас, прошу.

Генсерик ввел по-прежнему незрячего Горгиаса, дверь закрылась, и помещение погрузилось в напряженную тишину.

– Думаю, мой дорогой Горгиас, вы ломаете голову, зачем я позвал вас…

– Это так, ваше сиятельство, – задыхаясь под капюшоном, промолвил Горгиас.

– Ну что ж, я удовлетворю ваше любопытство, но прежде хочу напомнить: никогда, даже под страхом вечного проклятия, вы не расскажете о том, что здесь увидите или услышите, понятно?

– Я дал слово.

– Хорошо. Знаете, как это ни парадоксально, но иногда чем самоотверженнее служишь Богу, тем больше испытаний он тебе посылает. Сегодня вечером, – продолжил он, – когда я лег спать, мне вдруг стало нехорошо. Такое со мной не впервые, но на этот раз боль была столь сильной, что пришлось прибегнуть к услугам врача. Ценон считает, болезнь от ног распространяется по всему телу, и никакого лекарства, по-видимому, нет, или он его не знает. Единственное средство – соблюдать полный покой, пока боль не отступит. Ради Бога, снимите же капюшон, вы похожи на осужденного!..

Горгиас повиновался.

Его взору открылось помещение, в давние времена служившее, наверное, оружейным залом. Теперь здесь были лишь голые каменные стены с единственным алебастровым окном, сквозь которое сочился слабый сумеречный свет. На самой мощной стене, являвшейся, по сути, слегка обтесанной скалой, виднелся след от распятия, некогда осенявшего огромную кровать под каменным сводом. На кровати, среди груды огромных подушек, лежал Уилфред. Он хрипло дышал, словно придавленный невыносимой тяжестью, которая превратила его лицо в распухшую неподвижную маску. Слева от него находился столик с остатками завтрака, рядом со столиком – сундук, на нем – пара риз и сутана из грубой шерсти. В ногах кровати стоял хлипкий стул. На другом конце зала он разглядел стол с письменными принадлежностями и вырубленную в стене нишу. Больше в помещении ничего не было.

Он удивился, не увидев ни какого-нибудь кодекса, ни Библии, но, когда глаза его привыкли к темноте, он обнаружил еще один зал, поменьше, где находился личный скрипторий Уилфреда.

Неожиданно раздавшееся угрожающее рычание заставило его отступить.

– Не бойтесь, – улыбнулся граф. – Бедняги немного волнуются, но они не опасны. Проходите и устраивайтесь.

Прежде чем принять приглашение, Горгиас удостоверился, что зверюги привязаны к повозке Уилфреда. Он заметил также, что Генсерик покинул зал.

– Как скажете, – промолвил Горгиас, не отводя взгляда от собак.

– На самом деле это вы должны мне что-то сказать. Мы не виделись шесть дней, и я ничего не знаю о ваших успехах. Вы принесли пергамент?

Горгиас вдохнул и медленно выдохнул. Хотя он и приготовил объяснение, казавшееся ему убедительным, голос все равно предательски задрожал.

– Даже не знаю, как начать, ваше сиятельство… – Он кашлянул. – Должен вам кое в чем признаться, потому что меня это весьма беспокоит. Помните, мы говорили о чернилах?

– Помню, но смутно. Что-то насчет их густоты?

– Именно так. Как я вам объяснял, они слишком быстро стекают с перьев, которые имеются в моем распоряжении. В результате получаются брызги, а иногда даже кляксы. Поэтому я решил приготовить новую чернильную смесь.

– Да, что-то припоминаю. Ну и?

– Я долго думал и вчера вечером рискнул попробовать. Я прокалил ореховую скорлупу, растер ее в порошок, смешал с чернилами, добавил для густоты каплю масла, а также золу, сало и чуть-чуть квасцов. Конечно, сначала я испробовал полученную смесь на другом пергаменте.

– Конечно, – повторил граф.

– Я сразу почувствовал, что перо легко скользит по поверхности. Буквы получались тонкие, блестящие, гладкие, словно кожа девушки, и черные, словно агат. Однако, когда я взялся за основной пергамент, написанный унциальными22 буквами, случилось несчастье.

– Несчастье? О чем вы говорите?

– В соответствии с важностью документа буквы требуют тщательной обработки, края их должны быть очень ровными и четкими, и делать это нужно до того, как будет нанесен последний слой талька, или подсушивающего порошка.

– Ради всего святого, перестаньте поучать меня и объясните, что произошло!

Горгиас нахмурился. Придется солгать, чтобы объяснить отсутствие документа.

– Мне очень жаль, не знаю, можно ли простить подобную глупость. Я совсем не спал и забыл, что несколько дней назад уже использовал тальк. Из-за него пергамент стал непромокаемым, и когда я начал подправлять заглавные буквы…

– Что же, что?

– Все было испорчено, вся работа пошла к черту, будь она проклята!

– Пресвятой Боже! Но вы ведь говорили, что справились с трудностями, – сказал Уилфред, пытаясь приподняться.

– Я был так доволен, что не обратил внимания на тальк, – продолжал сочинять Горгиас. – Из-за него пергамент перестал впитывать чернила, и они растеклись по всей рукописи.

– Не может быть, – недоверчиво произнес граф. – А палимпсест? Вы не подготовили палимпсест?

– Я мог попытаться, но если бы я начал скоблить кожу, остались бы отметины, а в подобных манускриптах это недопустимо.

– Покажите мне документ. Ну, чего вы ждете? Покажите! – закричал граф.

Горгиас нарочито неуклюже вытащил измятый кусок кожи и протянул Уилфреду, но взять не дал: вместо этого он отступил на несколько шагов и порвал кожу на мелкие клочки. Увидев это, Уилфред взвился, будто его подожгли изнутри:

– Вы что, с ума сошли?

– Вижу, вы все еще не поняли, – в отчаянии вскричал Горгиас. – Документ пропал, неужели не ясно? Пропал!

Уилфред издал какой-то гортанный звук, и лицо его исказилось от ярости. Он пытался с постели дотянуться до валявшихся на ковре обрывков пергамента, но потерял равновесие и, если бы не Горгиас, свалился бы на пол.

– Думаете, если у меня нет ног, я тоже ни на что не гожусь, как и вы? Уберите от меня свои лапы, проклятый бездарь! – зарычал он.

– Успокойтесь, ваше сиятельство. Этот документ пропал, но я уже начал работать над новым.

– Над новым, говорите? И что вы предпримете на этот раз? Положите в пасть собаке или сварите и потом разрежете ножом?

– Умоляю вас, ваше сиятельство, успокойтесь. Если нужно, я буду работать день и ночь, и в скором времени у вас будет этот документ, клянусь.

– А кто вам сказал, что я располагаю этим временем? – спросил Уилфред, устраиваясь поудобнее. – Папский посланник может прибыть в любой момент, и если у меня не будет документа… Боже мой, вы не знаете этого прелата! Я даже думать не хочу, что нас ждет.

Горгиас не переставал корить себя за непредусмотрительность. Если бы на следующий после пожара день он сказал Уилфреду, что документ сгорел, все было бы просто, но от отчаяния это не пришло ему в голову. Хотя… О, небо, кажется, он придумал! В случае прибытия римской миссии раньше назначенного времени Уилфред сможет отговориться тем, что пергамент погиб при пожаре. Горгиас набрал в грудь побольше воздуха и снова обратился к Уилфреду.

– Когда, вы говорите, должен прибыть прелат?

– Не знаю. В последнем письме он сообщал, что собирается отплыть из Франкфурта в конце года.

– Возможно, из-за плохой погоды они задержатся, – предположил Горгиас.

– Возможно, а возможно, он явится уже сегодня, и тогда мне несдобровать!

Горгиас еще сомневался, стоит ли поделиться своей мыслью, но в конце концов изложил ее графу.

– Что, вы говорите, нужно делать? – недоверчиво спросил тот.

– Я говорю, если посланник приедет раньше, чем будет готов документ, вы можете сказать, что оригинал сгорел в мастерской Корне. Так мы выиграем время.

– Все ясно. Скажите, а кроме предложения обмануть папского прелата, у вас нет никакой другой гениальной идеи?

– Я всего лишь пытался…

– Ради Бога, Горгиас, хватит без конца пытаться что-то сделать, лучше хотя бы раз в жизни сделайте что-нибудь хорошо!

Горгиас опустил голову, понимая, как глупо было предлагать Уилфреду обманывать прелата. Когда он опять взглянул на графа, лицо у того было задумчивое. Наконец он что-то пробормотал, но Горгиас не понял, и граф повторил снова, уже четче:

– Возможно, я был с вами слишком строг. Вы ведь не по собственной прихоти растратили столько времени впустую.

– Конечно нет, ваше сиятельство, – с удивлением произнес Горгиас.

– А эта ваша мысль… насчет пожара. Такое ведь действительно могло произойти…

– Конечно, – согласился Горгиас, немного успокоившись.

– Ну, хорошо. А как вы думаете, через три недели документ будет готов?

– Несомненно.

– Тогда закончим этот разговор, и сейчас же приступайте к работе. Надевайте капюшон.

Горгиас кивнул, опустился на колени, поцеловал морщинистые руки Уилфреда и неловко натянул капюшон. Ожидая прихода Генсерика, он почувствовал, что сердце впервые за долгое время перестало выпрыгивать из груди.

Хотя обратный путь тоже проходил вслепую, он показался Горгиасу короче. Сначала он объяснял это тем, что Генсерик шел быстрее, но по мере продвижения понял, что коадъютор выбрал другую дорогу, так как не было ни вони, ни лестниц, которые он хорошо запомнил. В какой-то миг он подумал, что Генсерик сменил маршрут из осторожности, поскольку в это время суток весь дом кишит слугами, но, когда коадъютор велел ему снять капюшон, он с удивлением обнаружил, что оказался в совершенно неизвестном месте.

Горгиас внимательно осмотрел маленькую круглую залу, в центре которой находился алтарь с потрескивавшим над ним факелом. В колеблющемся свете были видны каменные блоки стен и подгнивший деревянный потолок. Между балок можно было различить размытые изображения на темы Священного писания, слегка потемневшие от пламени свечей. По-видимому, это помещение было христианской криптой, хотя, судя по состоянию, его можно было принять за подземную тюрьму.

В одной из стен оказалась вторая дверь, запертая на задвижку.

– Что это за место? – Горгиас не скрывал своего удивления.

– Старинная часовня.

– Я вижу. Не спорю, тут очень интересно, но сейчас я должен заниматься совсем другим, – сказал он, теряя терпение.

– Всему свое время, Горгиас… Всему свое время. – И коадъютор изобразил подобие улыбки.

Затем он достал из сумки свечу, укрепил ее на краю каменного алтаря, зажег, направился к замеченной Горгиасом второй двери и отодвинул огромную задвижку.

– Проходите, прошу вас. – Горгиас колебался, и старик прошел вперед. – Или следуйте за мной, если вам это больше нравится.

Горгиасу пришлось подчиниться.

– Я присяду, с вашего позволения, – продолжил Генсерик. – От сырости кости болят. И вы садитесь, прошу вас.

Горгиас нехотя подошел. Застарелый запах мочи, исходивший от Генсерика, вызывал тошноту.

– Полагаю, вы задаетесь вопросом, почему я привел вас сюда.

– Именно так, – сказал Горгиас, с трудом сдерживая гнев.

Генсерик улыбнулся, но ответил не сразу.

– Это связано с пожаром. Плохо дело, Горгиас. Слишком много погибших… и что еще хуже, слишком много потерь. Уилфред, наверное, уже говорил вам о намерениях мастера Корне?

– О том, что он хочет обвинить меня?

– Он не просто хочет вас обвинить. Возможно, мастер – человек грубый, жестокий и безрассудный, но он маниакально настойчив и всеми способами будет стараться, чтобы вы расплатились кровью, никакого иного искупления он не признаёт. Его жажда мщения недоступна вашему пониманию.

– Граф говорил мне совсем о другом, – сказал Горгиас, все больше волнуясь.

– О чем же он вам говорил? О том, что материальное возмещение смягчит его гнев? Или он удовлетворится тем, что получит, продав вас и вашу семью в рабство? Нет, друг мой, и еще раз нет. Корне не из такого теста. Возможно, я не столь утончен, как Уилфред, зато чую зверя по запаху. Слышали вы когда-нибудь о крысах из Майна?

Горгиас в удивлении покачал головой.

– Эти крысы объединяются в огромные семьи. Самая старая выбирает жертву, не важно, какого размера, трудно с ней справиться или нет, терпеливо ее выслеживает и в подходящий момент напускает весь клан, который разрывает ее на куски. Корне – именно такая крыса, и вы даже не представляете, насколько опасная.

Горгиас не мог вымолвить ни слова. Уилфред говорил ему о каролингских законах, штрафах в качестве компенсации и возможности того, что Корне предаст его суду, но ничего похожего на то, что он услышал от Генсерика.

– Но Корне должен понять, что я уже понес наказание… Кроме того, закон обязывает его…

– Корне должен понять? – Генсерик расхохотался. – Ради Бога, Горгиас, спуститесь с небес на землю! С каких это пор закон защищает беззащитных? Хотя кодекс рипуариев23 основан на справедливости, а реформы Карла Великого – на христианском милосердии, они не защитят вас от ярости Корне, будьте уверены.

Горгиас вновь ощутил приступ тошноты. Этот безумный старик так и будет сыпать дурацкими историями про крыс и ни на чем не основанными предсказаниями, а его ждет работа, которой конца не видно. Он резко встал, давая понять, что разговор окончен.

– Простите, но я не разделяю ваших опасений и, если вас не затруднит, хотел бы вернуться в скрипторий.

Генсерик покачал головой.

– Эх, Горгиас, Горгиас… Не хотите вы меня понять. Послушайте еще минутку и всю жизнь будете мне благодарны, – сказал он снисходительно. – Вы знаете, что Корне – сакс?

– Сакс? – удивленно повторил Горгиас. – Я думал, его детей крестили.

– Он крещеный сакс, но сакс, никуда от этого не денешься. Когда Карл Великий завоевал эти земли, он заставил саксов выбирать между обращением в христианскую веру и виселицей. Я присутствовал на многих таких обращениях, и, хотя они приходят ко мне на мессу и соблюдают великий пост, уверяю вас, в их венах по-прежнему струится яд греха.

В волнении Горгиас непроизвольно с силой ударил по стулу костяшками пальцев.

– Известно ли вам, что они до сих пор приносят жертвы? – добавил Генсерик. – Перерезают горло бычкам на перекрестках дорог, занимаются содомией, совершают самый страшный инцест – с собственными сестрами, и Корне – один из них. Уилфред знает об этом, но не знает об обычаях их предков. Согласно одному из них, faide, смерть ребенка может быть отомщена лишь убийством виновного в этой смерти. Таковы обычаи саксов.

– Но сколько же можно повторять, что в пожаре никто не виноват, это несчастный случай? – с раздражением вскричал Горгиас. – Уилфред может это подтвердить.

– Успокойтесь, Горгиас. Речь совсем не об этом и не о том, что действительно случилось тем утром. Важно только одно: Корне обвиняет вашу дочь. Она мертва, и вы скоро последуете за ней.

Горгиас посмотрел на Генсерика. Его обволакивающий взгляд, казалось, проникал внутрь.

– Значит, вы привели меня сюда для того, чтобы объявить о моей смерти?

– Чтобы помочь, Горгиас. Я привел вас сюда, чтобы помочь.

Спустя несколько секунд старик поднялся, сделал Горгиасу знак оставаться тут и направился из кельи в крипту.

– Подождите, мне нужно кое-что найти.

Сквозь открытую дверь Горгиас видел, как Генсерик бродит туда-сюда по крипте. Наконец он вернулся с большой зажженной свечой и поставил ее на выступ у двери.

– Возьмите, – сказал он и бросил Горгиасу какой-то предмет.

– Восковая табличка?

Вместо ответа Генсерик отступил на несколько шагов и быстрым движением запер дверь, оставив Горгиаса в келье.

– Что вы делаете? Откройте немедленно!

Он не сразу понял, что, колошматя по двери, ничего не добьется, только повредит пальцы. Стоило ему прекратить это бесплодное занятие, тут же раздался голос Генсерика, как никогда ласковый.

– Поверьте, для вас это лучше всего, здесь вы будете в безопасности, – проворковал он.

– Сумасшедший старик, вы не можете удерживать меня тут. Граф с вас шкуру сдерет, если узнает.

– Наивный человек! – По-видимому, при этих словах Генсерик улыбнулся. – Неужели вы до сих пор не поняли, что Уилфред все это и придумал?

Горгиас не поверил.

– Вы бредите. Он никогда…

– Молчите и слушайте! На столе вы найдете палочку для письма. Напишите, что вам нужно: книги, чернила, документы… Я вернусь после вечерней мессы и заберу список, а до тех пор можете делать что хотите, времени у вас предостаточно.

*****

Сначала Горгиас почувствовал легкое покалывание, потом раненая рука заболела.

Он в сердцах швырнул на убогую постель вощеную табличку, которую дал ему Генсерик, и подошел к единственному узкому оконцу, откуда сочился свет. Там он осторожно снял повязку, чтобы не содрать подсохшую корку, и увидел, что вся рука воспалилась, стала лиловой, а на швах появились гнойники. Конечно, нужно было бы обратиться к Ценону, но сейчас он не мог этого сделать. Единственное, что его немного утешило, – отсутствие гнилостного запаха. Кончиком палочки для письма он слегка отколупнул самые сухие струпья и промокнул оказавшуюся под ними желтоватую жидкость. Затем снова наложил повязку и помолился о том, чтобы рука зажила без осложнений.

В течение первого часа он просто ждал, потом стал смотреть в крошечное оконце, через которое не пролез бы даже ребенок, но, как ни старался, ничего разглядеть не мог. Хотелось его разбить, но он сдержался. Вот прозвонили колокола, возвещающие о поздней мессе; наверное, жена уже отправилась в капитул, обеспокоенная его отсутствием, и он представил, чего ей там наплетут.

Конечно, заманчиво думать, что Генсерик прав и его заточили сюда по приказу Уилфреда, дабы защитить от Корне или следить за продвижением работы над документом. Но почему сюда, где сам граф вряд ли сможет наблюдать за ним? Почему не в скрипторий, где есть все необходимое, или не в покои графа, где он все время был бы под его личным присмотром? Уилфред ведь не знает о нападении, а если, по словам коадъютора, пеклись о его безопасности, то в скриптории он был бы защищен ничуть не хуже.

Уже в сумерках раздался лязг задвижки. Он подумал, это граф, но запах мочи за версту выдавал Генсерика. По обыкновению размеренно и спокойно тот приказал ему отойти в глубину комнаты. Не сдвинувшись с места, Горгиас спросил о жене, но вместо ответа получил тот же приказ. Пришлось повиноваться. Вскоре в нижней части двери показался вращающийся механизм, в котором Генсерик оставил кусок хлеба и кувшин с водой. Он велел взять все это и положить список необходимых вещей.

– Сначала вы ответите на мой вопрос, – заявил Горгиас.

Прошло несколько секунд, показавшихся ему вечностью. Затем хлеб и вода исчезли, где-то хлопнула дверь, и до рассвета все погрузилось в тишину.

Утром Генсерик явился, мурлыча какую-то песенку, и сообщил, что с Рутгардой все в порядке, он заходил в дом ее сестры.

– Я сказал, вы несколько дней будете работать в скриптории, и, знаете, она восприняла это совершенно спокойно. Я дал ей два хлеба и немного вина и пообещал, что, пока вы будете у нас, она будет каждый день получать столько же. Кстати, она просила передать вам вот это.

Горгиас не отрываясь следил за вращающейся полкой. Рядом со вчерашними хлебом и водой лежал небольшой вышитый платок – платок Рутгарды, который она всегда носила.

Он осторожно взял его и спрятал на груди, затем с жадностью откусил хлеб. Генсерик из-за двери торопил его. Не переставая заглатывать большие куски, Горгиас составил пространный список, куда намеренно не включил подсушивающий порошок, потом сделал вид, будто просматривает его, и наконец положил табличку на полку и толкнул к Генсерику. Тот внимательно прочитал написанное и не говоря ни слова, исчез.

Час спустя он вернулся, нагруженный листами, чернильницами и другими письменными принадлежностями, сообщил, что будет приходить каждый день – проверять, как идут дела, приносить еду и убирать испражнения, пообещал ежедневно навещать Рутгарду и покинул крипту, оставив Горгиаса наедине с инструментами.

Он сразу принялся за работу. Прежде всего он убедился, что документ, который нужно переписывать, лежит там же, куда он его спрятал. Он выбрал среди принесенных Генсериком кодексов один, повернулся спиной к двери, чтобы его движения были незаметны, очень осторожно извлек из корешка сложенный вдвое пергамент, расправил его на столе и медленно прочитал:

«IN-NOMINE-SANCTAE-ET-INDIVIDUAL-TRINITATIS-PATRISSCILICET-ET-FILII-ET-SPIRITUS-SANCTI

-–

IMPERATOR-CAESAR-FLAVIUS-KONSTANTINUS»24

Сколько раз он читал это, а еще чаще писал.

Он перекрестился и первым делом внимательно осмотрел кожу, на которой ему предстояло делать копию. Несмотря на размер, ее вряд ли хватит для двадцати трех листов на латыни и двадцати на греческом. Затем осторожно провел пальцами по расположенной внизу пергамента императорской печати: равноконечный крест над лицом римлянина. Вокруг печати шло имя: Гай Флавий Валерий Аурелий Константин, или Константин Великий – первый император христианского мира, основатель Константинополя.

Согласно легенде обращение Константина в христианскую веру произошло четыре века назад, во время сражения при Пуэнте-Сильвио. Незадолго до наступления римский император увидел парящий в небесах крест и, вдохновленный видением, повелел вышить на штандартах христианский символ. Сражение было выиграно, и Константин отказался от язычества.

Горгиас просмотрел документ, в котором было два разных текста.

Первая часть, «Confessio», повествовала о том, как Константин, в ту пору больной проказой, отправился на Капитолий к языческим жрецам, которые посоветовали ему вырыть яму, налить туда кровь только что окрещенных младенцев и искупаться в ней. Однако предыдущей ночью Константину было видение, согласно которому ему надлежало отправиться к папе Сильвестру и отречься от язычества. Он так и поступил, стал христианином и излечился.

Во второй части, «Donatio», рассказывалось о том, как щедро Константин отблагодарил римскую церковь за свое исцеление. Он признавал превосходство папы над патриархами Антиохии, Александрии, Константинополя и Иерусалима. А для того чтобы утвердить не только духовное, но и материальное величие папы, Константин передал ему в дар базилику Святого Иоанна Латеранского, город Рим, всю Италию и западные территории. И наконец, не желая нарушать предоставленные папе права, Константин воздвиг в Византии новую столицу, откуда он и его потомки управляли восточными территориями.

Этот дар, несомненно, в огромной степени способствовал распространению христианства.

Очень осторожно Горгиас разделил пергамент на листы, из которых потом будут составляться тетради, аккуратно сложил каждый лист пополам и проверил, чтобы все были пронумерованы. После этого окунул перо в чернила и начал копировать текст на пергамент с печатью. Закончил он, только когда день уступил место ночи.