Читать книгу Типы лидеров - Арчи Браун - Страница 3

В демократических странах бытует мнение о том, что «сильный лидер – это хорошо»[50]. Хотя отдельные интерпретации могут отличаться, обычно таким термином обозначают лидера, который концентрирует в своих руках огромную власть, доминирует над большей частью публичной политики и партии, к которой принадлежит, и принимает масштабные решения. Я попытаюсь показать, что представление, согласно которому чем большей властью обладает человек, тем более он достоин нашего восхищения, является иллюзорным, причем вне зависимости от того, говорим мы о демократических, авторитарных или гибридных режимах, сочетающих в себе элементы тех и других. Эффективное государственное управление необходимо повсеместно. Но имеет значение и сам процесс его осуществления. Когда принципами начинают пренебрегать в угоду единоличному лидеру, якобы знающему все лучше всех, возникают проблемы, которые могут достигать катастрофических масштабов. Правильный процесс управления означает, что в принятие решений вовлекаются все члены политического руководства в соответствии со сферой ответственности каждого из них. Это также естественным образом подразумевает, что деятельность властей подчинена верховенству права, а демократические механизмы обеспечивают их подотчетность парламенту и народу.

Услышать требование «нам нужен слабый лидер» невозможно. Сила достойна уважения, слабость вызывает сожаление или жалость. Однако поверхностная дихотомия «сильный-слабый» представляет собой крайне ограниченный и не слишком полезный способ оценки отдельно взятого лидера. Есть множество качеств, которые могут оказаться для политического лидера полезнее, чем критерий силы, более уместный в обсуждении штангистов или марафонцев, например порядочность, ум, четкость мысли, коллегиальность, умение разбираться в людях, пытливость мысли, готовность учитывать разные точки зрения, умение впитывать информацию, гибкость, хорошая память, мужество, видение, чуткость и безграничная преданность своему делу. И даже этот впечатляющий перечень не полон. Вряд ли стоит рассчитывать на то, что в подавляющем большинстве лидеры будут воплощать в себе все эти качества. Они не супергерои и никогда не должны об этом забывать, хотя бы потому, что этот список пожеланий к лидерам вряд ли подлежит сокращениям.

Тем не менее, при всех оговорках, тема противопоставления сильного и слабого стала постоянной составляющей дискуссий о лидерстве в условиях демократии, в частности в Великобритании. Будучи лидером британской парламентской оппозиции, Тони Блэр любил приписывать «слабость» премьер-министру Джону Мейджору, получившему в наследство партийный раскол. Подчеркивая свое отличие от Мейджора, Блэр говорил: «Я веду свою партию. Он идет вслед за своей»[51]. Став премьер-министром, Дэвид Кэмерон применял схожую тактику в отношении Эда Милибэнда с момента его прихода к руководству лейбористами, явно надеясь на то, что эпитет «слабак» приживется[52]. Милибэнд смог отплатить тем же, когда в июле 2012 года попытка сделать палату лордов в большей степени выборным законодательным органом провалилась в результате массового бунта рядовых депутатов-консерваторов. Он заявил, что Кэмерон «утратил контроль над своей партией», а неповиновение заднескамеечников фракционному руководству демонстрирует «слабость» премьер-министра[53]. С тех пор попытки одного лидера приписать другому слабость повторялись с унылой регулярностью. Попытки изобразить руководителя конкурирующей партии в качестве «слабого лидера» стали обычным явлением и в ряде других стран. Так, например, после избрания Стефана Диона лидером Либеральной партии Канады в 2006 году консерваторы постоянно проводили в массы мысль о том, что он «слаб»[54]. (Из всех стран Содружества, использующих Вестминстерскую систему государственного управления, не исключая и породившую ее Великобританию, кажется, именно для Канады характерны премьер-министры с преобладающим влиянием на свою партию, даром что они «прагматичны, нехаризматичны и даже скучны»[55].) Политики, очевидно, считают, что, нацепив ярлык «слабый» на своего оппонента, они получают преимущество среди избирателей. Разумеется, субъективное восприятие лидера имеет определенное электоральное значение, но полагать, что «в наше время от этого зависит победа или поражение»[56], слишком большое преувеличение.

Коллективное руководство представляется более эффективной моделью по сравнению с политическим лидером-повелителем. Передача огромных властных полномочий в одни руки неприемлема в условиях демократии, а правительство, в котором только один человек достаточно компетентен (а в отдельных случаях – считает себя вправе) произносить решающее слово по любому вопросу, выглядело бы отнюдь не блестяще. В случае с авторитарными режимами олигархическое руководство обычно является меньшим злом по сравнению с диктатурой одного человека. Кроме того, сильное личное лидерство может означать разные вещи в зависимости от контекста. Оно не только менее уместно, чем это принято считать, но зачастую отличается от того, чем стремится выглядеть. Те, кто ведет, сами бывают ведóмыми, а лидеры, гордящиеся своим умением давать отпор оппонентам, даже (в некоторых случаях – и особенно) в рядах собственной партии могут заискивать перед представителями других групп интересов. Иными словами, между впечатлением о себе как о сильном руководителе, которое хотели бы производить многие политики, и значительно более сложной реальностью может лежать целая пропасть. Если использование понятия силы в качестве критерия целесообразности руководства является одним элементом мифа о сильном лидере, то другим является то, что в условиях демократии широко разрекламированная сила лидера – зачастую не более чем блеф или иллюзия.

В странах, совершающих переход от авторитарного правления к демократии или к разнообразным промежуточным гибридным режимам, понятие сильного лидера может принимать еще более опасные формы, чем в устоявшихся демократиях. В опросе, проводившемся в тринадцати посткоммунистических странах Европы в 2007 году, исследовалось отношение к утверждению, что «стоит поддерживать лидера, который сможет разрешить нынешние проблемы [данной страны], даже если он уничтожит демократию»[57]. В восьми странах идею «сильного лидера» и антидемократический настрой разделяли более трети респондентов. Согласие с утверждением выразили более 40 % опрошенных в Венгрии, России и Латвии, а в Болгарии и Украине эта цифра превысила 50 %. Наименьшее согласие с утверждением было отмечено в Чешской Республике (16 %) и Словакии (15,3 %), что неудивительно, поскольку, являясь частями Чехословакии, именно эти страны получили самый большой опыт жизни в условиях подлинной демократии, особенно в период между мировыми войнами, по сравнению с остальными странами – участницами опроса. Однако одной из стран, в которых менее четверти населения предпочло сильного лидера, стала Беларусь (24,6 %), которая практически не имела никакого опыта демократии, находясь в составе Советского Союза. Более того, бóльшую часть постсоветского периода своей истории эта страна управлялась самым авторитарным из европейских режимов. В этом конкретном случае граждане могли воочию убедиться в том, что сильный лидер со все более усиливающимися диктаторскими наклонностями в лице правящего в их стране с 1994 года Александра Лукашенко не является решением их проблем[58].

В некоторых случаях, таких, как война или кризис, появляется потребность в пламенных лидерах. Иногда по ним тоскуют и во времена, когда вполне достаточно более прозаичного руководства. Чаще всего пламенных лидеров называют харизматичными. Изначально слово «харизма» означало божий дар. В рамках концепции, созданной Максом Вебером, харизматик – прирожденный лидер, тот, кто обладает особыми, даже сверхъестественными талантами, и чья руководящая роль ни в коей мере не зависит от государственных институтов или от занимаемой должности. В харизматичном лидере видели пророка и героя, а следование за ним считалось подвигом веры. Для Вебера понятие харизмы являлось «ценностно нейтральным»[59]. Согласно этому подходу харизматичные лидеры способны как на ужасные злодейства, так и на великие благодеяния. В качестве примеров можно привести двух политических деятелей двадцатого века – Адольфа Гитлера и Мартина Лютера Кинга, появившихся уже после смерти Вебера (великий немецкий социолог скончался в 1920 году). Настороженность по отношению к харизматическим лидерам вполне оправданна, поскольку подразумевается, что их сторонники должны поступиться своим правом на критику, но окончательная оценка во многом зависит от отношения к целям, которым служат их пламенные речи.

Более того, само представление о том, что харизма – это особое врожденное свойство лидера, нуждается в серьезных уточнениях. В немалой степени именно сами последователи наделяют лидеров харизмой, поскольку им кажется, что этот человек воплощает искомые ими качества[60]. На протяжении существенной части своей политической карьеры Уинстон Черчилль в равной степени являлся объектом как насмешек, так и восхищения. В 1930-х годах его было принято считать неудачником, не оправдавшим первоначальных ожиданий. Скорее всего, статус харизматичного лидера ему обеспечили вдохновляющий образ и знаменитые речи времен Второй мировой войны. Однако значительно важнее, что вне зависимости от того, насколько он соответствовал расплывчатым критериям «харизматичности», Черчилль был тем руководителем, который был нужен именно там и тогда. Причем его популярность в 1940–1945 гг. в огромной степени определяла политическая обстановка – жестокая мировая война, во время которой он был олицетворением духа сопротивления, владевшим большинством британцев. Но стоило войне завершиться, как возглавляемая Черчиллем партия потерпела сокрушительное поражение на всеобщих выборах 1945 года. Это наглядная иллюстрация важного утверждения, что демократические парламентские выборы отнюдь не являются состязанием лидеров. У нас нет данных опросов, позволяющих сравнить популярность Черчилля и лидера лейбористов Клемента Эттли в те времена, но весьма вероятно, что сразу после войны Черчилль был бы впереди в подобном личном зачете. Тем не менее его «харизма» оказалась неустойчивой. Безусловно бывший «своим» в годы войны, с ее окончанием Черчилль вновь превратился в глазах доброй половины населения страны в «одного из этих аристократов».

Харизматическое лидерство можно получить, а можно потерять, и, как правило, оно не бывает пожизненным. Оно часто бывает опасным и регулярно преувеличенно высоко оценивается. Я полагаю, что более эффективными являются переосмысливающее и преобразующее виды лидерства. Каждому из этих видов посвящена отдельная глава книги. В моем понимании термин «переосмысливающее лидерство» раздвигает границы возможного в политике и радикальным образом меняет повестку дня. Оно может осуществляться руководителями политических партий как коллективно, так и индивидуально. Стремясь победить на выборах, партии обычно двигаются к «центризму». А вот переосмысливающие лидеры, как коллективные, так и индивидуальные, пытаются приблизить центр к себе. Они ставят целью изменить представления людей о возможном и желаемом. Вместо того чтобы принять за данность существующее в данный момент понятие центризма, они меняют его смысл и твердо придерживаются вновь заданных рамок. В Америке двадцатого столетия примерами переосмысливающих руководителей были Франклин Д. Рузвельт с «Новым Курсом» и Линдон Б. Джонсон с реформами «Великого Общества» и законами о гражданских правах. В Великобритании в категорию переосмысливающих лидеров попадает Маргарет Тэтчер. Она ссылалась на своего наставника, сэра Кита Джозефа, жалуясь на превращение послевоенной политики в «социалистическую болтологию», благодаря чему каждое последующее правительство лейбористов «смещало страну все дальше влево». Даже при «неизменности позиций тори», своим «соглашательством» они потворствовали смещению центра политической тяжести влево[61]. Правительство лейбористов во главе Тони Блэром с 1997-го по 2007-й и Гордоном Брауном с 2007-го по 2010-й занимало новую центристскую позицию (в соответствии с тем, как ее переосмыслила Тэтчер) примерно так же, как консервативные правительства Гарольда Макмиллана и Эдварда Хита (объекты претензий со стороны Тэтчер) занимали центральную позицию, сдвинутую влево лейбористским правительством Клемента Эттли в период 1945–1951 гг.

Преобразующие лидеры – редкий тип людей, совершающих еще более значительные изменения. Под преобразующим лидером я имею в виду того, кто играет решающую роль в смене экономического уклада или политического строя страны или того, кто играет существенную роль в изменении системы международных отношений, что еще более примечательно. Столь высоко установленная планка позволяет нам определить грань между самыми серьезными реформаторами и создателями новых смыслов, с одной стороны, и теми, кто играет ключевую роль в проведении системной трансформации, – с другой. Здесь крайне важен политический контекст. Преобразующий лидер – исключительная редкость для демократического общества по той простой причине, что в условиях демократии резкие изменения невозможны. Перемены обычно происходят постепенно для того, чтобы считать роль какого-то одного лидера определяющей в системных изменениях. Фундаментальные перемены – к лучшему или к худшему – обычно происходят значительно быстрее в условиях авторитарного режима. Это отчетливо прослеживается на примерах переходов от авторитарного режима или к таковому. Однако, говоря о преобразующих лидерах, мы подразумеваем системные перемены к лучшему.

В таком случае в использовании термина присутствует нормативный элемент. В этой книге демонстрируется различие между преобразующими и революционными лидерами (которые рассмотрены в главе 5), несмотря на то, что последние тоже изменяют систему после своего прихода к власти. Однако они делают это, опираясь на принуждение. Владимир Ленин в России, Иосип Броз Тито в Югославии, Мао Цзэдун в Китае, Фидель Кастро на Кубе и Хо Ши Мин во Вьетнаме играли решающую роль в совершении фундаментальных изменений экономического и политического строя своих стран. В этом смысле они также являлись преобразующими лидерами, но революция обычно понимается как насильственное свержение существующего режима и чаще всего приводит к новым формам авторитарного правления. Таким образом, следует отличать революционных лидеров от тех, кто играет решающую роль в преобразовании политической или экономической системы, не прибегая к насильственному захвату власти или физическому подавлению оппонентов.

Идея существования или насущной необходимости появления лидера, который по всем статьям превосходит своих коллег и главенствует в политическом процессе, достаточно широко распространена в демократических обществах. В качестве описания природы власти конкретного лидера она зачастую вводит в заблуждение и является вредной. Будучи премьер-министром Великобритании с 1997 по 2007 год, Тони Блэр стремился доминировать в политике и, несомненно, задавал тем самым тон правительству. Однако реальную степень его влияния легко переоценить. Значительная часть важных политических шагов, предпринятых правительством, не была напрямую связана с премьер-министром. Его наиболее значительным политическим наследием стала конституционная реформа, во многом бывшая результатом решений, принятых до Блэра и воспринимавшихся им без особого энтузиазма. К ним относились частичная передача властных полномочий Шотландии и Уэльсу, раздел власти в Северной Ирландии, реформа Палаты лордов, законы о гражданских правах и Закон о свободе информации[62]. Этот последний законодательный акт Блэр называет в своих мемуарах «маразмом», вопрошая при этом: «Где был сэр Хамфри, когда я в нем так нуждался?»[63]. В части конституционной реформы Блэр сыграл ведущую роль (впрочем, наряду с прочими важными действующими лицами) лишь в достижении договоренностей о разделе власти в Северной Ирландии, и североирландское урегулирование можно считать его наиболее знаменательным достижением.

То, что влияние Блэра как премьер-министра было не столь значительным, как ему хотелось, вытекало из природы его непростого, а часто и далеко не мирного сосуществования с властным и решительным министром финансов. Именно он, Гордон Браун, являлся главной фигурой в критически важной области экономической политики. Блэр и его ближайшее окружение были готовы поддержать участие Великобритании во введении в оборот общеевропейской валюты, но Браун помешал этому, настояв на соблюдении пяти условий, которые должны были быть полностью соблюдены, прежде чем страна сможет согласиться на переход к евро. Эти условия были сознательно сформулированы так, чтобы их было невозможно соблюсти либо как минимум чтобы наделить исключительным правом судить об их соблюдении министра финансов[64]. Алистер Дарлинг, член кабинета во время правления лейбористов с 1997-го по 2010-й (и министр финансов в правительстве Гордона Брауна в последние три года этого периода), подтверждал, что при Блэре экономическая политика практически полностью контролировалась Брауном, а единственным экономическим вопросом, в котором «Блэр проявил огромное усердие, включая экстраординарные консультации с кабинетом, и к которому он старался нас склонить»[65], был переход на общеевропейскую валюту. В этом Блэр, разумеется, потерпел неудачу. Дарлинг – не единственный, кто испытал облегчение в результате победы министра финансов в поединке с премьером.

Отношения между Блэром и Брауном испортились до такой степени, что премьеру и его ближайшим советникам стало очень сложно получать информацию о том, чтó именно министр собирается включить в годовой бюджет. Главный помощник Блэра Джонатан Пауэлл отмечает, что Браун «отшил» двух экономических советников с Даунинг-стрит, «не предоставляя им достаточной информации и запретив сотрудникам министерства встречаться с ними»[66]. В ключевых аспектах экономической политики постоянно желавший производить впечатление сильного лидера Блэр на самом деле обладал меньшим влиянием, чем многие из его предшественников. Другое дело – внешняя политика. Здесь Блэр был куда более влиятелен, особенно в том, что касалось отношений с Соединенными Штатами и ближневосточной политики. В своих мемуарах Тони Блэр раз за разом подчеркивает, что решение о вступлении Великобритании в войну в Ираке в 2003 году принадлежало ему, что в качестве премьер-министра он обладал для этого достаточными полномочиями и что, даже несмотря на несогласие людей на военную интервенцию, они «с пониманием отнеслись к тому, что лидер был обязан принять решение» (курсив автора)[67].

Упор на единственного лидера – вершителя судеб – еще более характерен, часто с губительными последствиями, для авторитарных и тоталитарных режимов. При них, разумеется, в руках лидеров сосредотачивается значительно больше власти, чем это было бы возможно при демократических формах правления. Внутри властной верхушки, вероятно, и существуют определенные сдерживающие факторы для действий авторитарного лидера, но при этом законодательные органы являются не более чем фасадом, судебная власть услужливо выполняет волю политического руководства, а средства массовой информации подконтрольны и подцензурны с разной степенью жесткости. Само собой разумеется, что высшее руководство авторитарных и тоталитарных режимов никак не подотчетно своим согражданам. Однако даже в этих случаях налицо существенные различия между индивидуальным и коллективным отправлением авторитарной власти (что будет рассмотрено в главе 6). В тоталитарной системе один человек (а в таких системах всегда доминировали мужчины) обладает преобладающей, часто безграничной властью. В отличие от них авторитарные режимы могут быть и автократическими, и олигархическими. То есть в некоторых из них правит единственный диктатор, в других – присутствует коллективное руководство. Чем больше количество его членов, тем большим количеством точек входа для лоббирования своих интересов в высшем руководстве обладают привилегированные сообщества. Даже в авторитарном режиме с коллективным типом руководства, как в Советском Союзе второй половины 1980-х годов, личные качества и ценностные ориентиры главного лидера могут иметь огромное значение, как в случае с Михаилом Горбачевым. Потенциал его воздействия значительно выше, чем в демократических обществах, если иметь в виду многочисленные препятствия, лишающие демократического лидера возможностей навязывать свою волю.