Читать книгу Машенька, или Что скрывают сны - Арина Владимирова - Страница 7

Родилась я 28 лет назад в городе N Псковской области и до 14 лет, до роковых событий моей жизни, этот город оставался моим домом.

Название его мне не хочется упоминать. Скажу, что он небольшой, таких городов полным-полно по всей стране, и по какой-то странной случайности многие из них носят смешные названия, как будто кто-то специально решил пошутить.

Город моего детства тоже имеет смешное и, на мой взгляд, глупое название. Наверное, тот, кто его придумал, записал неразборчивым почерком, и никому не пришло в голову уточнить, а менять ничего не стали.

Когда я выезжала за пределы города N и меня спрашивали, из какого я города, я всегда говорила, что из Пскова. Иначе дети смеялись и дразнили меня, меняя название города в прилагательное и приставляя к нему слово «девочка».

Получалось: N-ская девочка! Посмотрите-ка на нее.

Например, есть такая деревня Тупица, что расположена в Пермском краю. И представьте, что вас бы дразнили – «тупицкая девочка» или вообще «тупица». Очень неприятно, ведь это не имело ко мне никакого отношения, кроме того, что я жила в этом городе. Но как объяснить это детям? Порой они такие жестокие, и если хотят обидеть, то обижают, совершенно не обращая внимания на чужие чувства.

Если на работе я замечаю, как один ребенок дразнит другого, то вмешиваюсь и стараюсь объяснить, что не стоит так делать, потому что это очень неприятно. Ищу пример, чтобы не просто запретить, как запрещали многое в детстве мне, без объяснений, а так, чтобы показать наглядно – ты всего лишь говоришь слова и смеешься, но кому-то может быть очень и очень больно от этого. Разве ж можно смотреть, как плачет ребенок? У меня не получается оставаться равнодушной.

Стоить отметить, я не так сильно завишу от мнения других людей, как может показаться. Однако в детстве болезненно воспринимала все шутки касаемо моего города, потому что не только его название, но и весь город мне никогда не нравился.

В целом я умела и умею пропускать мимо ушей сказанные мне неприятные слова. Важнее всего мое настроение, и я не позволяю себе, чтобы мне его кто-то портил, тем более сказать могут просто по неосторожности, а я обижусь, и настроение будет испорчено.

Так что, подытожив, скажу: я не любила свой город, его название, его атмосферу, поэтому все, что связано с ним, для меня неприятно. Конечно, сам город тут ни при чем.

Сейчас в моем паспорте, кстати, московская прописка. В 14 я переехала к бабушке в Москву и в 14 же получила паспорт и стала москвичкой по документам. И, пожалуй, уже никто не знает, откуда я на самом деле родом. Для меня трагедия с родителями и город N стали синонимами, как будто в нем я нашла виноватого. Так устроена я или вообще все люди – ищем, за что можно зацепиться и обвинить: если бы не это обстоятельство, тогда все было бы иначе. Если бы мы жили в другом городе, то все были бы счастливы.

Как будто сам воздух города N, проникая в легкие, крадет у человека удачу, радость, желание достичь успеха и вместо них вселяет депрессию, уныние, апатию и серость. А что делает человек, когда он долгое время находится в подавленном настроении? Старается выбраться из него. Я не одна, кому не нравилось жить в городе N, и многие уезжали в другие города. И их жизнь менялась. Я получала несколько восторженных писем от своих бывших одноклассников, чьи семьи приняли решение уехать – как хорошо жить им на новом месте и не хочется возвращаться. А те, кто не могли уехать, заливали серость вокруг алкоголем.

Семья, в которой я родилась, отвечала духу города – мои родители очень любили выпить и не уезжали, потому что папа был против.

Моя нелюбовь к городу детства создавала во мне уверенность, что я родилась в нем по ошибке и это вовсе не мое место. По роковой случайности в нем стали жить родители моих родителей, затем мои родители и наконец я сама.

И уверенность эта росла каждый раз, когда бабушка, мама моей мамы, забирала меня на лето в Москву, на море за границу, в пансионаты или детские лагеря, и я видела иную, такую прекрасную жизнь, которая отличалась от жизни в городе N. Мне хотелось навсегда переехать к морю, носить летние яркие платья, спать до полудня и видеть вокруг только радостных, улыбающихся людей. И возвращаться не хотелось! Но я молчала об этом и считала, что мое желание никому не интересно. И ждала очередных каникул, чтобы бабушка снова отвезла меня в какое-нибудь прекрасное место.

Жизнь в нашем городе вымирала после 5 часов вечера. В любое время года. В нем не было ничего, что вселяло бы в человека желание жить с удовольствием и весело проводить досуг, кроме алкоголя. Пара школ, пара медпунктов, один-единственный завод, пара магазинов, пара автобусов до центрального района. Зато был магазин техники и даже библиотека. С парой книг… Весело, не так ли?

Если вы читали или смотрели фильмы о Гарри Поттере, то должны помнить о дементорах – существах, которые высасывают из человека всю радость и с нею жизнь. Лучше о моем городе не сказать – он высасывал из людей радость.

Возможно, сейчас город изменился и в нем построили новые школы, училища, полезные магазины, кафе и клубы для веселого времяпрепровождения. А может, он все более и более погружается в сон серости. Люди уезжают и не хотят возвращаться. Насколько я знаю на данный момент, маленькие города в нашей стране не развивают, все финансы направлены на столицу и города-миллионники.

Я всегда знала, что моя мама мечтала уехать в столицу, и она прилагала для этого немало усилий, правда, делала это своими, понятными ей одной способами. И все же у мамы не получалось, отчего она с каждым днем черствела и теряла краски, словно изнутри себя стирала цвет и вкус к жизни.

Я задавалась мысленно вопросом: неужели так сложно уехать?

– И что мы будем там делать? – однажды я услышала ответ папы.

И через секунду, когда он это произнес, я ощутила, будто грусть обняла меня украдкой за плечи. Я не слышала вопроса, на который он дал такой ответ, но прекрасно знала, что мама регулярно поднимала вопрос переезда – таким образом я узнала ответ и на свой вопрос.

Как я стояла перед закрытой дверью кухни, где разговаривали родители, так и не решилась войти, забыла, для чего пришла, и повернула обратно в свою комнату, да так и не выходила до самого утра – разочарование от слов папы было сильным!

Дом, в котором жила наша семья, выходил окнами на лес и речку за лесом. Квартира наша располагалась на последнем, пятом этаже, и из ее окон было видно и то, и другое. Я часто рисовала этот вид, потому что он мне нравился, могла часами сидеть у окна и смотреть на лес или выходила на улицу и прогуливалась по его окраине, или уходила к речке. С собой брала тетрадь и простой карандаш, если захочется рисовать.

В ширину лес небольшой, примерно метров триста, через него проходила широкая дорога, чтобы можно было проехать на машине, а в длину километра два, не меньше. Лес словно разделял начало и конец нашего города по самой узкой его части.

Местный завод изрядно загрязнил речку, его отходы с водой от реки попадали в почву леса, и это отражалось на состоянии деревьев – многие из них высохли, на других начинала рано желтеть листва, еще в начале лета. И все равно это было одно из немногих любимых мной и другими жителями города мест для прогулок. Можно послушать, как поют птицы, или просто погулять. Влюбленные парочки искали здесь место уединения для поцелуев, а пьяницы – для распития очередной бутылки.

Ягоды в лесу не росли, росли грибы, но собирать их запрещали, даже повесили табличку, что опасно. Но я точно знаю, что их собирали, жарили и даже засаливали на зиму и никто не отравился.

Хвойный лес, где можно было собрать много хороших грибов по осени, был в 35 километрах от города. Автобус туда не ходил, можно было добраться электричкой, но до станции ехать неудобно и далеко. Поэтому и не ездил никто. Удобнее всего на машине, но она мало у кого была: у тех, кто занимал хорошую должность на заводе и мог себе позволить ее купить, или же у тех, кому она досталась от родственников. Например, купил директор завода новую машину, а старую отдал племяннику. А она сломана, ремонтировать надо, автомастерских в городе не было. Так и стояла машина у дома, ее закрывали брезентом и забывали. Можно починить да еще пользоваться – с хорошими руками можно многое починить, было бы желание.

Жил у нас мужичок лет шестидесяти, на тот момент, когда я была еще ребенком, работал на заправке; так вот у него была очень старая машина – я такой и не видела никогда больше, он ее, как птицу феникс, воскрешал каждый раз, как она ломалась. За деталями ездил в Псков, там же и раздобыл какие-то схемы, по которым и чинил. Вот с ним наши местные и ездили в лес по грибы. Платили ему обычно все той же водкой и закуской – зажаренными с картошкой грибами, которые в лесу и собрали.

У этого мужичка были, как говорят, золотые руки. Родители мои с ним не общались, знали его (конечно, у нас все друг друга знали), здоровались с ним при встрече, но не более. А я иногда приходила к нему, если дождь на прогулке заставал или если воды попить захотелось, а домой не было настроения идти. Или просто искала себе компанию. Он молчуном был, всегда телевизор смотрел в своей комнатке-кассе. На улице, под окошком кассы, стояла лавочка. Я присаживалась на нее, а он через окошко со мной разговаривал или чаще смотрел телевизор, и я вместе с ним. Звал меня зайти, но я полюбила его лавочку. Мужичок рассказал мне, что сам ее сделал – из леса принес поваленные деревья да не спеша сначала доски сделал, отшлифовал, чтобы заноз не оставляли, да и сколотил лавку. Со временем доски потемнели и стали гладкими там, где чаще на них присаживались, и мне это очень нравилось. Такая уютная лавочка, так и просила присесть.

Когда мне хотелось рисовать, я взбиралась на лавку, прижималась спиной к стене, скрещивая ноги, открывала тетрадь и зарисовывала все, что в голову приходило или что видела вокруг. Простым карандашом, цветные неудобно было с собой таскать, их много, а простой один. Так и осталась у меня на всю жизнь особая любовь к рисункам простым карандашом.

Однажды нарисовала заправку и улыбающегося мужичка в окне кассы. Вышло не очень, не умела я еще хорошо рисовать, но он расплакался, поблагодарил.

Я не поняла – чего он плачет, подумала, что ему не понравилось. Спросила его об этом, он замотал головой – нравится, очень нравится! Просто я ему внучку напомнила. Сын его уехал четыре года назад с женой и ребенком в Латвию и не приезжал навестить.

– Почему вы с ним не поехали?

– Так не смог я.

А у самого в глазах печаль.

Я не стала спрашивать, почему не смог: у каждого свои причины. Но я смотрела на мужичка, как он смахивал слезу, вспоминая о семье, и подумала о маме – она тоже плачет и хочет уехать, но не хочет папа. Вспомнила папины слова, сказанные на кухне, и снова загрустила. Попрощалась с мужичком, сказав, что мне пора домой, и ушла. Расплакалась по дороге – так мне стало жалко и мужичка, и маму, и себя, но так не хотелось, чтобы кто-то видел мои слезы.

Нашу кухню я считала культовым местом родителей. Мне в ней разрешалось кушать и наливать чай, а выпить его можно и в комнате. Вот так – ни больше ни меньше. Все свое время родители проводили на кухне. А что? Холодильник рядом, плита, мойка, стаканы и тарелки – все в их распоряжении, к тому же на кухне был балкон, маленький, обрезанный какой-то – не на всю ширину стены, как это обычно бывает, а лишь на ее половину. Поместиться на нем мог только кто-то один, чтобы более-менее свободно стоять, а вот вдвоем уже тесно. Балкон без крыши сверху, ржавые от дождя перила и примотанный по периметру проволокой шифер, табуретка, жестяная банка из-под консервов, прикрученная к перилам, для тушения сигарет и всегда кто-то из родителей, если они дома. То покурит мама, потом папа. Если шел дождь, то родители сидели на табуретках около балкона, курили и выпивали.

Для меня кухня была самым таинственным местом в доме – сколько там было разговоров родителей полушепотом! Как я ни старалась услышать, не получалось. Иногда я выглядывала из своей комнаты, чтобы таким образом попробовать услышать, но каждый раз кто-то из родителей выходил и проверял, закрыта ли у меня дверь. Я быстрее закрывала ее и хватала первое, что попадалось под руку: книгу, учебник, тетрадь – я занята и вас не слышу. Как родители догадывались, что я пытаюсь их подслушать? Загадка для меня, как и то, о чем они шептались, но узнать уже не суждено.

Папа однажды сказал:

– Поела? Иди к себе, нам с мамой нужно поговорить.

– Пап, можно я останусь?

– Маленькая ты еще, чтобы слушать, о чем взрослые говорят.

Он вообще так говорил о любых разговорах взрослых, проводя невидимую черту – ребенку здесь не место. Думаю, папа пытался беречь меня, как бы странно это не звучало, от лишних слов и лишней информации. Он в гораздо большей степени понимал, что мама уделяет мне слишком мало внимания, но позволить мне присутствовать во время разговоров, которые она заводила, не мог. Должно быть, то, о чем они говорили, могло меня ранить, и папа это понимал. Понимал и все-таки ничего не менял.

Почти каждый день разговоры полушепотом переходили в крики и скандалы. Я не знала поводов и причин ссор – не слышала, но все сказанное во время скандала слышала хорошо, и поверьте, меня это очень сильно пугало. Ссоры проходили в обычном режиме:

– «Ты загубил мне жизнь». – «Ты истеричка». – «Да чтоб ты сдох». – «Договоришься у меня и сама сдохнешь». – «Как я тебя ненавижу». – «Не обольщайся, не сильнее моего!»

Затем нежные примирения:

– «Ты меня простишь?» – «Как ты меня только терпишь, дурочка». – «Да тише ты, Полька услышит».

И снова по кругу:

– «Так какого лешего ты орешь, если она дома?» – «Она и так все уже слышала». – «Мало тебе, что я все это выслушиваю, так ты еще и при ребенке». – «Ненавижу». – «Не обольщайся, не сильнее моего!»

Такими я знала своих родителей и иных взаимоотношений не видела, поэтому и предположить не могла, что такое поведение неправильное, тем не менее мне очень не нравилось, что родители так много ссорятся. Как оставаться спокойной, когда за дверью слышишь крики? Хотелось заткнуть уши или оглохнуть, только бы они прекратили, поэтому я не любила находиться дома. Мне больше нравилось гулять. Будь моя воля, я бы приходила домой только спать, включала телевизор, открывала окно, закрывала голову подушкой и засыпала под тихий звук кино. Мама зайдет перед сном, спросит: «Спишь?» Я не отвечу, она выключит телевизор, закроет дверь и уйдет к себе в комнату. И все скандалы останутся между мамой и папой.

Мне повезло – моя комната была большей из двух; она располагалась дальше от кухни – родители проявили заботу и отдали эту комнату мне, потому что в нее не попадал запах табака и плохо были слышны их крики. Если включить погромче телевизор, то их можно было и не услышать, и тогда я рисовала.

Сколько всего было нарисовано под телевизор! Мечты об идеальной жизни, которые я переносила на бумагу и от всей души желала, чтобы они исполнились: родители однажды перестанут ссориться, мы поедем жить в Москву к бабушке и будем много гулять, ходить в зоопарк и кататься на аттракционах. Я пойду учиться в одну из частных школ, про которые говорила бабушка, куда дети приходят нарядно одетые, а после уроков за ними приезжают родители на машинах или даже няни.

Но мои мечты оставались мечтами, а в этих выкрашенных голубой краской стенах кухни, в убогой бедной обстановке проходила жизнь моих родителей, наполненная ежедневным повторением одного и того же сценария.

Старый холодильник с громкой морозильной камерой, в которой лед намерзал быстрее, чем успевали положить продукты. Старая белая плита на три конфорки, большой рукомойник и колонка в ванной комнате, которая нагревала воду. Раскладной стол с порезанной ножом столешницей – отец резал продукты прямо на столе, забывая о разделочной доске. Мама на него по этому поводу кричала, он ей обещал, что купит новый стол, но стол оставался прежним, папа продолжал резать на нем продукты, а мама его за это ругала.

Справа от окна, у плиты – старый шкаф-буфет с выдвижной доской посредине для резки продуктов, наверху отделение, где хранились крупы, приправы и специи, а внизу двухдверный шкаф, в который мама убирала кастрюли и сковороды.

Шкаф-буфет достался родителям в наследство, он уже повидал на своем веку немало, но оставался пригодным для использования, так как сделан из настоящего дерева, а не из ДСП. Достаточно покрыть новым слоем краски, чтобы его освежить. Раритет – подобного уже не делают.

Слева от плиты стол, на котором располагалась сушилка для посуды и столовых приборов, и далее мойка. Рядом с ней старая стиральная машинка и над плитой вытяжка. Между выходом на балкон и столом – холодильник.

Кухня-то метров пять всего. Такая крохотная. Потолок прокуренный и пожелтевший. Родители освежали потолок и стены каждый год, красили поверх старой краски новую – на потолок белую, на стены неизменно голубую. Это не спасало – потолок быстро желтел, стены становились грязными от жира, и вытяжка не помогала.

В этих пяти метрах и создавали мои родители свою историю, и покидали кухню только для сна. Если сильно разругаются, то кто-то из них уходил в комнату или вообще из дома.

Кто из родителей был пленником своего желания? Почему папа не хотел ничего менять, и был ли он счастлив тем, что имеет, почему мама мечтала уехать из нашего города и узнать другую жизнь? Только лишь потому, что город скучный? А может, ею руководило совсем иное – во всем идти наперекор? Кто из них проявлял слабость, а кто был беспомощен и неспособен что-либо изменить и находил тому оправдание? И почему никто не положил конец ссорам – без них их жизнь стала бы неинтересной? Многое оставалось для меня загадкой, и, постоянно находясь в поиске ответов, я пребывала в уверенности, будто не нужна родителям вовсе.

Папа по характеру был мягким и тихим. Неболтливый, чаще молчал, думал. Я помню его именно таким. Когда я видела отца с другими людьми, он всегда внимательно слушал, кивал, отвечал мало и коротко. В отличие от него мама любила поговорить, но в ее разговорах всегда ощущалась тяжесть – она тяжело вздыхала, жаловалась на что-либо или ругала свою жизнь. Если папа говорил, то я чувствовала тепло и легкость от его слов, с ним уютно было даже помолчать.

Таких мужчин, как папа, в Москве я не встречала: тихие работяги, пахнущие потом, недорогим терпким одеколоном, непритязательные в еде, спокойные. Жизнь в маленьких городах другая, все отличается от столицы: традиции, ценности, настроение, и даже время течет медленнее, как будто это другая планета, и все проще, по-свойски. Любят искренне, не скрывая чувств, а если случалась беда, то горевали всем городом, потому что так или иначе все знали друг друга. И печаль общая, и радость – папу все устраивало.

Он работал на заводе, что естественно – лучшей работы в городе не было, и каждый вечер после смены пил. Мама работала продавцом в местном магазине; «недосупермаркет» – так я любила его называть. И после работы она пила тоже. С отцом.

Начала ли она пить вместе с ним, вслед за ним или чтобы не отставать от него? Я спрашивала маму, почему она и папа пьют, и слышала в ответ: «Разве мы пьем? Нам надо просто отвлечься от работы».

– Не придирайся. Лучше иди к себе, – стандартная фраза, чтобы я не задавала лишних вопросов.

Когда я стала старше и попробовала выпивать, то попала в алкогольную зависимость, но смогла ее преодолеть, после чего задумалась: почему же мама выбрала алкоголь и перестала бороться за свою мечту? Ведь это была обычная женская тоска: вышла замуж больше по необходимости – была беременной, образования не получила иного, кроме школьного, да и стремления его получить у мамы особо и не было. Она обладала довольно сильным характером, чтобы все изменить, но не меняла ничего! Разве не давала ей жизнь шанса? Не уверена, но почему тогда она все оставила как есть и заглушала свою боль алкоголем?

В 18 лет забеременеть от местного парня – повод сдаться? Сколько раз я хотела ее понять, залезть ей в голову и выяснить, почему она срывала свою досаду на мне и папе, разве это был не ее выбор?

Половину жизни я искала ответ, носила в себе груз злости, невыплаканных слез и обид от того, что не получила в полной мере маминых поцелуев, объятий, ласки и ее участия в моей жизни. Почему она предпочитала отгораживаться от меня любыми способами?

Могла ли я понять тогда, что таким образом она берегла меня? Как умела, защищала от своей безнадеги в душе, чтобы я не заразилась ею. Догадывалась ли она, что я уже давно разделяла ее мечты? Конечно, будучи ребенком, я не понимала причин маминой холодности и считала, что она просто не любит меня. Мысль об этом маленькими коготками оставляла царапины на сердце, которые не заживали. Внешне я оставалась спокойной, но так хотелось закатить истерику, как делают дети – лечь на пол и биться головой, если бы это помогло узнать – почему не любит? Но забываешь, привыкаешь, живешь день за днем и неожиданно вспомнишь свой вопрос, поднимешь глаза и спросишь у себя: почему? И тут же запретишь думать об этом – не узнаю же.

В течение многих лет я продолжала запрещать, пока множество вопросов не прорвалось наружу – я должна была найти ответы на все, иначе как жить своей жизнью? Не прошлым, не вопросами, а настоящим! Не таскать груз прошлого за своей спиной и тратить силы на то, чтобы тащить, вместо того, чтобы радоваться жизни.

А до той поры моим миром были карандаши, бумага и мое воображение.

Можно ли ожидать от ребенка большего – что он станет бороться за себя, защищать свое существование, требовать объяснений и любви? Нет, мне не приходило в голову подойти к маме и спросить:

– Мама, ты меня не любишь? Почему?

Родители, несмотря на скандалы, любили друг друга. Весьма странная любовь, и все-таки любовь. Мама ждала отца, если он задерживался, заботливо отпаивала его утром рассолом или бегала за «лекарством», чтобы вылечить от похмелья. Отец всегда и всюду называл маму с гордостью «моя», если в разговоре с кем-то заходила речь о ней. Непосредственно к маме обращался по имени – Нина, Ниночка, Нинель!

Чаще всего я слышала слово «моя» в разговоре папы с бабушкой, когда та упрекала его в том, что он не делает ее дочь счастливой: мало зарабатывает и не стремится зарабатывать больше – мерилом счастья у бабушки была исключительно финансовая составляющая. И папа отвечал ей:

– Она моя, это наша семья, и мы сами решим, что нам нужно.

«Моя» – с гордостью и силой в голосе, как будто ставил точку в разговоре.

Его задевали слова бабушки – еще бы, бабушка умела обидеть. Это она хотела большего, именно бабушка была борцом по характеру, ее не останавливали преграды или сложности. Бабушке была нужна масштабность, которой она и добилась в итоге. Кто ищет, тот найдет! Папе немного нужно было для счастья, он не считал наличие высокого заработка и всех возможностей, которые дают деньги, единственной альтернативой счастью.

Конечно, каждый из родителей имел свое представление о счастливой семейной жизни. Папа почти с детским упрямством все оставлял как есть, сколько бы мама не говорила о своих желаниях. Может быть, считал, что если он пойдет на поводу ее желаний, то даст маме повод и дальше только требовать, и не хотел показать слабость, соглашаясь с ней. В нашей семье папа принимал решения, а то, что мама шла наперекор им, отдельный разговор. Какой мужчина добровольно распишется в своей неспособности отстоять собственный выбор еще и перед женой? Папе давалось это с трудом, потому он и проявлял упрямство, утверждая, что город N хороший, работа есть, а большие города только портят и деньги – зло.