Читать книгу Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен - Страница 13

Чувствовали ли мы, жители, себя обделенными судьбой или несчастными в этом мире? Тысячу раз нет! Я и по сей день уверен, что у меня было самое чудесное детство на свете, самое лучшее на свете отрочество и самая счастливая юность!

Разве можно забыть, как волшебно пахла трава возле канализационных люков, где даже в самые сильные снегопады и суровые морозы таял снег, а коты со всей округи грели свои брюхи и лапы, съежившись в пушистые комки меха с мерцающими желтыми глазами? Недовольные вороны ходили между ними, вызывая котов на дуэль, но, если мороз был силен, коты не поддавались на провокации и продолжали дремать – согнать их с нагретого места мог разве что дворник с метлой.

Тут, возле люков, мы с Китычем до боли в локтях сражались в ножички. Тут весной собирались пацаны со всего двора и начиналась самая веселая, самая увлекательная, самая шумная игра «в слона и мильтона». Рассказываю. В круг становились двое. Согнувшись пополам, они сцеплялись руками в единое целое. Это и был слон. Рядом стоял «мильтон». В его задачу входило отлавливать желающих прокатиться на слоне: желающими были все, что стояли за кругом и выжидали удобный момент. Если какому-нибудь ловкачу удавалось вскочить на слона, избежав мильтоновских рук – сиди и наслаждайся сколько хочешь. Если мильтон успел тебя запятнать – подставляй свою спину.

На игру вместе с ротозеями собиралось десятки ребят, еще больше взрослых зрителей наблюдали за игрой из окон.

Едва мартовское солнце выжигало на газонах грязно-бурые узоры, а в ушах звенело от воробьиных криков, девчонки тащили откуда-то мелки и баночки от гуталина: начиналась игра в классики. Вообще-то пацаны считали эту игру девчачьей, но посмотрев минуту-другую, как воображалы гордятся своим мастерством, вступали в игру и двор тут же оглашался криками и спорами: «Черта! Котел! Ты уже был! Сам козел!» Девчонки терпели-терпели, но иногда забирали свою банку из-под гуталина и перебирались в другое место, и там рисовали новые классики, но мальчишки находили их и опять хотели вступить в игру. Девчонки высокомерно поднимали носы и злорадно отвечали.

– А чего вы к нам лезете? Играйте друг с другом!

– Чем?!

– Самим надо иметь!

И вечно же именно у них была и банка из-под гуталина, и мелки! И задавались же они! Прямо так и дал бы…

Но мстили им по-другому. Пацаны, сгрудившись в боевую ячейку, начинали глумиться над каждым неловким движением девчонок, смеялись над каждой ошибкой, пока их не допускали в игру. Играли иногда до самой темноты, пока банку еще можно было разглядеть на асфальте.

Если классики надоедали или сил было мало – играли в «хали-хало». До сих пор не знаю, откуда взялось это дурацкое слово. Игра была простая. Человек пять сидят на скамейке. Перед ними стоит ведущий, стучит мячиком об асфальт и менторским голосом выговаривает: «Это такое существо: первая буква «к», последняя «у»» – «Живет в Африке?» – спрашивают со скамейки. – «Нет!» – «В СССР?» – «Нет!» – «Травоядное?» – «Ммм… да!»

– Кенгуру!

– Хали-хало! – кричит ведущий и бьет мячиком об землю. Отгадавший хватает мячик. Теперь ему надо попасть мячиком в кольцо рук, отбежавшего ведущего. Тогда он сам становится ведущим. Незаменимая игра, когда бегать надоело.

Еще был «штандр-штандр». Это когда все становятся в круг, а ведущий с мячиком кричит: «Штандр-штандр, Вася!» и подбрасывает мячик в небо. Все разбегаются, а Вася подхватывает мяч и кричит: «Стоп!» Игроки застывают со сведенными в кольцо руками. Васе надо попасть в любое кольцо. Он выбирал, что поближе. Если попал – игрок становится ведущим. Не попал – извини. Отныне и до конца игры быть тебе под именем «Отрыжка пьяного крокодила».

В апреле начинали рубиться в «картошку» на пустыре, если у кого-то в семье родители раскошеливались на волейбольный мяч. В «картошке» хорошо было влюбляться в какую-нибудь красивую девчонку, так, чтоб незаметно было. Девчонки старались быть с пацанами наравне, но все равно пищали, когда им попадало мячом, и даже кокетничали, хотя и пытались это скрыть.

Во время этой игры я и влюбился первый раз в жизни. Как умел.

Ее звали Люда.

Она приходила не каждый вечер, одна, и никто не знал откуда. Я глупел, когда ее видел и нес такую чушь, что Китыч смотрел на меня с изумлением. Не могу сказать, что она была красавицей. Обыкновенная девчонка лишь для меня была необыкновенной. Она принадлежала к другой породе. В ней отсутствовала та вульгарная простота и задиристость, которыми отличались наши дворовые девчонки и которые порой стирали всякие различия в полах до такой степени, что не было никакого желания выпендриваться друг перед другом. Наверное, у Люды были интеллигентные родители. Мама, скорей всего, красивая и умная, и дочке оставалось только подражать ей.

Она не задавалась (о, как мы, мальчишки, не любили девчонок за то, что они были воображалами и задаваками! Таких не грех было дергать за косички, и выбивать портфель из рук). У нее были чудесные доверчивые глаза – темные и блестящие. Она не стеснялась своей слабости и совсем не презирала нас, пацанов, даже откровенных дебилов. И еще в ней была та естественность, которая так люба мужским сердцам. Например, она могла запросто признаться, что хочет в туалет и поэтому покидает компанию на пять минут.

Туалетный этикет среди детей и подростков на Народной улице был едва ли не сложнее, чем королевский. Некоторым девочкам было легче взойти на костер, чем признаться, что ее мочевой пузырь полон. Виной тому были наши сельские родители. Вышедшие из вонючих нужников, как русская литература из гоголевской шинели, они жаждали в городе чистоты необыкновенной и небывалой. Именно родители прививали нам мысль, что туалет – это грязно не только в физиологическом смысле, но и в моральном, и в моральном даже больше. Видимо подсознательно они ожидали, что городские скоро научаться вообще обходиться без туалетов. Туалет напоминал им какую-то постыдную тайну. Какашка оскорбляла более нравственно, чем эстетически. Захотел какать – оскорбил ближнего своего.

Отсюда столь сложные ритуалы отправления естественной нужды. В советской литературе, как и в дворянской, эта тема игнорировалась вообще. Во дворе мальчики справляли нужду в подвалах, подъездах и кустах, а девочки… девочки не знаю! Кажется, они не писали вовсе!

Так вот, Людмила обладала простотой, которая наследуется только от очень воспитанных, умных и любящих родителей. Ей не было нужды притворяться и чужое притворство ее не пачкало, поскольку она обладала даром непуганой доверчивости.

К девчонкам в ту пору у меня было очень путанное, сложное отношение. В отряде мы тогда исповедовали культ мужского сурового героизма. Связь с девчонкой приравнивалась поначалу к предательству и малодушию. Вскоре, когда начался неизбежный процесс энтропии, ослабли и нравственные крепы – запрет с девчонок был снят. Тимка, как я и подозревал, в тайне всегда любил девчонок, и с радостью принял либеральные перемены. Красивого Бобрика девчонки любили, несмотря на мои запреты, гораздо больше, чем он их, и в его жизни ничего не поменялось. Матильду любила только его мать, и он был предан отряду и мне лично, как изгой, которому вернули доброе имя.

Китыч… Мой верный Китыч. Он любил девчонок, но, как Лермонтов Отчизну, какой-то странною любовью… Однажды Валентина Сергеевна усадила его за одну парту с аккуратной и дисциплинированной Светкой Муратовой. Для исправления Китычиных грубых нравов. Конечно, когда такой парубок и дивчина полдня сидят вместе – любви не миновать. Вот и Китыч уже на второй день стал прятать от меня взгляд, словно ему неловко было признаться в какой-то пакости. Валентина Сергеевна просияла. Это была ее очевидная личная победа. К сожалению, недолгая.

Как рассказывали потом очевидцы, все началось с невинного флирта. Сначала Светка шутливо пихнула Китыча коленкой под партой, потом он ее, они захихикали, потом она шлепнула его по спине ладошкой, а потом… Потом Китыч размахнулся и кулаком хрястнул Светку по спине. «Хра!!» – выдохнула Светка, повалившись на парту, и медленно сползла на пол. Начался переполох. Светка побелела, как простыня. Китыч пошел пятнами. Сбегали за врачихой. Светке дали нашатыря.

Китыч сидел в углу убитый и только повторял: «Я нечаянно!»

Нас опять посадили вместе.

Люда была моей первой любовью. Но какой же нелепой любовь была! Мне все время хотелось сказать ей гадость. Вообще-то у нас во дворе это было нормально – девчонки тоже говорили нам гадости. Мы иногда даже дрались.

Но с Людой было как-то иначе. Хотелось обидеть ее, но так, чтобы она увидела, наконец, какой я необыкновенный парень, не то, что остальные дворовые придурки. Ломался я в ее присутствии действительно необыкновенно. Слово в простоте не мог вымолвить. Все нес в себе какую-то страшную тайну, которая мучила меня. Когда мы сидели вместе с ней в центре круга на корточках, я всегда поворачивался к ней спиной, а если мы касались нечаянно коленками, испуганно отстранялся, как будто она была заразной.

Наконец она заметила меня, то есть стала отличать в толпе. Как это происходит – трудно сказать. Вдруг посмотришь друг на друга и понятно станет, что она знает, что ты думаешь о ней и знает, что я знаю, что она думает обо мне, и та самая стрела Амура, о которой говорят поэты, так жарко кольнет в сердце и поддых, что хочется срочно опорожнить кишечник. Тогда начинается эта молчаливая мучительная сладкая дуэль, когда говоришь кому-то другому обыкновенные слова, а предназначены они для нее, когда ты слышишь в общем гаме только ее голос и отвечаешь ему, хоть этого никто кроме нее не слышит.

Нас пихало и пихало друг к дружке, мы сопротивлялись и сопротивлялись, и, вот как-то (мы играли в «картошку» и сидели в штрафном круге) во время особенно беспощадного обстрела мячом я упал на спину, она повалилась на меня сверху и мы захохотали вместе со всеми от души!

В этот вечер я провожал Люду до ее парадной. Всю дорогу меня мучила мысль, что у меня нет расчески. Почему-то мне казалось, то я буду гораздо привлекательнее, если зачешу челку на бок. И все время хотелось быть каким-то необыкновенным! Хотелось хвастаться, что я – командир тимуровского отряда, что совсем скоро я стану контрразведчиком и получу Звезду Героя, что я вообще… недаром на свет родился.

Помню, мы забрели на задворки какого-то детского садика и остановились одновременно.

– Скоро лето, – вздохнула Люда.

Народная погружалась в мягкие апрельские сумерки. Из кустов раздавались завывания котов. Далеко на пустыре лаяли собаки. На Люде было лиловое пальтецо, и вся она была какая-то… светящаяся, так что и смотреть на нее было больно.

– Ты, наверное, в пионерский лагерь поедешь? – спросила она.

– Еще чего!

Мы облокотились спинами об деревянную ограду детского садика и смотрели, как в окнах пятиэтажек зажигается свет.

– А кем ты хочешь стать?

Пришел мой звездный час! Я разволновался, стал путаться.

– Ты знаешь, это нельзя говорить, это тайна и мы поклялись… кровью.

Люда ахнула, и я покраснел от удовольствия.

– Кровью? Это же… больно? Да?

– Ерунда! Больно, конечно, но… надо! Мы с Китычем строим самолет. Из ватмана! Вот. Рассказать? Слушай! Все гениальное просто. Знаешь ведь, как сделать самолетик из бумаги? Сгибаешь лист пополам, потом загибаешь углы, ну, и так далее. Так вот мы сделаем такой же, только он будет очень большой и из плотной бумаги.

– Понимаю…

– Да ничего ты не понимаешь! Он будет огромный. Метра… три в длину! У нас за железной дорогой стоит вышка и мы хотим запустить его с этой вышки. Вместе с котом…

– С котом?!

– Ну, или с собакой. Как Белка или Стрелка. Он должен парить. А если испытания пройдут успешно, то и человек может лететь. Был бы ветер.

Люда была поражена. Я впервые видел, как девчонка прибалдела не от девчачьих пустяков, но от серьезного пацанского дела. Без кокетства, без глупого сюсюканья.

– Думаешь, полетит?

– Ха! Думаешь! Мы с Китычем провели уже сто испытаний! Прямо из окна пятого этажа. У Кита отец художник на заводе, бумаги полно! Ты знаешь, один самолетик поднялся выше пятого этажа, улетел в соседний двор. А если увеличить площадь крыла? Конструкция-то одинаковая! Должен полететь!

Не без гордости вспоминая этот разговор, признаюсь себе, что предвосхитил идею будущих дельтапланов!

– Вот это да! – еще раз ахнула Люда. – А ведь правда… Только опасно как. А вдруг он взлетит… под облака?

– Опасно, – согласился я, испытывая извечное удовольствие мужчины, когда ему удается напугать женщину своей очередной безрассудной затеей. – Но что делать? Надо. В отряде так решили.

– В отряде? – третий раз ахнула Люда. И опять без жеманства – вот что было здорово!

– Да… только это тоже тайна. Не хотел тебе говорить, но я… командир отряда.

Много раз в жизни потом мне удавалось возбудить в женщине этот трепетный огонек восхищения, любопытства, ужаса, но тот первый опыт был самым волнующим и сильным. Мы не смотрели друг на друга, но я буквально чувствовал, как ее взгляд припекает мне затылок и плечи. Подняв голову, я увидел ее блестящие, широко раскрытые глаза. Они требовали ответа. Немедленно!

– Никому не расскажешь?

Она не ответила и только сильно затрясла головой.

– Самолетик, ракета – это, конечно, важно, но – ерунда. Понимаешь, кругом много еще осталось нечисти. Милиция, конечно, справляется, но не всегда. Нужна помощь. Мы боремся с хулиганами, с фарцовщиками. Выследили одного настоящего шпиона. По кличке «Папаша».

– Ты знаешь, я по телевизору видела – тоже Папаша! Извини, что перебила, ну?

– Он скрывается. Но ничего, от нас не уйдет. Мы уже знаем, в каком доме он живет, а однажды даже выследили его квартиру. Тимка предложил положить ему перед дверью собачью какашку, на коврик. А потом мы решили набить в замок спичек. Пончик научил. Теперь замок менять надо.

– Ничего себе! А зачем это?

Все-таки женщина остается женщиной!

– Ну, как зачем?! Сама посуди!

– А-а-а, ну да, конечно…

– Вот именно. Домой вернется, а дверь не открыть! А ему может быть на связь надо выходить. По рации. И вообще, чтоб знал, гад… Это, конечно, ерунда. Брать его надо. Вот только оружия у нас маловато. Тимка говорит, что в лесу можно накопать. Мы уже пробовали, но не повезло. А пока вот только кастеты… вот.

Я достал из кармана свинцовый кастет, который с трудом налезал на мои пальцы и постучал им по деревянным перилам.

– Пробивает череп с одного удара.

– Дай посмотреть.

Люда осторожно, кончиками пальцев приподняла кастет, глядя на него как на опасного паука.

– Тяжелый! А ты уже его… пользовался?

– Было дело. Хулиган… хулиганил. Я один раз только и приложил ему… в челюсть. Сразу все понял. Знаешь, они ведь только с виду храбрецы, а против молодца и сам овца.

У Люды было чистое сердце. Она и сама не врала и другим верила легко. И смотрела она на меня так доверчиво в эти минуты, что я, наверное, бросился бы с кастетом наперевес на любого, кто посмел бы ее обидеть. Командир отряда – шутка ли?!

Мы гуляли с ней до темноты. Я рассказал ей буквально все, что нельзя было рассказывать, все тайны, про структуру, про клятвы, про подвал, про лес и ни разу не пожалел об этом, хотя Матильду мы однажды чуть не выперли из отряда за то, что он проговорился матери о каких-то пустяках. Мы мечтали. Люда собиралась после школы стать учительницей. Я – полковником КГБ. И опять Люда испуганно ахала, словно уже завтра мне предстояло прыгать с парашютом в тыл врага, чтобы добыть секретные сведения. Ах, это женское аханье! Сколько мужиков сломали себе головы из-за этих испуганных «ах!»

«Ах!» – и пацан прыгает с козырька в сугроб.

«Ах!» – и залезет на самое высокое дерево.

А когда слезет, еще сделает вид, что залез просто так, что широко распахнутые от восхищения, голубые глазищи на веснушчатом лице здесь ни при чем!

А зачем девчонкам эта безрассудная пацанская смелость? Нужна! И хорошо, что нужна! Хотя бы в детстве. Как-то неуютно стало бы жить, если бы примерный, робкий мальчик Вася с пятибалльным аттестатом властвовал над женскими сердцами с юношеских лет.

– Ты пойми, – снисходительно объяснял я Людке, – я буду ловить врагов здесь! Шпионов то есть. Это разведчики – там, за границей. Ну, конечно, здесь тоже приходится и стрелять, и драться. Их знаешь, как учат? Шпионов? Джиу-джитсу – раз, дзюдо – два, карате – три! А стреляют они даже с закрытыми глазами. Но ничего… Наши тоже кое-что умеют, – тут я с усмешкой. – Получше, чем они! Ты знаешь, я сначала в милицию хотел. Но потом понял, что в КГБ лучше. Достаешь красную книжечку: «КГБ! Всем спокойно! Документы!»

– Здорово! – мечтательно говорила Людка. – А форма у вас есть? Ну, с погонами.

– Есть. Только мы ее… они ее не надевают. Она в шкафу храниться. А то любой шпион сразу поймет… кто есть кто…. А пистолет всегда с собой. Мало ли что.

– Дашь мне пострелять?

– Ну ты даешь! Нельзя. Мне же потом отчитываться. Ты не расстраивайся, я тебя на полигон свожу и стреляй сколько хочешь!

Я как-то незаметно выпрямился, посуровел лицом – ведь у меня за плечами был целый рюкзак тайн. Хорошо быть Героем Советского Союза в одиннадцать лет! Особенно, когда гуляешь с красивой девчонкой, которая верит каждому твоему слову!

А вечер между тем густел. Из ярко освещенных окон лился желтый свет, распихивая мрак по кустам и парадным. Сырая земля была бесстыже голой и резко пахла перепревшими мокрыми листьями. Где-то в соседнем дворе играла гитара и несколько ломких голосов неуверенно подвывали ей что-то про Наташку, которая была слишком красивой. Дивны вечера на Народной в апреле в начале 70-х!

За углом дома мы столкнулись с матерью, которая вышла искать дочь.

– Люда, где тебя носит? Отец волнуется, я места себе не нахожу. Ты что, девочка моя?

– Мамуль, прости! Это Микки, мой друг!

Мама была красивой женщиной. Как и все красивые мамы, она была не злая.

– Микки, наверное, тоже ждут, волнуются. Правда, Микки? Какое интересное у тебя имя. А меня зовут Елена Валерьевна.

Она улыбалась, поглаживая Любу по затылку. Я вдруг понял, что несмотря на категорические запреты, был бы не против, если бы Люда рассказала ей про меня все!