Читать книгу Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен - Страница 6

Прежде всего хочу попросить прощения перед всеми учителями 268-й школы. От лица (хоть и не уполномочен) всех ее учеников.

Учить нас было трудно.

…Он вошел в класс немножко косолапой походкой, продавливая скрипучие половицы тяжелым телом, высокомерно выпятив мощную грудь, и поглядывая на всех свысока выпуклыми серыми глазами.

– Меня зовут Илья Семенович, – сказал он торжественно – Я ваш новый учитель пения.

Волчонок сразу дал ему кличку – «Грузчик».

Был Илья Семенович, он же Грузчик, лыс, могуч, степенен и обладал громоподобным баритоном. На первом же уроке в нашем классе он объявил, что пение станет отныне для всей школы профилирующим предметом, что музыка – это начало всех начал, что мы все еще запоем у него соловьями, и что мы еще будем вымаливать у него хорошую оценку в конце четверти. Нечто подобное пели у нас все новые учителя пения, поэтому мы с Китычем даже не расстроились.

Предыдущая учительница продержалась меньше полгода. Изводили ее зло, и она платила нам той же монетой. Это была сухая, высокая крашенная блондинка с лицом смертельно уставшей надзирательницы концлагеря Саласпилс. Когда-то строгие складки возле ее тонких губ сделались со временем жестокими, крючковатый нос заострился и зеленые глаза горели недобрым огнем даже в минуты полного покоя. Впрочем, такие минуты выпадали редко. Видно было, как ее начинало плющить, как только мы рассаживались по местам. Тридцать дебилов смотрели на нее невинно-глупыми глазами, как зеваки в зоопарке и ждали чего-то забавного. Надо было чем-то эти тридцать дебилов развлекать, а хотелось – по ее лицу было видно – надавать им нотами по башке.

Эльвира (не помню отчества) отчаянно ударяла тонкими, сильными пальцами по клавишам и прокуренным голосом затягивала песню. Класс нестройно подхватывал. В унылом хоре отчетливо и грубо пробивался жлобский бас Матильды, который вклинивался в музыкальный ряд, как булыжник, катящийся по жестяной крыше. Человеку с музыкальным слухом вытерпеть это было трудно. Эльвира страдала. Мы с Китычем предпочитали морской бой.

Вскоре эта мука закончилась. Эльвира ушла, как поговаривали, со скандалом. Ставку сделали на мужской характер.

Начал Грузчик действительно бурно. Двойки ставил, как гвозди забивал – на раз, с азартом и задором. Отличница-зубрила Светка Муратова, которая каждого учителя проедала преданными глазами до дырок, первой вызвалась спеть «Нас утро встречает прохладой». Начала она с не той ноты, сбилась, закашлялась, начала опять и как-то сразу класс наполнился глумливой тишиной, в которой Светка дико выводила свои рулады, исполненные смертельной тоски и ужаса. Грузчик мрачно смотрел на Светку и она, наконец, подавилась на полуслове. Тогда запел Грузчик. И запел так, что в коридоре было слышно. Он всегда пел одну и ту же мелодию, когда выводил двойку в журнале и в дневнике – увертюру к опере «Кармен». Дневник он вернул пунцовой Светке царственным жестом.

Двойки посыпались, как яблоки осенью. «Кармен» стала самой популярной мелодией на четвертом этаже нашей школы, где находился кабинет пения.

– Ну-с, козлятушки-ребятушки, – победно спрашивал Грузчик, сложив руки за спиной – кто мне ответит, кто написал «Лебединое озеро?»

Тишина. Слышно только, как в задних рядах спорят Пиф с Матильдой: «Сам ты песня! Это опера, дурак!»

Светка Муратова ерзает, знает ответ, но боится руку поднять.

– Отвечать будет… Надворный!

Матильда поднимается тяжело, вздыхает.

– Эту оперу написал… – он мучительно вслушивается в подсказку – Иосиф Кобзон!

«Кармен»! Класс гогочет.

В учениках проснулся задор и упрямство. Теперь весь класс ревел во весь голос увертюру к опере «Кармен», когда Грузчик выводил в дневнике очередную двойку. Нашли мы и новый способ мщения. Отныне, когда нас заставляли петь хором, мы лишь молча разевали рты. В полной тишине Грузчик дирижировал нами минуту-две, потом бессильно опускал руки и начинал отстреливать нерадивцев по одному. Втыкаясь взглядом в жертву, он подходил к ней вплотную и слышал жалкий писк. Рядом тоже вроде пели, но стоило ему отойти к роялю – класс безмолвствовал, исправно разевая рты. Даже Муратова молчала, как рыба, может быть, впервые в жизни поднявшись на высоту протеста.

– Громче! Громче! – надрывался Грузчик… в тишине.

Сломать такого сильного человека было не просто.

– Даже не сомневайтесь, – говорил Грузчик в минуты отчаянного вдохновения, – старые времена, когда к урокам пения относились наплевательски, уже не вернуться. Пение – такой же базовый предмет, как литература, как химия и физика. Без музыкального образования человек не может считать себя культурным человеком, понимаете вы это или нет, троглодиты?!

Возможно, именно в РОНО, уговаривая взяться за это гиблое дело, учителю пения и наплели все эти небылицы про великую роль музыки в воспитании подрастающего поколения; наверняка обещали чудаку всяческую поддержку. Но только она быстро иссякла. Дважды к нам наведывалась на урок завуч школы. Говорила не о высокой роли искусства, а о том, что нерадивцев скоро станут жестоко наказывать и что пионеры должны своим пением подавать пример всем. Двойки, пусть и второго разряда, пятнали школу. Где-то наверху серьезно заругались. Директор школы, седая дама аскетической наружности, из тех, которые, пожав однажды руку Ленину, не моют ее до конца дней своих, наконец окоротила Грузчика, да так сильно, что он слег на больничный. Школа ликовала. Очередная попытка внедрить высокую культуру в массы пушечным ядром провалилась. Грузчик как-то сразу сник, потускнел. Отныне петь мы перестали. Вместо этого Илья Семенович водрузил на рояль старый проигрыватель и в начале урока ставил пластинку с классической музыкой. Знаменитый оркестр играл Рахманинова и Вивальди, а класс занимались всякой ерундой. Мы с Китычем резались в крестики-нолики.

Потом проигрыватель исчез, учитель пения садился за рояль и наигрывал грустные мелодии Шопена. Просто так. Чтоб убить время. Мы не мешали ему, терпеливо ждали звонка. Ходили слухи, что Грузчик доработает у нас до конца года, а потом уйдет, но уйти пришлось раньше.

Дело в том, что рояль в кабинете стоял в углу, далеко от двери. Это было очень удобно, потому что каждый, кто шел по своим делам коридором мимо кабинета пения разбегался и бил ногой в стену. Музыка стихала, разъяренный Грузчик выскакивал в коридор, но слышал лишь топот убегающих ног по лестнице.

– С-скоты, Боже мой, какие скоты – бормотал он, возвращаясь к роялю.

Класс злорадно хихикал. Грузик, спасаясь от безумных мыслей, продолжал играть. Снаружи подкрадывались шаги, и стена вздрагивала и осыпалась штукатуркой от нового, мощного удара. Если Грузчик упрямо, назло врагу, продолжал музицировать, удары один за другим продолжали сотрясать стену. Били и били, пока учитель, с ревом раненого и разъяренного тигра, не выскакивал вон. Однажды он даже бросился за обидчиком в погоню: мы слышали тяжелый топот его ног в коридоре и на лестнице, проклятья, но где было ему угнаться за пацанами. Наконец стена провалилась. Ее заделали фанерой, но ненадолго. Фанера проломилась после первого же удара ногой. Дыра так и осталась. Нет худа без добра: теперь, когда видно стало насквозь, бить стали осторожней и реже

Грузчик исчез, не попрощавшись. Мы ликовали. Но сейчас я вспоминаю бедолагу с искренней болью. Какую муку вынес человек! За что? Страшно представить себе, каким измученным он возвращался к себе домой вечерами. Класть голову на плаху каждый день за сто двадцать рублей в месяц… Врагу не пожелаешь. Что могла сказать ему в утешении жена? Что он подавал в молодости надежды? Ну, подавал. Легче стало? Наоборот – хуже.

Еще одним мучеником Просвещения был, несомненно, учитель ритмики по кличке Пидорас. Маленький, сухенький, изящный, ходил он пружинистой походкой, выворачивая ступни в белых ботинках, как настоящий танцор, и вызывал отвращение у всех мальчишек класса. Вообще в 268-й школе чувствовалась какая-то солидарная, пролетарская неприязнь ко всему изящному, утонченному и высокому. Если наши родители еще имели к высокой культуре уважение вчерашнего крестьянина, который смиренно признает, что мордой не вышел понимать «городские забавы», то нам просто не нравилась слишком умная физиономия интеллигенции и особенно той ее части, которая отвечала за изящные искусства. В почете были воины и космонавты, боксеры и футболисты, шоферы и хулиганы. Танцевать полонез Огинского? Как этот старый, напомаженный пидорас в белом трико, извиваясь жопой? Извините. Ненависть и презрение были взаимными. Ритмик выработал в себе терпение мученика, который вынужден просвещать варваров с далеких окраин империи и не ждал от нас ничего хорошего. Самых отпетых, вроде меня и Китыча, он еще в начале урока ставил в штрафной круг, где мы должны были, надо полагать, сгорать от стыда и унижения. Вместо этого мы с Китычем, очутившись за спиной учителя, строили рожи и кривлялись как могли, потешая класс.

Девчонки танцы любили, хотя и стеснялись в этом признаться. Надо было видеть, как краснели от удовольствия их щеки, как блестели глаза, когда кавалеры подавали им испачканные чернилами руки. Как бы галантно, как бы изящно – пусть! На многое можно закрыть глаза и многое додумать, когда только тень прекрасного прикасается к тебе в школьной столовой, пахнущей хлоркой.

Ритмик исчез так же бесславно, как и учитель пения, после того как его побили в школьном дворе хулиганы. Вызывали милицию. Опрашивали свидетелей. Побили бедолагу серьезно. Думаю, о нашей школе ритмик сохранил самые стойкие, волнующие воспоминания…

Об уроках рисования почти ничего не помню. Вела их тихая женщина преклонных лет. Она грустно заглядывала в наши работы и говорила.

– Неплохо, неплохо. Продолжай.

Неважно, что было нарисовано – натюрморт, который она водружала на столе, или танк с огромной звездой, или веселая рожица.

По крайней мере, ей хватало ума не вешать нам лапши на уши, что ее предмет станет в школе главным.

«Физру» за предмет вообще не считали. Как школьники, так и учителя. Спортом в разных секциях тогда занимались почти все мальчишки и наш физрук особо не докучал нам. Просто выбрасывал в зал из своей каптерки оранжевый мяч, и мы резались в баскетбол все 45 минут. Правда, зимой приходилось тащить с собой в школу лыжи, палки и теплые штаны. Рядом был лес с хорошей лыжней.

Главные предметы вели главные учителя. Хорошо помню учительницу по литературе и русскому языку. Звали ее Любовь Павловна. Седая, сухонькая дама в почтенных годах, всегда в одном и том же синем вязаном костюме, с медным сухим лицом, в котором отражалась вся ее многострадальная неудавшаяся жизнь. Была она одинока, работу свою не любила, как, впрочем, и детей, которых называла «деградантами». Так и говорила будничным тоном:

– Встаньте деграданты!

Или:

– Для подонков еще раз повторяю…

Самое замечательное, что мы не обижались. Никому и в голову не приходилось жаловаться. Деграданты – так деграданты. Взрослым виднее. Тем более, что были среди нас и такие, что вполне заслуживали это название.

У Любови Павловны был свой оригинальный педагогический метод по литературе: мы конспектировали учебник. Метод был хорош тем, что не оставлял ученику никаких шансов развлечься. На ее уроках всегда было тихо, только перья поскрипывали, да страницы шуршали. Даже законченный лентяй всегда был при деле и при этом в голове его худо-бедно что-то откладывалось. Про Чацкого или про Пушкина. Но метод имел и свои изъяны. Все литературные персонажи, все сочинители, которых мы проходили под предводительством Любови Павловны, оставляли в душах в лучшем случае стойкую неприязнь, в худшем – ненависть на всю жизнь. Я сам до сих пор (!) так и не оправился от отвращения к Чацкому и вообще к «Горю от ума». Потребовались годы излечения, чтоб я перестал воспринимать Пушкина, как главного революционера своего времени, ненавидевшего царский режим.

На несколько лет Чацкий стал главным дураком комиксов, которые мы с Китычем рисовали в тетрадках вплоть до восьмого, выпускного класса. Пушкин в комиксах был главным бесстыдником, вытворяющим дикие непотребства. Хороший итог. Любовь Павловна может гордится.

Сочинения на дом мы с Китычем также привычно переписывали из учебника. Иногда, творчески подправив одно-два вводных предложения, чтоб запутать следы явного плагиата, иногда, если спешили во двор – один в один. Думаю, с теми же чувствами уныния и отвращения, с которыми были написаны сочинения, читала их и учительница.

«Тройбан» был нам обеспечен, «чего же боле?», как говаривал наш бесстыдник Пушкин.

Полной противоположностью унылой Любови Павловны была училка по географии. Кира Адамовна влетала в класс, как укротительница в клетку с тигрятами. Это была симпатичная крепкая баба с пышными бедрами, открытой грудью и звонким, повелительным голосом. Она никогда не унывала, казалось, работа забавляла ее. И мы забавляли ее, как смешные, но кусачие зверушки, которых надо было держать в узде. В руках ее всегда была указка, которую она то и дело пускала в дело. Нет, правда: она ею била, и весьма сильно, по спинам нерадивых и провинившихся, а иногда хлестала и по рукам. Била с азартом и удовольствием. Один раз Серега Иванов, получив по загривку, с ревом выскочил из класса.

– Дура! – крикнул он с порога.

Это сошло ему с рук, как, впрочем, и ей.

Повторяю, жаловаться на учителей просто не приходило нам в голову. Они составляли незыблемые устои мироздания. Кому придет в голову жаловаться на луну? Светит, но не греет, ну и что?

Англичанки, появившиеся в пятом классе, обладали особым шармом и статусом полу-иностранок, они имели ключик к волшебному миру, где обитали все наши любимые группы. В пятом классе английский любили все. Было невероятно интересно узнать, что стол – это тэйбл, ручка – пенсл, и, куда смешнее, кусочек мела – писовчок! Разумеется, «писовчок» надолго становился самым ходовым иностранным словом.

Пожалуй, наибольшей популярностью пользовались уроки физики и истории.

Физик, Михаил Евгеньевич Шендерович (фамилию он на первом же уроке жирно вывел мелом на доске и после этого обернулся к классу с таким видом, словно только что сделал что-то нехорошее, но необходимое), был бородатым, всклокоченным, горбоносым и носил огромные, в пластмассовой оправе, очки с толстыми линзами – типичный шестидесятник из мира альпинистов, бардов и поэтов. Когда-то он закончил «корабелку», но потом понял, что душа его лежит к учительству и поступил в педагогический институт. Не знаю, какой из него вышел бы инженер, но учитель он был от Бога.

Физикой он увлек всех сразу и на весь год. Я никогда не думал, что о скучных и серьезных вещах можно рассказывать так, словно это была интересная история с интригующим началом и неожиданным концом. Открытые от удивления рты часто не закрывались весь урок. Мертвая тишина сменялась восторженным гулом или смехом. У Михаила Евгеньевича была любимая забава – в конце урока он устраивал пятиминутку: «вопрос-ответ». Каждый ученик мог задать любой вопрос на тему «как устроен мир». Чем каверзнее был вопрос, тем лучше. Спрашивали и про температуру на Солнце, и про ядерную бомбу, и сколько звезд во Вселенной и почему замерзает вода… Я старался изо всех сил и однажды был удостоен награды.

– Миша, на этот вопрос я не могу ответить. Тайна смерти человека не предмет физики. Скорее химии, биологии… И учтите, ребята, в познании всегда существует предел: мы можем долго отвечать на вопрос «почему», но рано или поздно уткнемся в ответ – «не знаю». И так будет всегда. Мир в конечном итоге – непознаваем. Это…

И совсем тихо он добавил слово, которого явно опасался.

– Тайна…

Это слово – «тайна», для меня прозвучало тогда столь же волнующе, как спустя годы – Бог. Первый раз кто-то признал, что существует Тайна, которую не смог вскрыть даже всесильный Ленин, что не все объясняется в мире унылыми, безжизненными словами, от которых хочется захлопнуть учебник и открыть страницы какого-нибудь фантастического романа!

Редкий урок у нас обходился без демонстрации какого-нибудь опыта, и всякий раз создавалось впечатление, что физику результат интереснее, чем нам. Он суетился, раскладывая на столе пасьянс из приборов (помню даже туалетную бумагу!), азартно потирал руки, приговаривая: «Сейчас, сейчас посмотрим!», замирал на старте эксперимента и ликовал, когда опыт приводил к нужному результату. До сих пор не могу понять, разыгрывал ли физик спектакль или правда был немножечко «блаженный» – не важно. Важно, что за процессом наблюдали тридцать открытых глаз и ртов, а в головах этих тридцати нарождались новые нейронные связи, которые спасают человека от слабоумия и лени.

Я с первого же урока буквально влюбился и в предмет, и в учителя, да так, что и моя мама, слушая мои постоянные восторги, в него влюбилась. Даже Китыч со своей классовой враждебностью к учителям, к физику был благосклонен. Чтоб заслужить похвалу Михаила Евгеньевича, я готовился по учебнику к теме урока заранее, тянул руку по всякому поводу, съедая учителя влюбленными глазами. Любовь к физике я пронес до десятого класса. Теперь я прекрасно понимаю, какую фору перед всеми может получить в жизни мальчик или девочка, имея такого отца (и мать, как потом я убедился, познакомившись с семьей поближе). Это к вопросу, почему в высших учебных заведениях так много евреев.

Помимо физики Михал Евгеньевич обожал туризм и быстро сколотил в школе команду единомышленников. В нее вошел и я, и Китыч. После шестого класса в летние каникулы наш туристский отряд штурмовал Карпатские горы и объедал черешню в парках Закарпатья; у меня где-то до сих пор валяется книжица, которая удостоверяет, что в 1975 году я стал альпинистом какого-то низшего разряда.

Историю вела наша классная руководительница Валентина Сергеевна. Предмет любили все, пока мы изучали древний мир. Это было время бесконечных войн в школьных коридорах и рекреациях. Спартанцы бились с афинянами, македонская фаланга сокрушала легионы римлян, варвары метелили всех подряд. Мы с Китычем всегда были на стороне самых грубых, сильных и жестоких народов, презирали афинян с горячей искренностью, которую оценил бы и сам царь Леонид, в разговорах беспрестанно клялись то Зевсом, то Юпитером, то Одином, то всеми богами сразу и часто возвращались домой в разорванных рубашках и синяками по всему телу. После выхода на экраны фильма «300 спартанцев» со всех пищевых баков на лестничных площадках исчезли алюминиевые крышки – из них получались великолепные спартанские щиты, в мечи годилась любая палка. Великим несокрушимым Римом мы гордились так, словно это была наша прародина.

А что наша Родина?

Увы, интерес к ней блеснул ненадолго с приходом викингов на Северную Русь. Дальше началась история, которую каждый порядочный человек должен стыдится и которая закончилась только в 1917 году. Кому интересно играть в вечных терпил и лохов? Спасибо министерству образования, постарались.

Подводя итог, что могу сказать? Спасибо всем учителям! Не обижайтесь! Ведь мы были друг друга достойны, не так ли?