Читать книгу Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1 - Артур Конан Дойл, Исмаил Шихлы - Страница 20

Мы шли за индусом вдоль грязного, плохо освещенного и скудно меблированного коридора, пока он не остановился перед одной из дверей направо и отворил ее. На нас хлынул поток яркого желтого света, в центре которого стоял человек маленького роста, с очень большой головой, обрамленной бахромой щетинистых рыжих волос, окружавших лысый, блестящий череп, который подымался среди них как вершина горы среди сосен. Разговаривая, он постоянно жестикулировал, а лицо его ни на одно мгновение не оставалось спокойным и постоянно делалось то улыбающимся, то сердитым. Природа дала ему отвисшую губу и слишком видный ряд желтых, неправильных зубов, что он старался скрыть, беспрестанно проводя рукой по нижней части лица. Несмотря на отсутствие волос, он производил впечатление человека молодого. Действительно, ему только что исполнилось тридцать лет.

– Ваш покорнейший слуга, мисс Морстэн, – несколько раз повторил он своим тонким, высоким голосом. – Пожалуйста, войдите в мое маленькое святилище. Маленькое убежище, мисс, но убранное по моему вкусу. Оазис искусства в ужасной пустыне южного Лондона.

Все мы были удивлены видом комнаты, в которую он пригласил нас. В этом жалком доме она походила на неподходящий к месту бриллиант чистейшей воды в медной оправе. Богатейшие, блестящие вышивки украшали стены; среди них местами виднелись картины в драгоценных рамах или восточные вазы. Ковер желтого и черного цветов был так мягок и пушист, что нога утопала в нем, как во мху. Брошенные на нем две тигровые шкуры увеличивали впечатление восточной роскоши, так же, как и кальян, стоявший на циновке в одном из углов комнаты. В центре комнаты на золотой проволоке висела лампа в виде серебряного голубя, наполнявшая воздух тонким, ароматным запахом.

– Мистер Таддеуш Шольто, – сказал человечек, весь подергиваясь и улыбаясь. – Вот моя фамилия. Конечно, вы мисс Морстэн. А эти господа…

– Мистер Шерлок Холмс и доктор Ватсон.

– Что, доктор, а?! – крикнул он возбужденным тоном. – С вами ваш стетоскоп? Могу я попросить вас… Не будете ли вы так добры? Я сильно опасаюсь насчет одного из клапанов моего сердца. Один-то, я знаю, в порядке, а вот как другой…

По его желанию я выслушал его сердце, но не нашел ничего, хотя он, очевидно, испытывал панический страх, так как дрожал с головы до ног.

– Оно вполне нормально, – сказал я, – и у вас нет повода к беспокойству.

– Извините мою тревогу, мисс Морстэн, – весело заметил мистер Шольто. – Я сильно страдаю и давно уже боялся за этот клапан. Я в восторге, что мои подозрения оказались неосновательными. Если бы ваш отец, мисс Морстэн, не так напрягал свое сердце, он был бы жив до сих пор.

Я был в состоянии дать пощечину этому человеку, так я рассердился на него за бестактное и грубое отношение к такому деликатному вопросу. Мисс Морстэн села, лицо ее страшно побледнело.

– Сердце говорило мне, что он умер, – проговорила она.

– Я могу сообщить вам все подробности, – сказал он, – и более того, могу исправить причиненную вам несправедливость и сделаю это, что бы ни сказал брат Бартоломео. Я так рад, что вижу у себя ваших друзей – не только в качестве вашей свиты, но и как свидетелей того, что я намереваюсь делать и говорить. Втроем мы сумеем устоять против брата Бартоломео. Но, пожалуйста, без посторонних, без полицейских и чиновников. Мы можем все устроить между нами, без чужого вмешательства. Публичность более всего оскорбит брата Бартоломео.

Он сел на низкую кушетку и, мигая, вопросительно смотрел на нас своими слабыми, водянистыми глазами.

– Что касается меня, – сказал Холмс, – все, что вы расскажете, останется при мне.

Я кивнул головой в подтверждение его слов.

– Это хорошо! Очень хорошо! – сказал он. – Могу я предложить вам стакан кианти, мисс Морстэн? Или токайского? Я не держу других вин. Откупорить бутылку? Нет? Ну, так надеюсь, вы ничего не имеете против табачного дыма, против бальзамического запаха восточного табака. Я несколько нервничаю, и трубка несказанно успокаивает меня.

Он приложил спичку к большой чаше, и дым стал весело пробираться сквозь розовую воду. Мы, все трое, сидели полукругом, вытянув вперед головы и подпирая рукой подбородок, а странный, весь подергивающийся человечек с высокой блестящей головой, беспокойно курил в центре круга.

– Когда я решился вызвать вас на свидание, – начал он, – я мог бы дать вам мой адрес; но я боялся, что вы не обратите внимания на мою просьбу и приведете с собой неприятных людей. Поэтому я взял на себя смелость назначить вам свидание так, чтоб мой слуга Вильямс мог бы сначала видеть вас. Я вполне уверен в его скромности и потому дал ему приказание в случае, если наблюдения его будут неблагоприятны, не делать никаких дальнейших шагов. Извините меня за эти предосторожности, но я человек застенчивый, могу даже сказать, утонченных вкусов, а нет ничего более неэстетичного, чем полицейские. У меня природное отвращение ко всем формам грубого материализма. Я редко прихожу в соприкосновение с грубой толпой. Я живу, как видите, до известной степени в атмосфере изящества. Могу назвать себя покровителем искусств. Это моя слабость. Этот пейзаж – действительно Коро, и если знаток, может быть, несколько усомнится в этом Сальваторе Розе, то относительно Бугеро не может быть и тени сомнения. Я чувствую пристрастие к современной французской школе.

– Извините меня, мистер Шольто, – сказала мисс Морстэн, – но я явилась сюда, чтобы узнать то, что вы желаете сказать мне. Уже очень поздно, и я желаю, чтобы наше свидание было как можно короче.

– Во всяком случае, оно займет немного времени, – ответил он, – потому что нам непременно нужно отправиться в Новруд и повидаться с братом Бартоломео. Он очень сердит на меня за то, что я избрал путь, который показался мне справедливым. Вчера вечером я даже побранился с ним. Вы не можете себе представить, как он ужасен в гневе.

– Если нам ехать в Норвуд, то не лучше ли отправиться сейчас же, – осмелился заметить я.

Шольто рассмеялся так, что уши у него покраснели.

– Это не годится! – крикнул он. – Не знаю, что бы он сказал, если бы я привез вас нежданно-негаданно. Нет, прежде всего, я должен приготовить вас, рассказав, в каком отношении друг к другу мы все находимся. Прежде всего, я должен сказать вам, что в этой истории есть много непонятного для меня самого. Я могу изложить факты, насколько они известны мне.

Отец мой – как вы уже, вероятно, догадались – был майор Джон Шольто, служивший некогда в индийской армии. Лет одиннадцать тому назад он вышел в отставку и поселился в Пондишерри-Лодж в Верхнем Норвуде. Он разбогател в Индии и привез оттуда значительную сумму денег, большую коллекцию ценных редкостей и штат туземных слуг. На родине он купил большой дом и жил роскошно. Мы с братом Бартоломеем близнецы и его единственные дети.

Я очень хорошо помню впечатление, произведенное исчезновением капитана Морстэна. Мы читали подробности этого происшествия в газетах и, зная, что он был другом отца, свободно обсуждали прочитанное в его присутствии. Он вместе с нами делал предположения о том, что случилось с его приятелем. Ни одно мгновение мы не подозревали, какая тайна была сокрыта в глубине его сердца, что ему одному из всех людей была известна судьба Артура Морстэна.

Но мы знали, что какая-то тайна, какая-то опасность висела над нашим отцом. Он боялся один выходить из дома и нанимал постоянно в привратники двух известных кулачных бойцов Пондишерри-Лоджа. Вильямс, который вез вас сегодня, – один из них. Одно время он был чемпионом Англии. Отец никогда не говорил нам, чего он боялся, но у него было сильное отвращение к людям с деревянными ногами. Один раз он выстрелил из револьвера в человека на деревяшке, который оказался самым безвредным торговцем, желавшим получить заказ. Нам пришлось уплатить крупную сумму, чтобы замять это дело. Мы с братом считали это просто чудачеством со стороны отца, но последующие события заставили нас изменить это мнение.

В начале 1882 года отец получил письмо из Индии, которое страшно потрясло его. Когда он вскрыл его за завтраком, то почти лишился чувств, и с этого дня хворал до самой смерти. Мы так и не узнали, что это было за письмо, но я успел заметить, что оно было коротко и написано плохим почерком. В продолжение нескольких лет он страдал сильным сплином, но с этих пор здоровье его стало быстро ухудшаться и в конце апреля мы узнали, что он безнадежен и желает сказать нам нечто перед смертью. Когда мы вошли в комнату, он сидел, поддерживаемый подушками, и тяжело дышал. Он велел нам запереть дверь и подойти к нему. Потом, схватив наши руки, он сделал нам замечательное признание голосом, прерывающимся от волнения и горя. Постараюсь передать все его словами.

– В эту последнюю торжественную минуту только одна мысль тяготит мой ум, – сказал он. – Это мое отношение к бедной сироте – дочери Морстэна. Проклятая алчность, главный грех моей жизни, заставила меня удержать драгоценности, половина которых, по крайней мере, должна была бы принадлежать ей. А между тем, и я сам не воспользовался ими, – скупость – такая слепая и глупая привычка. Одно сознание обладания было так дорого мне, что я не выносил мысли поделиться им с кем бы то ни было. Видите эту диадему с жемчужинами, четки около склянки с хинином? Даже с ними я не мог расстаться, хотя и приобрел их с намерением послать ей. Вы, дети мои, дадите ей хорошую долю сокровищ Агры. Но не посылайте ей ничего – даже этой диадемы, пока я не умру. Ведь бывали же примеры, что и такие больные, как я, поправлялись.

– Расскажу вам, как умер Морстэн, – продолжал он. – У него уже давно было слабое сердце, но он скрывал это от всех, кроме меня. В Индии мы с ним, благодаря замечательному стечению обстоятельств, стали обладателями значительного богатства. Я привез его в Лондон, и Морстэн вечером того же дня, как приехал в Лондон, явился ко мне за своей частью. Он пришел со станции, и мой верный старик Лаль Хоудар, теперь уже умерший, впустил его в дом. Морстэн и я не могли прийти к соглашению относительно раздела сокровищ, и оба горячились. В припадке гнева Морстэн вскочил со стула; вдруг он приложил руку к сердцу, лицо его потемнело, и он упал навзничь, ударившись головой об угол ящика с драгоценностями. Когда я нагнулся над ним, то с ужасом увидел, что он уже был мертв.

Долго я сидел, как безумный раздумывая о том, что мне следовало сделать. Первым моим порывом было позвать кого-нибудь на помощь, но я не мог не признать, что, по всей вероятности, буду обвинен в его убийстве. Смерть его во время ссоры и рана на голове явно свидетельствовали против меня. К тому же при официальном следствии непременно обнаружились бы некоторые факты насчет драгоценностей, которые я особенно хотел скрыть. Морстэн сказал мне, что ни одна душа на свете не знала, куда он ушел. Зачем же было какой-нибудь душе знать и это?

Я все еще обдумывал мое положение, когда, нечаянно подняв глаза, увидел в дверях моего слугу, Лаль Хоудара. Он неслышно вошел в комнату и запер за собой дверь на задвижку.

– Не бойтесь, Сагиб, – сказал он, – никто не должен знать, что вы убили его. Спрячем его, и кому какое дело?

– Я не убивал его, – возразил я.

Лаль Хоудар, улыбаясь, покачал головой.

– Я слышал все, Сагиб, – сказал он. – Слышал и ссору, и удар. Но уста мои закрыты. Все в доме спят. Вынесем его отсюда.

Его слова разрешили мои сомнения. Если мой собственный слуга не верит в мою невиновность, то как я могу надеяться оправдаться перед двенадцатью глупыми торговцами, сидящими на скамье присяжных? Лаль Хоудар и я в ту же ночь убрали труп, а через несколько дней все лондонские газеты были наполнены известиями о таинственном исчезновении капитана Морстэна. Из моих слов вы можете видеть, что меня вряд ли можно обвинить в его смерти. Вина моя заключается в том, что мы скрыли не только труп, но и драгоценности, и что я завладел долей Морстэна, равно как и своей. Поэтому я хочу, чтобы вы возвратили взятое мною. Наклонитесь поближе ко мне. Драгоценности спрятаны в…

В это мгновение выражение его лица страшно изменилось: глаза его уставились в пространство с безумным взглядом, нижняя челюсть отвисла, и он закричал голосом, которого я не могу забыть до сих пор: «Не пускайте его! Ради Бога, не пускайте!» Мы оба повернулись к окну позади нас, с которого он не спускал пристального взгляда. Из темноты оттуда на нас смотрело чье-то лицо. Мы видели прижавшийся к окну белый нос. Бородатое, волосатое лицо с дикими, жестокими глазами было полно сосредоточенной злобы. Мы с братом бросились к окну, но видение исчезло. Голова отца упала на грудь и пульс перестал биться.

Ночью мы обыскали весь сад, но не нашли и следов незнакомца, за исключением отпечатка ноги на одной из цветочных гряд. Если бы не этот след, то мы могли бы приписать обману зрения появление этого дикого, гневного лица. Но скоро у нас явилось еще более поразительное доказательство, что какие-то таинственные силы окружают нас. Утром окно комнаты отца оказалось открытым, все комоды и ящики обысканы, а к груди его был приколот клочок бумаги с нацарапанными на нем словами: «Знак четырех». Мы так и не узнали ни значения этой фразы, ни того, что за таинственный посетитель пробрался в комнату отца. Насколько мы могли судить, из имущества отца ничего не было похищено, хотя все было перерыто. Мы с братом, понятно, связали этот страшный случай со страхом, преследовавшим нашего отца в продолжение всей его жизни; но тайна так и осталась тайной для нас…

Рассказчик остановился, чтобы раскурить трубку, и задумчиво курил несколько минут. Мы все сосредоточенно слушали его необыкновенный рассказ. При кратком описании смерти отца мисс Морстэн смертельно побледнела, и одно мгновение я боялся, что она упадет в обморок. Однако она оправилась, выпив стакан воды, который я молча налил ей из графина венецианского стекла, стоявшего на боковом столике. Шерлок Холмс сидел, откинувшись на спинку кресла, с рассеянным выражением лица и низко опущенными веками над горевшими глазами. Смотря на него, я невольно вспомнил, как еще сегодня утром он горько жаловался на обыденность жизни. Вот теперь перед ним задача, требующая полного напряжения ума. Мистер Таддеуш Шольто посмотрел то на одного, то на другого из нас, очевидно, гордясь эффектом, произведенным его рассказом, и затем продолжал:

– Вы можете себе представить, как нас с братом взволновали слова отца о кладе, – сказал он. – Целыми неделями и месяцами мы копали и рылись повсюду в саду, но ничего не нашли. Мысль о том, что отец готов был произнести название места, где скрыт клад, сводила нас с ума. Мы могли судить о пропавшем богатстве по вынутой им диадеме. Мы с братом Бартоломеем поспорили относительно нее. Жемчужины были, очевидно, большой ценности, и ему не хотелось расставаться с ними, потому что, говоря между нами, мой брат унаследовал порок нашего отца. К тому же он думал, что если мы расстанемся с диадемой, это может возбудить толки и навлечь на нас неприятности. Мне еле удалось убедить его дать мне узнать адрес мисс Морстэн и посылать ей по жемчужине, чтобы ей не пришлось испытать нужды.

– Это была хорошая, чрезвычайно добрая мысль с вашей стороны, – серьезно заметила наша спутница.

Маленький человек сделал жест отрицания.

– Мы являлись вашими доверенными лицами, – сказал он, – так я смотрел на это дело, хотя брат Бартоломей и не разделял моего взгляда. У нас самих было много денег, и я не желал большего. К тому же обращаться таким презренным образом с молодой барышней было бы признаком дурного вкуса. Le mauvais gout mene au crime[4]. Французы умеют так мило выражать подобные вещи. Разница в наших взглядах на этот предмет дошла до того, что я решил взять себе отдельную квартиру, и потому покинул Пондишерри-Лодж, взяв с собой старого индуса и Вильямса. Но вчера я узнал о событии величайшей важности. Клад найден. Я сейчас же написал мисс Морстэн, и теперь нам остается только отправиться в Норвуд и спросить нашу долю. Вчера вечером я высказал свое мнение брату Бартоломею, так что мы будем хотя и не желанными, но жданными гостями.

Мистер Таддеуш Шольто сидел, подергиваясь, на своей роскошной кушетке; мы все молчали, размышляя о новой стадии развития этого таинственного дела. Холмс первый вскочил на ноги.

– Сначала до конца вы поступили хорошо, сэр, – сказал он. – Может быть, и мы сумеем хоть немного отплатить вам, объяснив немного то, что еще темно для вас. Но, как заметила мисс Морстэн, уже поздно и надо безотлагательно заняться этим делом.

Наш новый знакомый очень решительно свернул длинную трубку своего кальяна и вынул из-за занавеси очень длинное пальто с пуговицами, с каракулевым воротником и такими же обшлагами. Он надел и застегнул пальто.

– Здоровье у меня довольно слабое, – заметил он, ведя нас по коридору.

На улице нас ожидал кеб, и, очевидно, все делалось по заготовленной ранее программе, так как кучер сразу пустил лошадей рысью. Таддеуш Шольто говорил непрерывно, заглушая шум колес.

– Бартоломей умный малый, – говорил он. – Как, вы думаете, он нашел место, где был спрятан клад? Он пришел к заключению, что клад находится в доме; поэтому Бартоломей высчитал объем всего дома и вымерял каждый дюйм. Между прочим, он нашел, что высота здания равняется семидесяти четырем футам, но сложив высоту комнат всех этажей и приняв в расчет расстояние между ними, в чем он убедился, пробуравив потолки, он получил сумму только в семьдесят футов. Откуда же явились лишние четыре фута? Они должны были находиться в верхней части дома. Тогда он проделал дыру в штукатурке потолка верхней комнаты и наткнулся на маленький запертый чердак, никому не известный. В центре его на двух стропилах стоял ящик с драгоценностями. Он был опущен через отверстие и стоит теперь там. Брат оценивает его содержимое в полмиллиона фунтов стерлингов.

Мы вытаращили глаза, услышав эту громадную сумму, и поглядели друг на друга. Если нам удастся восстановить в правах мисс Морстэн, то из бедной гувернантки она превратится в богатейшую наследницу в Англии! Истинному другу следовало бы только порадоваться такому известию, но, стыдно признаться, эгоизм охватил мою душу, и на сердце у меня стало тяжело. Я, заикаясь, пробормотал несколько поздравительных слов и затем, печально опустив голову, сидел, слушая болтовню нашего нового знакомого. Очевидно, он был настоящий ипохондрик, и я как сквозь сон сознавал, что он перечисляет бесконечный ряд симптомов болезней и умоляет объяснить ему состав и действия разных шарлатанских снадобий, которые были у него в кармане в кожаном футляре. Надеюсь, что он не запомнил моих ответов. Холмс уверяет, что слышал, как я предостерегал его от опасности принимать более двух капель касторового масла и в то же время рекомендовал большие дозы стрихнина, как успокоительное средство. Как бы то ни было, я почувствовал сильное облегчение, когда наш кеб внезапно остановился и кучер соскочил, чтобы открыть нам дверку.

– Вот Пондишерри-Лодж, мисс Морстэн, – сказал мистер Таддеуш Шольто, высаживая ее.