Читать книгу Шпана и первая любовь: 2 - Артур Рунин - Страница 2

– Проходи. – Ирина натянула на губы улыбку, пропуская Данилу в квартиру. Голос простуженный, горло повязано шерстяным платком, в руке – чашка с горячим чаем. – Промок?

– Дождь не угадаешь – льёт, перестаёт, льёт, перестаёт. Из дома вышел – с неба не капало, а через пять минут потопом хлынуло. – Данила шмыгнул носом, снял с себя куртку. – Заболела?

– Немного. – Ирина отхлебнула из чашки чай и кашлянула. – Чаю с пирожными?

– Буду. – Шпана не сводил глаз с короткого шёлкового халатика Ирины, подвязанного поясом; взгляд то грохнется на её коленки, то словно из-под домкрата медленно поднимается к лицу. Они прошли в зал.

– Включу газовую колонку, голову горячей водой сполоснёшь и вытрешь насухо. – Ира поставила чашку на журнальный столик, достала из шкафа полотенце и подала Даниле. Он уже собрался умчаться в ванную комнату, но Ирина потянулась через спинку дивана к тумбочке за градусником, приподняв вытянутую правую ногу, и по его взору врезал вид – полумесяцы ягодиц и по центру бугорок белых трусиков.

В голове Шпаны пронеслась мысль: «Наверное, все красивые молодые женщины похожи. Кукла точно так же встала передо мной, соблазняя. Эта тоже туда же. А ещё говорит – английский изучаем». Но сейчас Данилу почему-то охватил стыд. Он силился отвести взгляд, но как-то всё оказалось против его воли, которая очень быстро его предала и за подбородок возвращала глаза к месту, пробуждающему плотское вожделение. Один из органов его тела предательски предавал: кругом одни прекрасные предатели!

Ирина выпрямилась, её нечаянный взгляд упал вниз. Она поняла свою оплошность и едва не сказала глупость – что-то про пляж: там же женщины не возмущают плавками до такой степени окаменения. Она мило улыбнулась и развела руки, держа с растерянным видом градусник и белый фен.

– Я налью чаю, а ты всё-таки согрей голову. На, держи. – Ирина протянула фен. – Высушишь волосы.

Шпана усмехнулся, качнув головой, и чуть не задал вопрос: какую голову и каким образом согреть? Ира увидела в его глазах, мимике похотливый сарказм и поняла, что как-то неправильно выразилась.

– Давай, иди уже. – Она щёлкнула пальцем по кончику его носа. – Твоя ни разу не застенчивая улыбка стены моей квартиры раздвигает. Я поняла, о чём она. Я прекрасно всё поняла.

Шпана театрально тяжело вздохнул, показывая своим печальным видом: как же его здесь ничуточки не понимают, – повернулся и направился в душ.

На кухне Ирина включила АГВ, поставила чайник на газовую плиту, достала банку с мёдом из зимнего холодильника под окном, достала из обычного холодильника разные продукты и принялась готовить ужин. Просушивая волосы феном, Данила слышал её кашель. С глаз не сходила картина увиденного возле дивана. С раскрасневшимся лицом Шпана вышел из ванной, следы от сырых носков оставались на половицах. Он сел на кресло и как прилежный ученик сложил руки на журнальном столике. Держа серебряный поднос за ручки, Ирина подошла к Шпане:

– Сними носки.

– Тогда пойду ноги мыть.

– Пожалуйста, иди. – Поднос из рук Ирины перекочевал на крышку журнального столика.

Данила вернулся в ванную. Подумав, крикнул:

– Штаны и свитер тоже мокрые!

Ирина издала смешок, громко произнесла:

– Дайте пить, а то есть хочу так, что переночевать негде с хозяйкой квартиры? Так?

– Так!

– Скидывай, лезь под душ. Халат в белом шкафчике, новый. Ты, кажется, был уже в нём. Там их даже два. Только недолго, чай остынет.

– Мне и в правду ночевать негде! – перекрикивал Данила шумящую из крана воду.

– Не лги!

– Правда клянусчатая!

– Хорошо! Выйдешь, расскажешь!

Данила вылил на себя шампуня – половину флакона, по-быстрому смыл пену, наспех вытерся полотенцем.

– Всё равно весь скользкий как мыло, – недовольно пробурчал он. Из дверцы белого металлического шкафчика достал и накинул на тело толстенный бархатный халат. Рукава оказались коротки, едва доходили до костяшек на запястьях. На мгновение Шпана подумал: «Смешон». Ладно, и так пойдёт, а то чай остынет. Ещё подгоняло нетерпение – поскорее оказаться рядом со своей молодой «англичанкой». Конечно, он отгонял навязчивую мысль, но та назойливо цеплялось за вопрос: «А что, если?..»

– Согрелся? – Ирина прислонила носовой платок к переносице и улыбнулась. – Вероятно, не стоило тебе приходить. – Она сидела на диване с сомкнутыми коленями и ступнями, ровно вытянув спину, изящно держала двумя пальцами чашку белого английского фарфора.

Данила привыкал, уже не стеснялся как прежде. Его привыкание ступало семимильными шагами. И всё же он пока держал дистанцию, не смел позволить действий, какие позволил бы с ровесницей. Он опустился в кресло. Глаза не слушались, впивались взглядом в коленки любимой «англичанки».

Ирина нагнулась к Шпане и указательным пальцем за подбородок перевела его взгляд на поднос, где расположились лично для него широкая чашка с чаем, молоко в молочнике, мёд в пиале, кусковой сахар в блюдце, аккуратно нарезанные кусочки батона и овсяное печенье в плетёной корзиночке, тонко нарезанный сервелат в маленькой тарелке, сливочное масло в прозрачной маслёнке, стакан воды; на тот случай, если голод не уймётся, возле ручки подноса лежало полбатона.

– Водка? – спросил Данила, подбородком указал на воду в стакане.

– Конечно, – нараспев произнесла Ирина. – Вот, споить решила малолетку.

– Нет. Типа так, если только для согрева.

– Ко-не-чно, и после согреть… решила. – Ирина кивнула, трогательно улыбаясь, часто заморгала широко открытыми глазами.

Светясь широченной улыбкой, содрогаясь от беззвучного смеха, Данила взял чашку с чаем.

– Значит, сюрприз? – притворно удивился он. – Я рад, я рад. А у меня сегодня вроде не день рождения. Тем не менее приятно, забота радует. Надо сказать, бесконечно радует. Не зря я корячился под горячим душем, дефилируя на скользкой поверхности… знаешь, чтобы удержаться и не пробить лбом ванну.

Ирина не могла отвести глаз, умиляясь озорным обаянием Шпаны. Доброе лицо, которое светилось солнцем, очаровывало. А настолько ясные улыбающиеся глаза казались такими искренними, безмерно счастливыми, любящими, какой-то божественной природы, ангельскими. Жаль только, успела поближе его узнать. И счастья в жизни этого юноши судьба давно не наблюдала. Ей стало жаль его: он сейчас ловит счастливый момент, кажется, позабыв обо всём. Но мелькающая печаль в его глазах, выдаёт временную маску на лице. И он всего лишь берёт жизнь, каждый миг – какие дают, какие позволяют. Пока не спорит с судьбой, смиряется. Но близок рок: получив в наследство совершеннолетие, силу, мужество, жестокую природу улиц, он не оставит течение жизни безвольным. Ломать будет пороги, свою судьбу, чужие жизни. Нет, никогда он не будет копать ямы, как сам себе лжепророчествовал. Будет знать свою силу – силу кулака, ножа, кастета, своей преданной компании. Сила эта, скорее всего, его и погубит.

Ирина вспомнила Дюрана: сила и дерзость сгубили того. Мимолётно она сравнила Дюрана и Данилу. Они очень схожи. В них обоих много добра, но ещё больше накопившейся жестокости. Непрощения. Мести. И гнев их – то праведный, то ослеплённый.

– Товарищ учительница английского по языку, вы где затерялись? Смотрите, а то даже не заметите, как забеременеете.

Ирина улыбнулась:

– С тобой, приятель. Я с тобой, поверь. – Словами она показала, что не обратила внимания на последнее слово, но поймала себя на мысли: как чертовски приятно защемило сердце. – Это вода. Разведи с мёдом. В чай нельзя. Горячее убивает полезные свойства. Или запивай.

– Ненавижу мёд. Слишком приторный.

Их весёлые глаза свелись на четвертинке батона, покрытой толстым слоем мёда, который стекал по пальцам Данилы и завис в сантиметре от его рта.

– Я ненавижу эту липкую субстанцию, говорил медвежонок пчёлкам. – Ира одарила Шпану улыбкой очарования. – Я только чуточку, и залез всей… всем телом в улей. О! Что видят мои очи!

– Да это чтоб хозяйку не обидеть. – Данила ломанул кусок батона с мёдом, едва не откусив пальцы, прокусил до крови; его терпение не подало вида боли. Он лишь мысленно вопил и тряс рукой, а лицо побагровело, хлопало ресницами выпученных глаз. Шпана шумно хлебнул остывший чай.

– Дитё, – улыбалась Ирина, поставила чашку на тумбочку.

– Мама?

Ирина промолчала. Она растянулась на диване, поправила халат, под голову подложила декоративную подушечку. Было видно, что ей нездоровится. Шпана поглощал еду обеими руками за обе щёки.

– Эй, медвежонок, не любящий медок. – Ира приподняла коленку, пальцами ступни слегонца толкнула Данилу. – Расскажи, что случилось. Почему ночевать негде? – Она умиротворённо вздохнула и сомкнула веки.

Шпана перестал жевать. Он застыл с бутербродом возле рта и не сводил глаз с ног «англичанки», умирал от желания – погладить.

– Пустяковое дело, – опомнился он, не желая, чтобы выглядело так, точно напрашивается на ночлег. – В общем, неважно. В смысле, нормально. Короче, ништяк.

Ирина перекинула ногу на ногу, сверкнув трусиками. Всё, это всё: фантазии Данилы неслись крыльями Амура к вожделенной цели, проламывали в дверях и стенах ходы. Главное, чтобы не кинули бумеранг и раньше времени не подбили.

Ирина открыла глаза, приподняла голову:

– Короткое замыкание?

– Почему? – Данила доставал дохлого муравья из мёда в чайной ложке, поднял глаза, которые снова упёрлись в женские коленки.

– Обрывочными фразами говоришь. Не хочешь – не рассказывай. – Ирина проследила за его взглядом. Ей стало неловко, но она его прекрасно разумела. Сама не так давно из этого возраста, и любила полупомешанного на сексе Дюрана. – Надо наждачную бумагу наклеить.

– Куда? Зачем? – встрепенулся Данила, часто моргая непонимающими глазами. – Кому?

– Вот думаю… себе на ноги, чтобы некоторые не истирали взгляд, а лучше чай пили да за обе щёки ели.

– Жестокость деву украшала, – Данила придумывал на ходу, – как лошадь старую забрала… – И тут он подумал, что слова: дева, старая и лошадь – зря прозвучали в стенах этой комнаты. Он серьёзно обеспокоился, что «милая англичанка» обидится, собрался извиниться и уже приоткрыл рот.

– Ах, вот так? – Ирина носовым платком прижала крыло носа. – Старая кляча, говоришь. А лошадь – этакий эвфемизм к слову страшная? И лучше бы прикрыться рыцарским доспехом? – Она поднялась с дивана, подошла к старинной этажерке. Щёлкнул выключатель, в торшере загорелся свет. Ира поискала в книжках со старыми переплётами, вытащила томик.

– Бабушка больная. Бабушка желает, чтобы ей почитали. Старая дева обожает, когда ей читают вслух. – Ирина вернулась к дивану, легла, прислонила голову к подушке. – И прошу, малец, не мямлить. Пожалуйста, внятно. Если что-то мешает, то вытащи это изо рта. Надеюсь, читать научен? – Ира взглянула на часы, бегущие зелёными стрелками на комоде слева от кухни. – У старушки бюллетень, а пионеру негде развести пионерский костёр. Так что до утра смело можно облагородить ум большим слогом, попереживать героям, поплакать о судьбах несчастных. Пионеры плачут? Пионеры не мужчины – плакать можно. – Ирина подмигнула, протянула Даниле книгу «Анна Каренина».

Некоторое время Шпана думал, как ответить на внутренний вопрос: «Что за фуфло училка пропихнула?» Наконец, вымолвил:

– Убежали от бабули – и мозги и каблуки.

Ирина тихо засмеялась, схватила подушечку и запулила в Данилу:

– Читай, ученик.

– Борзая баб-буля, – проворчал Шпана, открыл книгу. Декоративную подушку перекинул на кресло и сел на стул, голову наклонил ближе к уху Ирины. – Чтобы лучше слышать, красная шапочка.

– Только не ори. – Ирина закрыла глаза, глубоко вздохнула; правая ладонь покоилась на животе. – Понятно – серый волк. Я так поняла, что являюсь Красной Шапочкой. Это уже лучше. Хоть не дряхлая старушка.

– Серый волк, хм, это более чем лучше, – гордо ответил Данила. – Не пионер же всё-таки.

– Дитя серого волка.

– Шутница, – произнёс Данила, передразнивая с сарказмом в голосе. Он поелозил на стуле, уселся поудобнее и застыл, ловя собственное вожделение, запах женского тела, дурманящий аромат духов; млел от осознания, что в каких-то десяти сантиметрах лежит в лёгком халатике любимая «англичаночка». Надеясь, что всё же услышит: «Ладно, не надо, не ломай глаза на буквах», – он спросил:

– Читать?

– Читать.

Шпана мысленно выругался в рифму бранным словом, заканчивающимся на «ять», и возмутился:

– Я этот талмуд год мусолить буду.

– Читать, – приказал голос Ирины. – Никто не торопит.

– Все счастливые семьи, – забубнил Данила, – похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему. – Он замолк. Повисло долгое молчание.

Ирина приподнялась на локте, внимательно изучая лицо Шпаны: первые предложения окунули Данилу в собственную жизнь. Парнишка он ранимый, восприимчивый, сентиментальность на грани жестокости. Иногда, глядя на него, ей виделось, что он будет убивать с плачем на сердце. И наоборот, чтобы испытать чувство жалости, которое не один раз испытывал к себе, – будет убивать.

Ирина содрогнулась: и с чего так решила? Хорошо, если ошибалась. Иначе парень просто маньяк. Она с отвращением отгоняла такие непроизвольно приходящие ассоциации и поймала себя на мысли, что точно так же думала о Дюране. Но Юрка никогда не сказал ей плохого слова; они ни разу не ссорились. Но – как жестоко он мог избивать обидчика, своего друга, неважно кого, если заслужил или заблуждался. Чрезвычайно жестоко. Мог ударить ножом. За что и посадили.

– Стоп, – произнесла Ирина. – Возьми другую книгу.

– Какую?

– Там есть повесть Толстого, «Смерть Ивана Ильича».

Данила хохотнул:

– Смерть Ильича? Тебе интересно, как умер Ленин?

– Ленина разве так звали?

– Иван, Вован. – Недовольный Данила поднялся со стула и подошёл к книгам. – Вован. Эта мумия раскулачила моего прадеда. А прабабка потом повесилась в конюшне. Бабка моя сказала матери, что если будет носить красную тряпку, а позже это хайло лицезреть в виде комсомольского значка, то откажется от неё и проклянёт. Я тоже не хотел. Пионером-то, конечно, заставили. Но я почти всегда носил краснопёрый галстук в кармане. Края в бахрому резал. Ты не представляешь, как класснуха вешалась. – Данила почувствовал прилив злобы. – Так что я, если что, враг народа.

Ирина, опешив, раскрыла рот, часто заморгала, уставилась на «врага народа» с иронией в глазах.

– Так. Вот он. Смерть старого хрыча. – Данила резко развернулся, чуть не упал. – Ворона залетит. – Он ткнул указательным пальцем в воздух, указывая на приоткрытые губы Иры. – Товарищ, я вижу, как вы смеётесь надо мной?

– Что вы, враг. – Ирина улыбнулась. – Как можно хохотливую иронию вмещать в чужую гордость.

– Зачем тебе про смерть читать? Умирать собралась? Каренину… Думаешь смелая – под поезд бросаться. Или, если мне прививку в виде умной классики толкнуть… так я Толстого давно прочитал. Решила просветительством повоспитывать? А мне не нравятся Пушкины, Пришвины, Бунины и Есенины, Достоевские и Маяковские. Мне интересно читать Джек Лондона, Дюма и Купера. Интересно про Шерлока Холмса и Робинзона. А до смерти старого хрыча я, видимо, не дорос. Как и до джаза, Баха и Вивальди. Мне нравится скрежет металла. Хотя, Ваню понять-то можно. Подыхать-то неохота. И не хочется принимать, что подыхать-то всем положено. И что он вовсе не пуп земли, а такая же вошь навозная, как и все!

– Данила, поостынь. Ты как разговариваешь? Что с тобой? – Ирина часто непонимающе моргала и, казалось, вот-вот расплачется. – Я попросила для меня почитать. Всего-то. Для… меня, понимаешь. – Ира отвернулась к стене, кашлянула в кулак.

Шпана с испуганным лицом подскочил на колено перед диваном, обхватил ладонь «своей милой англичанки».

– Извини. Я не хотел. Пожалуйста. Я не на тебя злился. Я… – Данила искал слово, как сказать. – Ты… Ты… умираешь? – Его ладонь несмело погладила по волосам Ирины.

Ира соскочила с дивана, шлёпая босыми ногами по полу, направилась в ванную, по дороге пнув гитару.

– Не говори чушь! – бросила она через плечо гневным тоном.

– Ага, а то я не понял, – шёпотом произнёс Данила. Он сел на диван, раскинув колени, не выпускал книгу из рук и видел себя – бабкой, склонившейся над разбитым корытом.

Прошло полчаса. Шпана сидел неподвижно, вслушивался в звуки. Ему казалось, что стрелки часов на комоде не тихо-мирно тикают, а бьют по слуху огромным колоколом и добавляют молотом.

Ирина вышла тщательно причёсанная, на губах помада. Шею обвивал другой платок, на переносице сидели очки от близорукости.

– А ты, значит, о смерти не думаешь? – Она опустилась на диван подальше от Данилы. – Правильно. О ней мы начинаем думать, когда подкрадётся и заглянет в глаза. Нет, не подкрадётся, а подбежит. – Она как-то тяжело вздохнула – вероятно, с болью. – А когда вы дерётесь улица на улицу, там у вас, наверное, ножи, колья, цепи… Неужели ни разу не приходила мысль, что нож может достаться тебе?

– Нет. Вообще нет мыслей. Только как покрепче достать ворога. Наоборот, – глаза Шпаны загорелись, – бежишь толпа на толпу, хочется быть первым, врубиться в чужую массу и кромсать хайла, бить, разбивать челюсти, помогать друзьям… за друзей. Только после драки немного поразмышляешь о том, если пацана какого-то порезали. Или грохнули. А так, наоборот, вспоминаем, ржач гремит, обсуждаем кому и как репу расколотили, кому башку пробили. И, конечно, отмщение, всё кипит. Особенно, если проиграли.

– Безумцы.

– Ну так. Безумству храбрых поём вы́ песни!

– Хотя бы раз задавались вопросом – зачем?

– Пока будешь задавать «зачем», – усмехнулся Данила, – получишь в челюсть «почему».

– Тогда уж «потому».

– Или так, – кивнул Шпана.

– Чай поставить? Кинь ты эту книгу. – Ирина взяла поднос с журнального столика, ещё раз тяжело вздохнула. – Не хотела я тебе ничего прививать.

Данила наблюдал, как еле заметно виляя бёдрами, Ира скрылась за дверью кухни.

– Мне снова кажется? – чуть слышно спросил Шпана. – Я не буду чай! Мне не приноси!

***

В комнате царила тишина и властвовала жара от работавшего АГВ. В полумрак зала приятно вклинивался поток света от настенного хрустального светильника. Серебряный поднос на журнальном столике вобрал в себя крошки от пирожных и блюдца с чашечками, фантики от конфет. Ирина улыбалась над надувшимся животом Данилы от съеденных шести пирожных, трёх пирожков и кулька шоколадных конфет; с довольным разомлевшим лицом он сидел на диване раскинув ноги по полу и иногда икал: а то – мне чай не приноси.

– Я немного посплю, хорошо? – Ирина подала Даниле книгу. – Возьми, почитай. Не заскучаешь.

Он ответил ленивой улыбкой – настолько ленивой, что казалось, чьи-то невидимые руки из-за спины растянули ему рот на безмятежном лице:

– «Капитан сорви голова». Уже читал. Раз десять.

– Раз так, тогда, пожалуйста, помолчи, помечтай. – Ирина легла на диван головой к Даниле. Через несколько минут она впала в дремоту, и чуть позже тихо мерно засопела.

– Спишь? – прошептал Шпана. Глаза натолкнулись на верблюжье одеяло в ногах «милой англичанки». Он приподнялся, чтобы накрыть и замер. Взгляд бегал с места, где ворот халата слегка приподнимался, давая наблюдать начало подъёма груди, – на подол халата, где угол сполз, оголив красивое налитое бедро.

В стёкла окон хлестал дождь, дробью бил по металлическому подоконнику. Шпана в задумчивости вслушивался в ветер, чьё усталое дыхание спускалось в кухню через вентиляционную трубу на крыше и иногда издавало вой.

– Ира. – Дрожащие пересохшие губы Данилы проверяли шёпотом – крепко ли заснула Ирина. – Ира. – Он тронул её плечо. Казалось, пальцы сквозь ткань обожглись о нагое тело. Прерывистое дыхание Шпаны иногда останавливалось, взгляд из-под полуприкрытых век тонул в образе молоденькой «англичанки», сердце гулко трепыхалось.

Книга. Только книга в руках мешала полностью предаться обуревающим чувствам. Стараясь не шуметь, Данила подошёл к книжным полкам и поставил томик на прежнее место.

«Странно. Зачем она накрасила губы помадой?»

Шпана возвысился над спящим лицом Ирины, глаза прошлись по очертанию губ – полных, мягких, манящих: прикоснуться бы к ним поцелуем. Данила едва не задыхался, сгибая спину, ощущая страх по мере приближения губ к лицу Ирины; глаза округлялись, глубокое дыхание замерло. Чтобы не свалиться на спящую – Данила утопил ладонь в спинку дивана. Неожиданно он опомнился, резко отпрянул, чуть не оседлав поднос с чайником, задел ногой ножку столика, заставив удариться чашку о чашку.

Шпана зажмурил глаза, ощущая себя вором чужого сна.

– Только не просыпайся, – шептал он. – Только не просыпайся. – Дрожь возрастала, сердце буйно колотилось о стенки груди, готовое вырваться и, зависнув посреди комнаты, предательски грянуть колоколом – лишь бы остановили, дали отдохнуть. Данила сел на прежнее место, занёс ладонь над головой Ирины и замер. Глоток воздуха протолкнул душивший ком в горле. Жар прошёлся по телу, вдоль лопаток стекла струйка пота.

Шпана не мог больше сдерживать чрезмерную животную страсть, но посметь накинуться на «англичанку» – не представлял, чем такое закончится. Хотя, она давно не «англичанка»; она – его Ирина. Правда, она сама этого ещё не знает. Дрожащая ладонь Данилы опустилась на её густые волосы, пальцы перебрали несколько локонов.

Ирина не проснулась.

«Зачем она пускает меня домой? Ведёт себя как с равным, – размышлял Шпана, тяжело сглатывая слюну. – Нет. Она не такая. Она очень воспитанная, интеллигентная. Она вообще моя учительница по английскому». – Свободной ладонью он стёр пот со лба, во рту пересохло, жар пылал на щеках. Данила прошёл на кухню, охладил лицо водой из крана. Постояв, о чём-то споря в мыслительном диалоге, припал губами к холодной струе и пил до тех пор, пока желудок не наполнился водой, напомнив о слове «аквариум».

– Сейчас обратно польётся. Или лопну. – Данила вернулся в комнату, подошёл к дивану и опустился на колени.

Пальцы нежно гладили волосы спящей Ирины, глаза пожирали прекрасные холмики, прикрытые шёлковой тканью. Пальцы скользнули с волос на горячее ухо.

– Температура, – прошептал Шпана. Кончики пальцев погладили мочку. «Золотая серьга мешает, – нервничал Данила. – Вот». – Он медленно выдохнул горячий воздух, подушечками пальцев тронул пульсирующую венку на шее Ирины, тут же одёрнул ладонь. Отдышавшись, Шпана повёл ладонь по румяной щеке; пальцы коснулись уголка рта, прошли по подбородку, спустились по шее ниже, продолжая гладить, опускались сантиметр за сантиметром. Движения осторожные, нежные привели подушечки пальцев к вожделенным холмикам, остановились у их подножия, чтобы передохнуть перед дивным и опасным восхождением.

Шпана не сводил настороженных глаз с лица Ирины, даже забыл, как дышать. Сердце колотилось в висках, не хватало кислорода. Совесть и стыд на мгновение возроптали и заглохли. Наконец-то Шпана опомнился, полной грудью бесшумно вобрал воздух до боли. Капля пота сорвалась с на секунду зажмуренных глаз. Время для Данилы остановилось, а предательская капля набирала скорость и перерождалась в гирьку. Её полёт стал мчащейся вечностью, за которой никак не поспеть. На лице Шпаны взорвался испуг: крылья ноздрей часто вздрагивали, разрез сжатых губ искривился, подбородок с лёгкой щетиной отвалился, пульсирующие вены на жилистой шее вздулись. Данилу взбеленило, что невозможно было поймать эту «потливую» каплю, которая небольшой гирькой ударила по разрумянившейся щеке Ирины и приклеилась.

«Обратного пути у жизни просто нет», – нервно и беззвучно хохотнул Шпана. Его ладонь сжала грудь Ирины – настолько нежно, насколько возможно. Ему захотелось взглянуть, увидеть плод своего вожделения – нежнейшую часть женского тела.

«Если не видел, то значит не знаешь, так говорит Савах. И так теперь думаю – я».

Осмелев, Данила поднял левый ворот халата. Ареола груди ему показалась настолько нежной и манящей, что разум покинул голову, а оставшиеся инстинкты заставили прикоснуться к ней губами.

Ресницы Ирины задрожали. Она шевельнулась, приоткрыла рот, собираясь чихать, поднесла ладонь ко рту.

Данила откинул ворот халата, сжался в комок возле дивана, прячась от взгляда Ирины. Чихнуть не получилось, она замерла и – не проснулась.

«Дурак. Какой дурак, что творишь?» – ругал себя в мыслях Данила, но настырная вожделенность продолжила свой бесправный путь. Проблески благоразумия вспыхивали дохлыми молниями в мозгах, где похотливость и неуёмная страсть служили громоотводами. И как бы Шпана не противился обуздать сладострастное желание, рука не слушалась, ладонь поместилась на внутреннюю часть женского бедра. Данила стоял на коленях, ощущая необыкновенно гладкую кожу; ладонь скользнула выше. Пальцы ощутили горячую плоть через тонкий хлопок нижнего белья. Глубоко вдохнув, вытаращив глаза, Шпана замешкался, подавив желание – просунуть руку под резинку трусиков; ладонь придавила бугорок, жар ударил в пальцы.

Ирина вздрогнула и открыла глаза, неосознанно отбила руку Данилы, который отскочил спиной, опрокинул журнальный стол. Громыхал поднос, чашки, блюдца. Мысли Шпаны путались, широко взметались рёбра груди, в глазах метались – испуг, растерянность, стыд. Безрассудное состояние орало в рупор: что ты наделал, идиот?!

«Англичанка» остановила взгляд и молчала. Данила не знал, куда спрятать взор, чтобы не видеть немого укора Ирины, который унижал, презирал, давил и, словно обладая гипнозом, не позволял отвести глаза.

«Ну почему молчит?! Ну чего так смотрит?! Я сейчас сдохну! Скажи что-нибудь! Говори, кричи! Не молчи!» – метались мысли Шпаны

– Данила.

Шпана тяжело сглотнул.

– Ты вор, – продолжила Ира.

– Почему? Я ничего не крал, – тихим голосом возразил Данила, склонив голову, словно подставил под плаху.

– Ты украл всё самое лучше… Ты украл нежность с моего тела и… – Ирина в растерянности не знала, как себя повести и что сказать. – Ты крал… Главное – украл доверие и хорошее… отношение, украл честные отношения, растоптал дружбу. Прежде всего, ты украл у себя. – Ирина перевела дыхание. – И твоё воровство слишком подлое и отвратительное. Ты украл чувства, ощущения, прикосновения, которые тебе не положены, не дозволены. Ты украл моё тело, как похабный медведь мёд из улья, и бессовестно наслаждался. Украл тело так, что никогда не вернуть.

«Снова этот взгляд, убивающий презрением. Хватит презирать. А зачем пустила?» – Шпану начало гневить положение виноватого.

– Ты украл нашу дружбу, кинул в грязь и растоптал.

«Да пошла ты».

– Жизнь, как огромная река, начинается с капли, с ручейка, переходит в бурные потоки, мощные пороги. Она извилиста, там есть водопады и лагуны, омуты и болота.

– Лагуны в океане, – возразил Шпана, проскрежетав зубами.

– И если, – продолжала Ирина, не слушая оправданий, – купаясь в лазурной воде, на берегу тебе захочется сунуть ногу в грязь, в болото, источающее зловоние… Уже никогда вода в твоей лагуне не будет чистой. И другие, увидев то, что доселе янтарные воды… воды чистоты бриллиантов… прекрасные воды помутнели от ядовитой грязи, то они сочтут твою воду потерянной, похабным мутным омутом и будут скидывать туда помои и отходы, будут плевать и мочиться…

Данила икнул. Тошнота подступила к горлу. Он вскочил на ноги, зажав рот ладонями, проскочил в туалет. Освободив желудок от ужина, поспешил одеться и выскочить на улицу.