Читать книгу Шпана и первая любовь: 2 - Артур Рунин - Страница 6

Ирина поднесла горлышко чайника к стакану, наполнила водой и вышла из кухни. Она задумчиво посмотрела на диван, перевела взгляд на кресло, журнальный столик, книги.

«Стоящая за спиною тень – лишь тень, не более».

Подражание, чванство, несбыточные мечты – самообман. Непризнание естественного, неприятие. Разве не слышала, не дружила с компанией, где пацаны бахвалятся фантазиями о женщинах старше их на пять, семь, десять лет. В таком возрасте они смотрят на ровесниц, но часто возносят грёзы к зрелым женщинам. Сколько раз Дюран желая нанести ей обиду, рассказывал, как умело дарила ему любовь двадцати пятилетняя самка, когда самому было семнадцать, раня её девичье сердце. И знала, что врёт. А иногда знала, что и было, прощала. И вот этот юноша. Разве не видела, что Данила влюблён? Разве непонятно – почему он приходит? Им, этим пацанам, или парням, кажется – они уверены, что женщина старше сверстниц более раскрепощённая, но чище. Более уступчива, легкодоступная. Они ошибаются. Они самоуверенные. В их крови переизбыток гормонов. Поэтому такое искажение восприятия, как случилось с Даниилом. Если коснуться нечаянно грудью, если дружеский поцелуй в щёку – вмиг нездоровый мозг из-под бушующих гормонов решает: женщина хочет, завлекает, намекает. Глупцы. Глупец!

Ирина подошла к окну, устремила грустный взор вдаль, но не улицы, где петляли дороги, возвышались дома и деревья, а туда, откуда веяла смерть. И она подумала, что как бы ни тоскливо было сейчас на душе, дождливая серость на миру, тем не менее – как же прекрасно жить. Хочется, очень хочется жить. Мысли вернулись к Шпане.

Страсть не мог унять. Не смог сдержаться. Воспользовался моментом пока спала. Думал, крепко, и попался, воришка.

Ирина положила на язык таблетку, поднесла стакан с водой к губам.

«Страсть юноши уложила волю на лопатки. – По лицу скользнула тень улыбки, в глазах – застоявшаяся печаль. – А есть ли воля у таких – против случая и вожделения? Самые страшные преступления, изнасилования совершает толпа подростков. В тёмном переулке встреча с такой компанией – беда!»

Унылые глаза перевели взор на далёкий тротуар, на проезжую дорогу: серые люди спешат, редкие машины проезжают с гордыми хозяевами. Ирина поймала себя на мысли, что в каждом выискивает Данилу. Даже когда взглянула на памятник, чуть не ахнула от увиденного: вместо лица воина ей почудилась добрая ухмылка Шпаны.

– Это уже невозможно! – воскликнула она и отошла в комнату. – Так нельзя!

Пальцы держали рамку с фотографией Дюрана, взгляд устремился в безнадёжность прошлого.

– Я скучаю по этому парню, – прошептала «англичанка», cчитавшаяся чуть ли не собственностью Шпаны. – Что это, Дюран? Заигралась? Мне стыдно. Прости. Но мне нужно видеть этого мальчишку. Хочу слышать его. А, глаза! Видеть его глаза. Такие… Мне кажется, по глазам этого мальчика можно написать целый том, целую «Войну и Мир». Его личную войну и его личный мир. – Ирина улыбнулась. – Быть может, диссертацию написать. Почему нет? Глупость? Возможно. Про диссертацию. Но не могу себе объяснить то чувство… нет, скорее не любовь, но чувство… В его глазах есть всё – горечь и страх, радость и печаль, звериная злоба и ангельская доброта, месть и отступление, божественное, небесное… Не перечислить! Его печальные синие глаза кружат голову, делая если не безумной, но неразумной! Глаза – хочется лететь в их глубины, желания, чтобы они тебя пожирали, жгли и… одновременно трепещущее чувство. Они ласкают, умиляют. В них океаны доброты. Целые небеса сочувствия, преданности и предательства. Бездна этих глаз сумасшедше бездонна. – Ирина помолчала. – Водоворот кружит, хочется закрыть веки и бездействовать. Кинуть себя в уносящий, затягивающий омут и захлебнуться в их тоске. Хочется плакать и ласкать их боль. Видеть в них, не переставая, своё, своё отражение. Только своё, чёрт вас всех побери! Стать тенью, светом, взглядом этих глаз. Я умираю по ним. Нет, это не… любовь. Мне незнакомо это чувство. Возможно – жалость? Возможно, Дюран, в них я вижу – тебя? Вы так похожи. Но я не хочу жить и не видеть этих глаз. Была мысль написать заявление в милицию. Ярость переполняла мой разум. Теперь, оборачиваясь, мне невозможно стыдно. Как же хорошо, что я опомнилась. Представляешь, мне стыдно, когда со стыда должен сгореть этот бесшабашный юноша. Не могу представить, если бы заявление легло на стол под руку мента, как под печать оставляющее клеймо. Что с ним было бы тогда? Как бы я посмотрела в эти глаза, без которых… не видя их, не могу жить ни дня. Мне хочется и смеяться, и плакать. Я полюбила эти глаза! Сумасшествие. Как можно полюбить только одни глаза? Быть может, говорят глаза свет души, и я полюбила душу? Дюран, скажи, душу? Прости. – Ирина почувствовала неимоверную усталость, словно чужие огромные руки выжали все живительные соки; слегка дрожащие кончики пальцев медленно провели по стеклу портрета. Губы застыли в поцелуе на лике своей первой любви. Ирина сомкнула ресницы. В голове играла печальная музыка, клавиши фортепиано обменивались переходами со скрипкой, меняли тональность меланхолии, переплетали ноты, создавали заунывную тоску. И в хор им рыдали мысли.

– Дюран, родной мой, уже скоро… – Ирина накинула лёгкий плащ, взяла зонтик и села на кресло. Посидев в замешательстве, она подняла трубку телефона, набрала номер. Пока шли гудки, Ира тихим голосом произнесла:

– Я обманываю себя. Не верю в существование души, как и бога, но надеюсь. Понадеюсь. – Она закрыла глаза. – С ума сойти. – В первые она перекрестилась и застыдилась. Нужно память словам вытесать на самой высокой скале: «Лишь только на смертном одре мы начинаем верить в бога».

Ирина задумчиво глухо произнесла:

– Полюбить душу – не полюбить человека разве?

– Алло, – слетел с телефонной трубки хриплый голос отца.

– Папа, здравствуй. Ты свободен сегодня?

– Доченька, когда тебе нужно – я всегда найду время.

– Спасибо, папочка. А машина? – Ирина улыбнулась, рассматривая на стене картину со смиренно тонущей Офелией.

– Готов весь, как конь вороной на скачки.

– Покатаемся по городу? Нужно человека найти.

– Пять минут, и я подъеду.

– Отлично. Я тогда сама подойду.

– Хорошо. Бегу в гараж.

– Папа!

– Что доченька?

После короткого молчания Ирина почти шёпотом ответила:

– Спасибо, папа.

***

Под писк хулиганящих крыс и шум канализационных труб Данила и Алька просидели в подвале трое суток. Бестия – то третировала несчастного Шпану, то впадала в анфиладу монотонного плача; Данила – то совершал сделки с дьяволом, то являл себя Христом-спасителем. Три дня и три ночи ни одна живая душа не посетила сие мероприятие. Наконец-то они вылезли на улицу – и то, потому что нечего было пить и нечем было освещать сарайчик.

Вдоль разбитой дороги справа тянулся бетонный забор, по другую сторону раскидались частные одноэтажные домики.

– Ты жмот. – Алька пинала камушки на асфальте, упокоив кулаки в карманах куртки, качала головой и – то мычала, то акала, выдвигая под небо новорождённую мелодию. Шпана шёл следом, изображал игру на скрипке под заунывный вой, исходящий из губ Бестии. Их подошвы тонули в цементе, который просыпали тысячи раз проехавшиеся грузовики из неподалёку находившегося цементного завода.

– Солнышко выглянуло, – весело объявила Бестия и снова завыла новую мелодию.

– Не загребай. – Шпана недовольно воротил нос. – И не пинай эти грёбаные камни, иначе обчихаюсь. И хватит петь так, словно вдоль дороги одни повешенные болтаются. Лучше скажи, как следить будем за твоей мамкой?

Алька подпрыгнула, подняв клок серого тумана, – или цемент успел высохнуть сверху или недавно рассыпали.