Читать книгу Шепот Ариадны - Артур Юрьевич Газаров - Страница 3

Час спустя Лев Корсаков переступал порог хранилища №7. Место было оцеплено стандартной желто-черной лентой с зловещей, уже ставшей клише надписью «Не входить». Лев Александрович прошел под ней, не пригнувшись, как призрак, не заметив ее существования, словно эта преграда была лишь для живых, а он существовал где-то на грани. Воздух внутри был холодным и мертвенно-неподвижным, с сладковатым, приторным привкусом тления и чего-то металлического, который не мог перебить даже едкий, удушливый запах хлорки, немощно висевший в пространстве. На полу, у стеллажа с шифром «Р-91», мелом был очерчен неестественный, скомканный силуэт. Поза эмбриона, кричащая о последней, отчаянной попытке спрятаться, свернуться, исчезнуть.

Корсаков поставил на пол свой потертый, видавший виды армейский рюкзак, отстегнул молнию с характерным, резким звуком. Действия его были медленными, выверенными, почти ритуальными, лишенными суеты. Он достал старенькую настольную лампу с зеленым, потускневшим от времени абажуром, подключил к длинному, скрученному в бухту удлинителю. Щелкнул выключателем. Резкий, контрастный, почти театральный круг света упал на меловой контур, превратив его в подобие древнего, нечитаемого знака, оставленного неизвестной, ушедшей цивилизацией.

Но Корсаков не смотрел на этот знак. Его взгляд, сканирующий и пристальный, словно луч лазера, скользил по пространству вокруг, выискивая невидимые глазу детали. По толстому, бархатному слою пыли на соседних стеллажах, искал следы нарушения, потертости, отпечатки чужого присутствия. По высоте полок, вычисляя линии обзора, углы, с которых можно было подойти незаметно. Он искал не улики в привычном, криминалистическом смысле – отпечатки, волокна, пятна. Он искал точку входа. Опорную площадку для сознания. Ту самую психологическую скважину, в которую можно было бы вставить отмычку своего восприятия. Место, откуда можно было начать немой, односторонний диалог с мертвецом.

Корсаков был дома. В своей стихии. В аду, который сам для себя выбрал.

Вещи Бориса Лебедева, аккуратно упакованные в прозрачные, бездушные доказательственные пакеты, лежали на импровизированном столе, сколоченном из двух ящиков: дорогой, мягкий кожаный портфель, щегольской кожаный ежедневник, массивная, тяжелая заграничная ручка, пачка свежих, еще пахнущих типографской краской распечаток.

Корсаков не касался их голыми руками. Лев Александрович достал из рюкзака пару тонких, почти невесомых хлопчатобумажных перчаток и медленно, тщательно натянул их на свои крупные, жилистые руки, на каждый палец отдельно. Это был не просто криминалистический протокол, а нечто большее – проведение сакральной границы. Ритуальная пелена, саван между его хрупким «я» и той чужой, навсегда умолкшей личностью, в чью шкуру, в чью память ему предстояло насильственно, болезненно вселиться.

Корсаков начал с портфеля. Аккуратно, с почти хирургической, бережной нежностью, извлек бумаги. Черновики с пометками на полях, хаотичные, нервные заметки на разноцветных стикерах, газетные вырезки, пожелтевшие от времени. Картина начала проступать, как проявляется снимок в красном свете фотолаборатории. Лебедев работал над книгой о забытом, почти мифическом поэте-диссиденте Василии Рябинине. «Голос, растерзанный временем» – рабочее название, пафосное и претенциозное, выдает определенный склад ума.

Корсаков уловил стиль, ухватил его, как улавливают запах. Язвительный, уверенный, с постоянной, сквозной нотой интеллектуального превосходства. Лебедев не восхищался Рябининым. Нет. Он его «открывал», присваивал, намереваясь выстроить из чужой трагедии, из чужой немой боли монумент собственной значимости, пьедестал для своей карьеры. Охотник за славой, раскапывающий могилу для личного триумфа, не задумываясь о кощунстве.

Затем Корсаков взял в руки незаконченную, оборванную на полуслове рукопись последней главы. Он медленно, словно неся груз, обошел меловой контур на полу и сел на единственный, грубо сколоченный стул, спиной к месту убийства, положив листы на колени, ощущая их шершавую фактуру даже через ткань перчаток. Корсаков выключил лампу.

Тьма поглотила его мгновенно, густая, тяжелая, абсолютная, как погружение в чернильные воды глубочайшей пещеры. Только так. Без зрительных раздражителей. Без шума. Без прошлого и будущего. Только чистое, незамутненное восприятие. Ловушка для призрака.

Корсаков начал дышать. Медленно. Глубоко. Намеренно. Метод «эмпатической реконструкции» не был ни магией, ни клиническим гипнозом. Это была тотальная, мучительная, выматывающая фокусировка, перераспределение внимания, болезненное, почти самоубийственное усилие по растворению собственного «я» в чужой памяти, в чужой жизни. Он представлял себя Борисом Лебедевым. Не жертвой, не трупом в меловом контуре, а живым, полным сил, амбиций и самоуверенности человеком, который шел по этому самому хранилищу три дня назад, не зная, что это его последний путь.

Вдох.

Кожа портфеля, гладкая, ухоженная и дорогая, под пальцами перчаток. Едва уловимый запах дорогой кожи, смешанный с терпким, навязчивым ароматом одеколона. Чувство легкого, снисходительного презрения к этому затхлому, пропахшему смертью и бумажной трухой миру. Уверенность, что он здесь временно, что он выше этого.

Выдох.

Уверенность, просачивающаяся в каждую клетку, наполняющая каждую жилку. Уверенность хищника, интеллектуального альфа-самца, находящегося на вершине своей пищевой цепи. Он – Борис Лебедев, критик, делающий репутации и ломающий карьеры одним росчерком пера. Лебедев приехал в эту глушь, в это царство пыли и молчания, за золотой жилой – за неизвестными, запретными стихами Рябинина, за его потаенными, сокровенными дневниками. За тем, что сделает его книгу разорвавшейся бомбой, а его самого – властителем дум, трибуном, открывателем истин.

Вдох.

Нетерпение. Легкая, раздражающая досада. Эти архивы – помойка, черт возьми, свалка истории, но именно на помойках, в самых темных углах, иногда находят настоящие, не огранённые, кровавые алмазы.

Выдох.

Он нашел нужную папку. Тот самый шифр «Р-91-Д». Д – «дневники». Пальцы, привыкшие стучать по клавиатуре, теперь листают пожелтевшие, хрупкие, готовые рассыпаться листы, испещренные убористым почерком. Внезапно – остановка. Найден ключевой документ. Не просто запись, а ключ, отпирающий потайную дверь в сознание поэта. То, что перевернет все устоявшееся понимание о Рябинине, выставит его в совершенно ином, шокирующем свете. Не торжество, нет. Спокойная, холодная, глубокая удовлетворенность охотника, нашедшего заветный, единственный след, трофей, ради которого и затевалась вся эта охота. Лебедев аккуратно, почти благоговейно, бережно кладет находку в свой портфель, этот ковчег его будущей славы. Он чувствует себя хозяином положения, демиургом, переписывающим историю, вершащим суд. Он не боится. Зачем бояться? Он здесь добытчик, триумфатор. Тени прошлого не могут причинить вред тому, кто держит их самые сокровенные скелеты в своих руках.

И тут… что-то меняется. Сдвигается. Ломается.

Корсаков-Лебедев замирает. Не физически, а внутренне.

Не от страха. Пока еще нет. От… удивления? Легкого, мгновенного раздражения? Чьи-то шаги? Нет. Тишина. Но тишина стала иной. Насыщенной. Целевой, сконцентрированной, как поток света сквозь линзы объектива. Воздух сгустился, стал вязким, как сироп, им стало трудно дышать. Кислорода стало меньше.

Корсаков почувствовал легкое, знакомое, как старая, незаживающая рана, головокружение, предвестник надвигающейся, сокрушительной мигрени. Его собственное «я», затравленное и израненное, пыталось вырваться из навязанной, чужой оболочки, вернуться в свою безопасную скорлупу. Он проигнорировал это, вдавил панику внутрь, заморозил ее. Он должен был уловить последнее, самое важное ощущение. Лебедев оборачивается? Видит кого-то? Нет. Он не видит угрозы, не распознает ее. В его выстроенном, комфортном мире нет места для грубой, физической угрозы. Возможно, он даже говорит. Что-то простое, снисходительное, привычное. Вроде: «А, это вы… Я как раз нашел кое-что интересное. Любопытнейшие детали».

И затем – стремительный, неожиданный, абсолютно чуждый его реальности удар.

Не во тьме слепой, животной ярости. А… методично. С холодной, выверенной, безжалостной точностью хирурга, знающего, куда и как нанести разрез. Удар не спереди, не в лицо, а… сбоку? Сзади? В область шеи? Темнота. И уже потом, в последний, микроскопический, растянутый в вечности миг, прежде чем сознание угасло навсегда, – не страх, не адская боль. А шок.

Глубочайшее, экзистенциальное, обрушивающее всю вселенную недоумение.

«Как?.. Почему?.. Я же был хозяином положения… Я же все контролировал…»