Читать книгу При свете зарниц (сборник) - Аяз Гилязов - Страница 5

Это уж всегда так. Уезжаешь ли из деревни, приезжаешь ли – без мучений не обойдёшься. Железнодорожного пути нет, а от парохода до Куктау шестьдесят с гаком. Попадётся попутка – твоё счастье, нет – топай пешком.

Исхак, сойдя в Набережных Челнах с парохода в шесть утра, еле-еле дотащился к семи до кладбищенской ограды: знаменитая челнинская лестница в километр длиной – попробуй быстро поднимись по ней с чемоданами! Обтерев со лба пот, стал голосовать. Машины проходили в нужную ему сторону довольно часто и пустые, но, по странности, ни одна не останавливалась.

Отчаявшись, он вышел на середину дороги. Кричал, махал руками, но машины объезжали его, даже не замедляя ход. Исхак достал красненькую книжечку, которая удостоверяла, что он является работником Министерства сельского хозяйства, и принялся размахивать ею. Тогда один из шофёров, сжалившись, остановился и объяснил, что прислали нового инспектора ГАИ, который караулит «левых» пассажиров на выезде за Челнами под мостом. Никто не хочет из-за тридцатки лишиться прав. А так бы, конечно, каждый взял пассажира – деньги никогда не лишние.

Шофёр укатил, оставив в клубах пыли впавшего в полное отчаяние Исхака. Не тащиться же пешком с двумя тяжеленными чемоданами шестьдесят километров!.. На его счастье, из-за поворота показалась запряжённая в лубяную повозку гнедая лошадка с сивоусым возницей. Исхак, подойдя к нему, попросил подвезти.

– Да ведь я скоро сворачиваю, – отвечал возница. – Поеду на пески.

– Довези хоть до моста через яму, – взмолился Исхак.

– А дальше на козе поскачешь?

Сухая просьба не помогла, пришлось вытащить из кармана пятёрку.

Добравшись до моста, Исхак поставил чемоданы и оглянулся по сторонам.

– Эй, – крикнул он. – Где вы тут?

Из кустарника вылез молодой низенький милиционер в большой фуражке, охлопал прутиком запылившиеся брюки, потом воззрился на Исхака чёрными глазками.

– Сидите тут! – выругался Исхак. – Секретку нашёл! В соседних республиках известно, что вы здесь прячетесь!

У милиционера даже ресницы не дрогнули – как стоял, расставив ноги, высокомерно глядя на Исхака, так и продолжал стоять.

– В чём дело, почему шумите, гражданин?

– Я из-за вас с семи часов на дороге торчу, уехать невозможно!

– И не уедете! Распустились шофера вконец, озолотились на леваках!

– Хорошо, а как добираться прикажете?

– Моё какое дело? Мне за этим следить не поручено.

Исхак с бессильной ненавистью оглядел огромную фуражку, сапожки милиционера, потом принялся, стараясь сохранять спокойствие, объяснять, что автобус между деревнями и городом не курсирует, в машины попутные теперь тоже не сажают, как же добираться? Но маленький лейтенант, не слушая, качал головой.

– Моё дело сторона, я должен за порядком следить, а дальше пусть думают другие! – твердил он, сшибая прутиком головки ромашек.

И такому доверили власть, навесили погоны!.. У Исхака чесались кулаки отлупить тупицу, но вместо этого он вздохнул, поднял чемоданы и поплёлся дальше, навстречу горячему, набравшему уже силу солнцу.

По бокам пыльной, в рытвинах и глубоких колеях, разбитой дороги рос грязный репейник, горько пахла полынь. Солнце поднялось высоко, ветра не было. Исхак давно уже снял пиджак, расстегнул ворот нейлоновой рубахи, но всё равно обливался потом, сердце колотилось гулко и часто, словно намереваясь выскочить из груди, в висках звенело. Наверное, поэтому он не сразу обернулся на гудки. Сзади сигналил «зилок».

– Ты что, братец, решил, что челнинская дорога – это беговая дорожка на Сабантуе? – крикнул шофёр, притормозив и открыв дверцу кабины. – Несёшься, словно на приз. Куда путь держишь?

– В Куктау.

– Садись.

– Закона не боишься?

– Закон под мостом остался. Правда, грозил: догонишь, не сажай! Зверь, а не человек. Как не сажай, если шестьдесят километров! Да в кабину садись, братец, тут помягче, – сказал шофёр, видя, как Исхак, забросив чемоданы, сам полез в кузов.

– Спасибо, тут на ветерке вольнее. Голова разболелась от солнца.

Машина тронулась. Исхак совсем расстегнул пуговицы – ветер приятно холодил разгорячённое тело, надувал сзади рубаху. Обтерев мокрое лицо платком, Исхак усмехнулся: платок почернел от пыли.

Наконец машина затормозила на задах Куктау. Шофёр, опуская в карман хрустящую тридцатку, усмехнулся.

– Ну вот и оставили мы закон с носом! Уж дома выпью сто грамм за его здравие! Икаться ему будет. – И, тронув машину, помахал рукой. – Счастливо погостить!

– Спасибо! – откликнулся Исхак, поворачивая с дороги на свою тропинку.

У воды несколько женщин, белея голыми икрами, складывали сделанные из навоза кирпичи на топливо. Увидев незнакомого мужчину, они сразу обдёрнули подоткнутые под резинки штанов подолы. Исхак тоже их не узнал.

Вдыхая знакомый запах кизяка, Исхак не спеша шёл вперёд. Чемоданы словно бы стали легче.

«Кто, интересно, из знакомых встретит первым?» – думал он, приятно волнуясь. На случай, если встретятся ребятишки, Исхак обычно напихивал в карманы конфет, но уже в прошлый приезд он, столкнувшись с ребятишками на тропе, так и не смог угадать, чьи же они. И дети стояли, склонив, как гусята, головы набок, шмыгали носами, настороженно глядели на чужого дядю.

Сегодня ему никто не встретился. Только две козы, бродившие по заросшей сорняками кукурузе, меланхолически последили за ним жёлтыми глазами и продолжали жевать. Над огородами струилось жаркое марево.

Мать писала, что живёт у тётки Зулейхи. Не доходя до улицы, Исхак, поставив чемоданы, обобрал репьи с брюк, отряхнул и надел пиджак, причесался. Во рту был горький привкус, руки дрожали.

Прождав целый день, Махибэдэр пошла в прохладный чуланчик, прилегла на брошенном на пол тулупе. Но сна не было. Ворота ли где стукнут, мышь ли зашуршит – каждый раз сердце у старой начинало колотиться.

У Зулейхи очень голосистый петух. Завидит где-то парящего коршуна – сразу начинает надрываться от крика, словно на пожар сзывает. Взлетит на забор и, хлопая крыльями, раз пять подряд дерёт глотку, орёт своё «кукареку».

– Чтоб тебе камнем подавиться, прости Аллах! – плюнула Махибэдэр и поднялась. Нет, не заснуть. Повесила на гвоздь тулуп, снова вышла во двор. Тени совсем длинные стали, видно, не приедет Исхак. Нипочём ему, что мать истомилась в ожидании. Да и Хусаин из правления посылал узнать, не приехал ли…

Совсем было повернулась уйти в дом, как открылась калитка.

– Сынок!

– Здравствуй, мама!

Крохотная Махибэдэр утонула в объятиях высокого и широкоплечего сына. Вытянув шею, она поглядела за его спину: нет ли снохи? Надеялась, что обрадует-таки её Исхак, приедет, ничего не сказав, с женой. Знает ведь, как ждёт мать, чтобы он женился. С этой надеждой Махибэдэр и супу побольше сварила. Конечно, огорчительно встретить сноху в первый раз и в чужом доме, но лишь бы Исхак женился, лишь бы женился! Наживут дом…

Но Исхак опять был один…

Тяжело вздохнув, Махибэдэр засеменила к крыльцу. Исхак поднял чемоданы и двинулся следом.

– С утра жду. И суп-то, наверное, переварился, сынок…

Подбросила сухих щепок в очаг, раздула самовар – словно ветром теперь носило старую. Хоть и без снохи, а всё ж таки сын приехал. Сын приехал!..

– Утром, говоришь, пароход пришёл? Господи, какой же ты голодный, наверное! Ну, подожди, теперь уж скоро!

Исхак улыбнулся, глядя, как суетится мать. Кто ещё на свете так обрадуется ему, кто станет так чистосердечно хлопотать?

– Ничего, мама. Ещё можно терпеть, не спеши уж слишком…

Он сходил во двор, умылся, сказал то, что, знал, придётся старой по душе:

– И всё же на нашем конце мягче вода.

– Ещё бы! У нас в колодце самая мягкая вода в деревне! – подхватила обрадованная старушка, протягивая ему вышитое полотенце.

– Это вроде наше полотенце?

– Наше. А вообще-то, не говори, сынок, всё добро погорело! Только мелочь удалось вынести…

Махибэдэр начала быстро рассказывать о пожаре, думая потом перевести разговор на дом – строить его, не строить, но Исхак ни словом не поддержал разговора. Подошёл к стене, начал разглядывать фотографии в рамке под стеклом.

– А что, Ахмадулла-абзый всё так же работает на пасеке?

– Там… Зулейха тоже к нему утром пошла. Готовятся мёд откачивать.

– А Ильдар по-прежнему на Урале?

– Там. Написал, что приедет работать на нефть… Сынок, не ходи босой. Полы крашеные, ты потный…

Самовар вскипел, в казане забулькал суп, запахло варёным мясом.

Сначала напились чаю. Исхак с удовольствием поел пресных лепёшек и свежих сливок, Махибэдэр отведала городских гостинцев: маковой халвы, батона с изюмом. Исхак долго, повторяясь, рассказывал, как ехал на пароходе, как сошёл в Челнах и ловил попутку, как ехал на телеге и ругался с маленьким милиционером. Можно было подумать, что в их жизни за долгие годы разлуки не произошло событий более значительных. Махибэдэр с гордостью и нежностью глядела на красивое лицо сына, слушала его голос, но на сердце было тяжко и грустно. Не хочет Исхак говорить о главном. Значит, ещё ничего не решил для себя. А как же быть ей?

После обеда Исхак открыл чемодан и достал пушистый оренбургский платок.

– Это тебе, мама. Зимой хорошо в нём, тепло будет.

– Спасибо, сынок. Спасибо за почёт и уважение… – сказала Махибэдэр и заплакала, зарывшись лицом в мягкий пух платка. Раз привёз такой подарок, значит, уж не будет уговаривать ехать с ним в город… Старая сама не могла понять, рада или не рада она этому.

В открытом чемодане лежал ещё такой же платок.

– Этот кому? – Махибэдэр испуганно и радостно подняла голову. – Снохе?

– Снохе?… – Исхак грустно усмехнулся. – Да нет… Это для Банат-апа[3].

– Пусть и для Банат будет. Хорошо… – Махибэдэр ощутила, как кольнула сердце ревность. Банат с матерью уравнял, хорош, нечего сказать!.. – А снохе что? Или без подарка обойдётся?

– Пока обойдётся… Нет пока снохи, мама…

Махибэдэр снова залилась слезами.

– Эх, сынок, сынок… Видно, живой мне не дождаться, когда ты женишься… Грех мёртвых ругать, но кто её поставил на твоей дороге, эту дочку Хаерлебанат! Опять уйдёшь и пропадёшь там?

Исхак отвёл глаза, вытащил вторую шаль из чемодана, аккуратно завернул в газету и положил на край сакэ[4].

– Надо сходить, мама… – сказал он, помолчав. – Ты сама знаешь, что надо…

Махибэдэр вскинулась, даже щёки покраснели пятнами. Ей захотелось вспылить, наговорить сыну обидных слов, но сдержалась. Столько лет ждала этой встречи, и теперь по-глупому разругаться? Нет… Только на сердце стало горько и сухо, словно песком присыпало…

– От Нуруллы-абзый письма приходят, не слыхала, мама?

– Слыхала, приходят. Никак не успокоится, бродяга, всё ездит. Счастья, видно, ищет. Давно я не встречала Хаерлебанат… У каждого свои дела, свои заботы.

Исхак поднялся.

– Хоть сегодня побудь дома! Я на тебя и поглядеть-то не успела.

– Да я не надолго, мама… Скоро вернусь.

Вот вышел во двор. Открыл ворота. Закрыл. Постоял немного, держась за ручку калитки. Закурил, видно, размышляя о чём-то. Потом зашагал в нижний конец деревни.

Махибэдэр, наблюдая за сыном в окно, всё не верила, что он пойдёт к Банат. Надеялась, что повернёт в верхний конец, к Хусаину, в правление. Неужели так тянет его старая любовь, что, двух слов с родной матерью не сказав, заторопился в дом Сании?

Старая опустила голову на подоконник и тихо заплакала.

Но вот снова скрипнули ворота, Махибэдэр вскочила, утирая лицо подвернувшейся под руку тряпкой. Вернулся, слава Богу!

Кто-то кашлянул во дворе. Это не Исхак.

– Здравствуй, Махибэдэр-тути!

Хусаин…

– Здравствуй, сынок Хусаин… С Исхаком пришёл повидаться?

– Люди видали, приехал будто?

– Приехал… – У Махибэдэр снова навернулись слёзы. – Видишь, дома нет… Ушёл…

Хусаин потоптался у порога, отводя глаза. Сказал бодрым голосом:

– Ну что же, увидимся, раз приехал. Я так, по дороге заскочил… Ничего, пусть сходит, куда ему надо, повидается… Придёт и наш час, не огорчайся, Махибэдэр-тути…

Махибэдэр кивала головой, тайком утирая мокрые ресницы кончиком платка. В то, что придёт и её час, она уже не верила сегодня. Хотя Хусаин говорил очень бодро и улыбался весело, глядя на неё, но глаза у него были виноватые и грустные…