Читать книгу При свете зарниц (сборник) - Аяз Гилязов - Страница 8

Сестёр Исхака послали на трудовой фронт, в марийские леса, на лесоповал, мать работала на овечьей ферме, пропадала там день и ночь, Исхак работал возчиком, тоже иногда сутками не возвращался домой. Всем приходилось туго.

Он вырвал из старого учебника географии карту и прикрепил к стене над своей постелью. Взятые немцами города он отмечал чёрными стрелками. Фронт стремительно катился по земле России. Исхак со сжимающимся в тоскливом предчувствии сердцем следил, как катится война к тому городишку, где жила Сания. Когда же обведённая красным карандашом точка осталась далеко под немцами, Исхак сорвал карту со стены и сунул на дно сундука.

Писем от Сании не было. Ни она, ни Хаерлебанат ни разу не написали с тех пор, как уехали. Исхак писал письмо за письмом, но все они уходили, как в прорву.

Что случилось?… Иногда Исхак в отчаянии принимал решение – поехать самому в эту неведомую Белоруссию и разыскать Санию. Потом, одумавшись, он безнадёжно махал рукой. Куда он поедет, почти не знающий русского языка подросток, где он разыщет её в этом хаосе, в этой крови?

Фронт подкатился к Волге.

Исхак не мог этого понять. Как же, почему мы допустили это? В довоенных картинах танки легко валили деревья и преодолевали водные рубежи, красноармейцы с криками «ура» одерживали победу за победой… А теперь фронт у Волги…

Передаваемые из рук в руки газеты превращались в лохмотья, но и в них невозможно было найти ответа на этот вопрос.

Однажды по деревне разнеслась весть: вернулся с фронта после тяжёлого ранения солдат. Это был сват Карам. Исхак встретил его на улице на другой день. Расспросив о здоровье, о ранении, Исхак потрогал блестевшую на груди Карама медаль «За отвагу».

– За что тебе её дали?

– Сбил немецкого снайпера.

Значит, и их убивают. И они не из железа, тоже могут погибать под пулями! Лицо мальчика прояснилось.

Прошёл год и ещё год. Потом ещё один… Война продолжала уносить людей. Матери уже не радовались тому, что сыновья взрослеют – не успевали у птенцов окрепнуть крылья, огненный вихрь уносил их из гнезда, и никто не мог сказать матери, вернётся ли сын.

Подходила очередь и одногодков Исхака. Однажды, во время облавы на Норкейском базаре, его вместе с рослыми подростками и хромыми мужиками, торгующими чем придётся, привели во двор комендатуры. Исхак понадеялся: вдруг отправят на фронт? Но, проверив документы, его выставили за ворота…

Война войной, а молодость молодостью. Жизнь, природа брали своё. Девушки и подростки, оставшиеся в деревне, весенними вечерами приходили на традиционный пятачок. Пели песни, танцевали, потом бесшумно, как духи, расползались по домам. В деревне петь они не решались: едва ли не каждый второй дом получил похоронки.

На рослого широкоплечего Исхака с тёмной полоской над губой давно уже заглядывались девушки. Как-то одинокая солдатка Джамал, живущая на Верхнем конце деревни, пригласила его в гости на фаршированную курицу.

– Чекушка у меня найдётся, ещё от проводов осталась. Курица жирная, зарезала: петухом уж стала кричать. Ну и ещё кое-что будет…

Джамал, подтолкнув его плечом, расхохоталась. Исхак посмотрел на неё с неловкостью. Он хорошо помнил её мужа Вадута. Недавно пришло сообщение, что он погиб под Ленинградом.

Конечно, он не пришёл к Джамал, и, встретив на другой день Исхака, женщина изругала его последними словами.

– А ты, оказывается, баба, а не мужик!.. Я-то думала, если усы растут, то и сила есть! Нет, не родится от тебя ни сын, ни дочка, только котёнок дохлый… Чтоб тебе в жизни ни одной женщины не знать!

Джамал сама утром допила ту чекушку, бесполезно просидев у окна всю ночь. Исхаку неловко и больно было слушать жалкие злые слова. Он молчал, отводя глаза, держась за шаткую слегу изгороди телячьего загона. Джамал вдруг стихла, заплакала и обняла Исхака.

– Прости, милёнок! Не знаю, что и несу… Места не найду себе после похоронки, хоть повесься! Думала, может, так забудусь, да Аллах уберёг!.. Не ты, Гитлер проклятый виноват.

Исхак и раньше любил одиночество, а с годами вовсе привык быть один. На людях больше молчал. А оставаясь один, мурлыкал песенку Сании:

Всё-таки жила в нём надежда, что придёт время, кончится война, приедут в деревню Хаерлебанат и Сания. Они встретятся…

Но цветов становилось всё меньше, а ветры дули всё суровей. Ветры приносили с собой беду за бедой. Когда люди молили дождя, ветры приносили засуху, когда молили ясных дней, ветры приносили град и бурю. Шёл по земле голод. Председателем колхоза давно уже был сухорукий Салих Гильми, которого в деревне ненавидели. Исхак несколько раз пробовал схватиться с ним, защищая женщин, но положение дел это не меняло.

– Терпи, – уговаривала его мать. – Аллах терпеливых любит. И учись. Если не хочешь, чтобы тобой командовали такие, как Салих Гильми, – учись. Придёт время, ты будешь ими командовать…

Исхак учился. Весной тысяча девятьсот сорок пятого года он закончил десятилетку. Экзамены на аттестат зрелости должны были принимать учителя с высшим образованием. В школе, где учился Исхак, таковых по военному времени не оказалось, поэтому всех десятиклассников отправили в райцентр.

Целый месяц Исхак жил в новой школе вместе с ребятами, съехавшимися со всего района, сдавал экзамены. Трудный был месяц, но и он подошёл к концу, экзамены кончены.

Кончены экзамены!.. Исхак сидел в большом берёзовом парке позади школы. И как уцелели в годины бедствий эти белые нежные стволы, устремлённые к небу? Как хорошо, что у людей и в тяжкие времена не пропадает жалость к прекрасному, хорошо, что сберегли всё-таки этот белоствольный парк… Откинувшись на спинку скамейки, глядя в голубое безоблачное небо, Исхак отдыхал душой и телом.

Экзамены кончены…

Свершилась справедливость на земле, зло растоптано в логове его…

Свобода…

Свободен теперь Исхак – что хочешь, то и делай, совсем свободен.

«В движении – благо», – так говорили древние. Но движение должно быть осмысленным. Что ж предпринять?

Учиться дальше? Остаться в деревне? Съездить летом в те края, где затерялась его черноглазая ласточка Сания?…

Скрип немазаных тележных колёс отвлёк Исхака от раздумий. Он посмотрел на пыльную дорогу, виднеющуюся сквозь белые стволы берёз, и увидел почтальоншу тётю Нису, ведущую под уздцы почтового мерина. Исхак вскочил и бросился к дороге.

– Тётя Ниса! Захвати мои вещички домой. Сам я и пешком дотопаю… Сдал экзамены!

– Сдал? Молодец! Тпру, сатана, то с места не стронешь, то остановиться не может. – Безбровая круглолицая почтальонша с отёкшими толстыми ногами почесала кнутовищем за ухом. – Тпру, говорят тебе, Сулагай!.. Да нет, тяжеловато будет, милок, сегодня. Мерин кожа да кости, а я уж Нурулле обещала захватить его барахлишко. Завтра тебя отвезу.

Исхак побелел, как бумага.

– Который Нурулла?

– Да муж Хаерлебанат. Приехали. Ждут на выезде из посёлка. Так что тебя уж завтра захвачу.

Не дослушав, Исхак рванулся бежать в конец посёлка, где у амбаров приезжие обычно караулили попутные подводы. Ещё издали увидел он на суходоле узлы, чемоданы и несколько человеческих фигур, расположившихся прямо на молодой траве.

«Трое их приехало? Двое? Эх, не спросил у Нисы-апа, сейчас уж знал бы всё… Белое платье? Да нет, это узел, поставленный на чемодан. Двое… Что-нибудь с тёткой Хаерлебанат? Или с Нуруллой-абый? Он ведь болел… Нет, Нурулла приехал, сказала Ниса-апа… Может, Сания ушла к колодцу за водой? Жарко сегодня…»

Добежав до амбаров, Исхак замедлил шаг. Уже можно узнать приезжих. Это Нурулла с одним глазом, сверкающим из-под косо сдвинутого малахая. А эта худая совершенно седая женщина – Хаерлебанат. Она, затенив глаза ладонью, смотрит на идущего.

Поражённый предчувствием, Исхак остановился.

Тёплый, прекрасный день. Светит ясное солнце. Зеленеет возле амбаров молодая свежая трава.

Но вот пробежала по поляне чёрная тень. Исхак изумлённо поднял голову. На небе ни облака, а солнце стало чёрным. Почернела трава, почернели листья деревьев, почернели лица людей.

– Затмение солнца, – сказал хрипло Нурулла. – В газетах писали, сегодня затмение.

Хаерлебанат глядела на Исхака, узнавая и не узнавая его. А когда убедилась, что это он, вскрикнула и упала лицом на траву.

Не надо было ничего объяснять Исхаку. Этот дикий вскрик, вырвавшийся у матери его любимой, сказал ему всё.

Над амбарами с пронзительным граем кружилось испуганное затменьем вороньё.