Читать книгу При свете зарниц (сборник) - Аяз Гилязов - Страница 7

Хаерлебанат не забывала Куктау.

Ежегодно в самый разгар лета она приезжала навестить брошенное гнездо. Приезжала и жила месяц или полтора.

– И глянуть-то здесь не на что, в наших степных краях, – удивлялась она, разговаривая с соседями, – а тянет что-то… Как приеду – словно кровь быстрее течёт, дышится веселей.

Каждый раз с матерью приезжала и Сания. В ней уже ясно проглядывала материнская стать. В отличие от других, так же быстро, как она, растущих девочек, Сания никогда не выглядела безобразно худой, нескладной. Даже в так называемый переходный возраст была в Сание прелесть здорового, ладного жеребёнка. Ясные глаза с длинными жёсткими ресницами, высокий белый лоб, мелкие ровные зубы – всё в ней было хорошо, всем природа наделила её в достатке. Отношения Исхака и Сании постепенно начали меняться.

Если раньше, услышав, что Хаерлебанат с дочкой приехали, Исхак просто радовался и бежал повидаться, то теперь он думал о Сание всю зиму, а с наступлением весны начинал томиться: «Приедут? Не приедут? А вдруг приедет одна Хаерлебанат, а Сания не захочет или её отец не отпустит? На самом деле, что тут для неё интересного? Везде вокруг Куктау мы уже побывали, всё она знает: и поля, и перелески, и овражки… Скучно, наверное, ей здесь, не приедет больше она…»

Но Сания приезжала каждое лето, и с каждым её приездом Исхак всё больше радовался ей. Став на год старше, они замечали, что их отношения, их игры и всё вокруг тоже меняются.

Если раньше, играя на полянках в кустарниках Ахми, девочка и мальчик просто искали кузнечиков для рыбной ловли, то сейчас они часто тихо сидели плечом к плечу, ни о чём особенно не разговаривая, глядели на степи и поля, уходящие до самого горизонта. И была для них тайная прелесть в том, что они могут так далеко обозреть просторный мир, оставаясь незамеченными для людей.

Сания была старше Исхака на два года. Разница эта, не очень заметная в детстве, вдруг в какой-то приезд Сании дала себя знать.

Исхак всегда точно высчитывал день, когда приезжали Хаерлебанат и Сания, бежал увидеть свою подружку, не дожидаясь, пока они чемоданы распакуют. И в это лето он заранее поинтересовался у соседей, когда должны приехать гости из далёкой Белоруссии, вечером, в день их приезда, побежал в Дубовый проулок.

Стадо встречать было ещё рано, потому проулок пустовал. Исхак потоптался под окнами, стесняясь почему-то зайти, убежал, посидел на завалинке позади дома, потом ушёл в конец проулка, думая, что Сания его заметила и сейчас выйдет, как это бывало всегда. Но девушка не показывалась. Исхак снова побежал ближе к дому, послушал: за бревенчатой стеной слышались какие-то голоса. Гости пришли? Ну что ж, когда дома гости, ещё удобнее сбежать!..

Вот уже в проулок стали приходить старушки с хлебными корками и хворостинами, встречать овец и коз, мальчишки, хвастливо и ловко щёлкавшие длинными кнутами. Вот уже показалось стадо в облаке пыли, послышалось протяжное мычание коров и блеяние овец. Сания так и не пришла.

Исхак нарочно прогнал своих овец и корову под их окнами, но Сания не выглянула. Он галопом погнал корову к дому. Перекусил наскоро и снова побежал в Дубовый проулок.

Сердце его колотилось, когда он подходил к дому Банат. Наверное, Сания не приехала…

Из ворот вышли какие-то взрослые нарядные девушки. «В гости приходили, про Санию узнать», – подумал мальчик, и вдруг в одной из девушек признал Санию. Остановился растерянно. Девушки, заметив, что он стоит как вкопанный посреди проулка и молчит, открыв рот, словно язык проглотил, прыснули. Сания окликнула его:

– Исхак, здравствуй. Мы на гулянье идём. Придёшь? Пойдём с нами?

Девушки продолжали хихикать, глядя на Исхака. Исхак багрово покраснел, опустил глаза и тут увидел свои босые грязные ступни с длинными некрасивыми пальцами. Увидел всего себя как бы со стороны: длиннорукого, в старой, ставшей ему тесной рубахе, в старых штанах, белёсыми пузырями вздувшихся на коленях. На пугало огородное он похож, вот на кого!

– Не приду! – грубо сказал он и, повернувшись, побежал по проулку.

Девушки громко засмеялись, а Сания огорчённо крикнула:

– Исхак, ты что? Приходи!

Прибежав домой, Исхак сел на ступеньках крыльца, обхватил голову руками, потом вдруг вскочил, налил в кумган тёплой воды, побежал во двор. Песком и мылом долго оттирал он свои заскорузлые руки и ноги, ободрав их едва ли не до крови. Однако ноги не стали от этого красивее. Нарвав повилики, он тёр ноги и руки, но результатов снова не добился.

Торопясь, пока не вернулись с улицы сёстры и мать, достал со дна сундука новые брюки, которые мать спрятала, погладив, до школы, потом вытащил из-под сакэ свои ботинки. Отбросил. Конечно, нужны сапоги! И ростом бы повыше казался, и вообще взрослей бы в них выглядел. Подумав, нашёл в чулане отцовские, принёс, померил. Велики… Напихал в носки сапог старые чулки, бумагу и, радуясь, что успел собраться до прихода матери, дал тягу.

На деревню спускались лёгкие сумерки. Вечер был тёплый, влажный. В окнах некоторых домиков уже засветились огоньки керосиновых ламп. Молодёжь обычно гуляла у подножия Огурцовой горы, неподалёку от запруды. Исхак ещё издали услышал смех и как рябой Василь наяривает на гармони. Потом девушки запели протяжную красивую песню. Исхак даже замедлил шаг, слушая. Ему показалось, что он различает среди других низкий голос Сании.

Девушки смолкли, опять раздался смех, потом затопали, загикали, пустившись в пляс, парни. Исхак и раньше бегал смотреть на гулянья, хотя сёстры и прогоняли его. Очень он всегда завидовал рябому Василю, тот играл действительно хорошо. Девушки и парни обращались к Василю уважительно, заискивали перед ним, прямо в рот смотрели, когда тот говорил. Отсюда и пошла, вероятно, мечта Исхака о тальянке.

Сегодня он даже близко не подошёл к гуляющим. Крутился в отдалении, не спуская с Сании глаз.

Сания стояла вместе со взрослыми девушками, ходила с ними в хороводе. Потом Хусаин с Верхнего конца потоптался перед ней, как гусак, хлопая широкими штанинами брюк, пригласил на танец. Сердце Исхака ревниво сжалось, он, волоча сапоги, подошёл ближе к кругу. Сания плясала хорошо, изгибаясь в тонкой талии, потряхивая косами. Исхак глядел на неё, то краснея, то бледнея, боясь даже моргнуть. Пляски кончились, девушки, взявшись за руки, начали водить хоровод. И опять этот длинношеий, с какими-то дурацкими тонкими усиками над розовой губой Хусаин встал перед Саниёй, вызывая её в круг. Все захлопали в ладоши, закричали:

– Гостья пусть споёт!

– Надо Санию петь заставить!

Сания опустила глаза, залившись краской, потом, пересиливая себя, улыбнулась и запела, не ожидая, пока её попросят ещё.

Исхак никогда прежде не слыхал этой песни. Видно, даже рябой Василь не знал её, потому что обычно, когда начинали песню девушки, он подстраивался к ним, тихо ведя мелодию. Сейчас гармонь молчала, Василь, положив руки на мехи, тоже глядел на Санию.

Когда песня смолкла, все захлопали, засмеялись. Сания, закрыв лицо руками, смущённо отбежала с центра круга и оглянулась, словно ища кого-то. Исхак, боясь, как бы она его не заметила, попятился и, споткнувшись, упал возле парней, которые, сидя на корточках, курили в сторонке. Двое из них вскочили, подхватив Исхака под руки, потащили в круг.

– Эй, Василь! Играй! Тут молодой петушок есть, пусть спляшет.

Исхак вырывался, болтая ногами. Тут, к его стыду, сапог соскочил с ноги, размотался чулок, вылетела бумага.

– Пляши! – парни вытащили Исхака в центр круга.

– Пусти, барсук! – стиснув зубы, пытался освободиться Исхак.

За него вступились сёстры. Увели в сторонку, помогли надеть сапоги. Исхак стоял багровый, едва не плача, и вдруг со всей силы ударил Хусаина, который смеялся вместе со всеми. От неожиданности Хусаин упал, а Исхак бросился бежать. У Хусаина товарищей было много, догонят – по шее накостыляют!

За ним пустились. Исхак приостановился, будто что-то обронив, и вдруг дал подножку первому из догонявших. Тот упал, на него повалился следующий, вышла свалка. А Исхак, стянув сапоги, босиком помчался в гору, спрятался в кустарнике. Погоня отстала. Погоготали, погикали ему вслед и снова продолжили танцы.

Исхак сел на землю, сжимая кулаки от стыда и бессилия. И чёрт его дёрнул пойти на гулянье! Теперь, наверное, он кажется Сание смешным маленьким мальчишкой…

Внизу играла гармошка, слышались топот, хохот, песни. Исхак задумался и не услышал, что кто-то взбирается на гору. Только когда хрустнула ветка за его спиной, он вскочил, сжав кулаки.

– Исхак, это я! – услышал он низкий голосок Сании. – Далеко ты спрятался, еле нашла…

Исхак молча натянул сапоги, сел. Ему было стыдно глядеть на Санию. Сания опустилась рядом.

– Платье замажешь! – буркнул он.

– Ничего. Они больно тебя побили?

– Ну да! Они и не догнали меня.

– А этому с усиками ты здорово влепил. Он прямо упал даже.

Нет, Сания не ругалась, она смеялась.

– Это Хусаин, – весело заговорил Исхак. – Это он мою одежду тогда в воду бросил, помнишь? Ненавижу его! Но теперь я отомстил.

– Здорово ты ему дал!

Они оба замолчали, глядя на длинные тени кустов на матово-синей в лунном свете поляне, на таинственно поблёскивающее зеркало запруды. В нём отражалась, покачиваясь, тоненькая стружечка месяца.

– Как красиво… – прошептала Сания, улыбнувшись. – Я больше не буду на гулянье ходить.

– Почему?

– Будем сюда ходить, ладно? Мне нравится тут. Красиво…

– Думаешь, я Хусаина боюсь?

– Да нет, что ты! Я просто не хочу больше туда ходить… Или так придумаем: я буду вроде ходить на гулянье, а после убегать сюда. Хорошо?

С каждой ночью обрезочек месяца делался всё круглей, свет от него пронзительней и ярче. И каждый вечер, побыв немного на гулянье, Сания внезапно уходила, прогнав увязывающихся следом поклонников, поднималась на гору и радостно протягивала Исхаку холодные руки.

– Здравствуй!

– Здравствуй… – мальчик поднимался, ощупывая Санию радостным и тревожным взглядом больших чёрных глаз. – Долго ты сегодня, еле дождался.

– Не могла уйти, Хусаин глаз не спускал, следил.

– Пойдём?

– Пойдём…

Взявшись за руки, они медленно брели по склону горы. Когда пары с гулянья начинали расходиться, Сания присоединялась к группе девушек, живущих рядом, а Исхак, прячась в тени плетней, провожал её до самого дома.

Махибэдэр и Хаерлебанат, конечно, узнали, что их дети дружат, ни та, ни другая не увидели в этом ничего плохого. Наоборот, как-то так вышло, что дружба детей повлекла за собой сближение семей. Теперь они стали звать друг дружку в гости, чтобы испробовать удавшуюся стряпню, либо просто посидеть, поболтать за чашкой чая в свободный вечер. Как Махибэдэр, так и Хаерлебанат – родом из других деревень, родни в Куктау у них не было, потому обеим женщинам казалось удачным, что благодаря детям они сдружились домами.

Наступила весна сорок первого года. В январе Исхаку исполнилось тринадцать лет, а Сание пошёл шестнадцатый. Однако теперь Исхак не чувствовал этой разницы, то ли он повзрослел внутренне, то ли Сания была ещё ребёнком по складу души, только письма, которые они писали друг другу, были одинаково горячи и искренни.

«Ты чувствуешь, – писала Сания, – как к весне мои письма становятся длиннее и подробнее? Это не только потому, что дни прибавились и уже теперь можно вечером писать, не зажигая света. Нет… Просто я всё сильней скучаю по Куктау, тороплю время отъезда…»

Исхак вспыхнул, прочтя эти строчки, сердце его заколотилось. «Скучает по Куктау? – подумал он, не смея произнести: – Скучает по нашим встречам? По мне?…» Ведь и в прошлые годы Сания писала, что с нетерпением ждёт приезда в Куктау, но тогда Исхак ещё не искал за строчками иного смысла. Теперь он желал этого, иного смысла, запоем читал стихи о любви татарского поэта Хади Такташа, пробовал писать стихи сам.

Если раньше Исхак хранил письма Сании среди учебников, на подоконнике, то теперь ему почему-то стало неприятно от мысли, что сёстры или мать могут нечаянно прочесть письмо. Он сделал себе сундучок и стал хранить письма на чердаке, тщательно запирая его. В этом же сундуке он хранил полотенце, полученное им в награду за борьбу на прошлогоднем Сабантуе, а также свои стихи. Неумелые, но искренние и горячие, конечно, о любви, всё с одним и тем же посвящением: «С. Н-й».

За эту зиму он сильно вытянулся и ещё больше похудел. Мать, наверное, замечала взрослую тоску в его глазах, гладила его ладонью по спине, говорила, смахивая слезинку радости:

– Совсем взрослым парнем стал, сынок!

Лето обещало быть изобильным. Весной прошли щедрые дожди, потом наступило мягкое тепло. Буйно зазеленели луга и склоны холмов, даже там, где веки вечные было голо, теперь запестрело обильное разноцветье, в траве на солнечных склонах заалела земляника. В пруду прибавилось рыбы. Если раньше рыбу удили для забавы и азарта, то теперь запросто можно было наловить на два-три хороших жарева чебачков и голавлей. Буйно пошли в рост и хлеба. Во ржи человек рисковал заблудиться, а в яровых не видать было коня с дугой.

Исхак уже который год летом ходил в колхоз на работы. Сёстры и мать работали в овощной бригаде, Исхак – в полеводческой. К осени ему сёстрами была обещана тальянка с медными басами в награду за труд.

В один из июньских дней вороной жеребец привёз тарантас, в котором сидели Хаерлебанат и Сания.

Ещё за неделю до их приезда Исхак отодрал с окон доски, а мать и сёстры помыли в доме и в сенях полы, вытерли везде пыль, чтобы Хаерлебанат и Сания вошли уже как бы в обжитой дом. Однако Исхак, хотя он тоже принимал участие в этой коллективной уборке, зайти к Сание днём постеснялся. Встретились они только вечером.

Исхак томился в этот день, торопя время встречи. Ему казалось, что встретятся – и сразу будут говорить без конца, рассказывать, как думали друг о друге, что думали… Может, он рискнёт прочитать Сание свои стихи. Встретились – и молча пошли рядом, искоса поглядывая друг на друга. Изменились, оба изменились – не узнать… Господи, до каких же пор ещё им меняться?

Исхак вытянулся, торчат из коротких рукавов большие, словно грабли, кисти рук, корявые пальцы с чёрными каёмками под ногтями. Лицо красное: обветрело в поле. В эту зиму он отпустил по-взрослому волосы, они топорщатся в разные стороны, придают опалённому солнцем лицу какое-то беспокойное, неуверенное выражение.

Хотя они почти одного роста, Сания рядом с Исхаком кажется совсем взрослой.

Она подросла за этот год в общем немного, но уже оформилась в складную девушку с тонкой талией и полной грудью, икры ног стали стройней, щиколотки тоньше. Косы она теперь укладывает на голове венком, лоб от этого кажется выше, а взгляд лучистых чёрных глаз мягче.

Они шли рядом, не касаясь друг друга, чувствуя какое-то внутреннее разочарование от этой вдруг наступившей сложности отношений, от неожиданной «взрослости». Столько готовились сказать, пока жили поврозь, а теперь слова не шли с языка, да и нужно ли было говорить их, эти слова, копились-то они для другого, родного человека! А рядом идёт чужой… Исхаку просто заплакать хотелось. Разве этой взрослой красивой девушке нужен он, длиннорукий подросток, нужны его неумелые стихи? А он-то так мечтал, так торопил сердцем эту встречу!..

Не сговариваясь, они свернули к кустарнику Ахми, сели на «своё» место, молча глядя на серебряную бескрайность полей, сливающихся с горизонтом.

– А запруда где? – спросила Сания дрогнувшим от неловкости голосом: безмолвие окружило и придавило их, чтобы нарушить его, требовалось усилие.

– Плотина прорвалась… – ответил Исхак, и Сания вдруг услышала новые для себя басовито-мужские нотки в его голосе.

– Почему она каждый год прорывается?

– Теперь половодье с каждым годом становится всё более бурным.

– Почему, Исхак? Речка всё больше мелеет, а половодье сильнее становится?

Исхак вздохнул глубоко, улыбнулся. Уж это он сумеет объяснить Сание, это его конёк! Он давно уже читает книжки по сельскому хозяйству, вырезает статьи из газет. Готовится стать агрономом…

– Леса вырубают, Сания… Дождевые вешние воды не поглощаются землёй, не успевают. Кое-как окропят поверхность и стекают ручьями. Леса – водяные копилки, а их вырубают.

– Почему? Неужто люди не понимают, чем это грозит?

– Не знаю, Сания… Когда-нибудь, может, буду знать. Хотелось бы.

Теперь стеночка, воздвигнутая между ними в начале встречи, будто сломалась. Наступила прежняя простота. Исхак вскочил, протянул Сание руку, и они зашагали, взявшись за пальцы, по гребню холма, освещаемые луной.

– Как бы мне хотелось показать тебе белорусские леса! Побродить там с тобой… Ягоды, грибы… Цветы какие…

– Я бы тоже хотел приехать.

– Приезжай. Папа рад будет.

– Откуда он обо мне знает?

– Ты же мой друг…

Исхак вспыхнул и, остановившись, заглянул Сание в глаза. Помолчал, хотел что-то сказать, потом, смущённо махнув рукой, пошёл дальше. Он был счастлив…

Однажды Сания попросилась с ним на сенокос. Исхак, придя с гулянья, долго готовил для неё лёгкие грабли, тёр стекляшкой черенок, чтобы Сания не набила мозоли на ладошках, зубья тоже потёр стеклом. Лёг он, когда уже заря занималась, заснул и никак не мог проснуться. Слышал сквозь сон голос соседского мальчишки Вильдана:

– Война! Война началась.

Думал, что это снится ему, потом заставил-таки себя открыть глаза, поднялся. День начинался пасмурный. Густой туман выжал на оконных стёклах слёзы, в избе было темно. Скоро просеялся мелкий нудный дождичек: нечего и думать о сене.

И потом какое тут сено – война!.. Не верится, что это всерьёз, на самом деле. Страшное слово «война». Война!..

Исхак побродил по кричащей и плачущей суетящейся улице, потом забрался на сеновал, где Вильдан и мальчишки обсуждали деревенские новости, лёг, положив подбородок на сцепленные пальцы, слушал в полуха, размышлял.

– Война…

Вильдан поёт песню, которую часто передавали по радио: «Мы войны не хотим, но себя защитим, к обороне готовы недаром. И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!..»

В газетах вот тоже пишут: «Своей земли ни пяди не отдадим врагу, война будет идти на территории противника…»

Если всё так легко и просто, почему же плачет жена Сафи-абый[5], который должен вечером явиться в военкомат? Почему он со скорбным лицом обнимает то жену, то детей? Тракторист, с мускулами, круглыми, как булыжник, победитель-батыр на всех Сабантуях?

– Замолчи! – грубо крикнул вдруг Исхак Вильдану. – Заткнись!

Едва на землю спустились сумерки, Исхак побежал к кустарнику Ахми, хотя мать кричала ему вслед, чтобы он сидел дома в такое тревожное время. Но ему надо было увидеть Санию.

Ждал он долго, но Сания не шла. Исхак всё же надеялся, что придёт, сидел, упорно глядя в темноту, его бил озноб от вечерней сырости и от страха. Внизу постанывал, побулькивал родник, задевая длинные ветви плакучих ив, на вытоптанном пустынном пятачке над запрудой, казалось, бродили тени гуляющих. Многих парней призвали на фронт, Хусаина тоже.

Деревня, несмотря на поздний час, тревожно шумела. Мелькали фонари возле амбаров: резали баранов. Плакала где-то гармошка рябого Василя, его тоже призывали. Все здоровые мужчины и парни – батыры, лучшие джигиты, цвет Куктау, – уходили на фронт. Сиротела, пустела деревня…

Исхак упрямо ждал, глядя в темноту, сердце колотилось где-то под горлом. Глубоко внутри зрела тоскливая уверенность, что поломается его беспечная весёлая жизнь с этого дня, что дальше всё пойдёт по-другому.

Ах, если бы жив был отец! Можно было бы опереться на его совет, просто на уверенное мужское слово. Что сёстры, мать – женщины…

И утром деревня не затихла. Принесли ещё кипу повесток, во дворах слышался плач, скрипели и хлопали калитки, стучали, поднимаясь вверх и опускаясь вниз, колодезные журавли. По улицам сновали люди. В казанах варилось мясо, топились бани, пеклись хлебы, жарились блины…

Выгнав утром скотину, Махибэдэр вернулась с известием, что Хаерлебанат с дочерью тоже уезжают.

Хаерлебанат сказала, что очень беспокоится за мужа: как он там? Железная дорога – место неспокойное, потом всё-таки Белоруссия, граница рядом. И Нурулла – сумасшедший, в такую тревожную минуту как бы не выкинул чего. Надо собраться всей семьёй и вместе переживать беду… Махибэдэр считала, что она права.

Исхак вышел за ворота. Утро было серым и прохладным. На улице, несмотря на ранний час, суетились; громко разговаривали люди, словно никто и не ложился спать в эту ночь.

В проулках уже стоят запряжённые телеги и повозки. Вот тебе и война! Кто бы мог подумать, что она своей кровавой рукой в первый же день дотянется до крохотной деревушки, затерявшейся в Закамье. Даже в дни больших Сабантуев по улицам Куктау не ехало сразу столько телег и подвод… Все самые захудалые кони получили по повозке, вытащены из дворов даже плетёные двуколки. Столько народу уезжает!

Следом за подводами идут старухи, женщины, дети. Мальчишки, которые вчера ещё хвастали, что «мой папа германцев идёт бить», сегодня тоже хнычут, глядя на матерей.

Исхак крутился между подводами – тому лошадь поможет запрячь, этому закрепить расшатавшееся колесо на повозке, с тем просто попрощается. Все уезжают…

Дядя Василь, Шарип, сват Карам…

В Дубовом проулке к народу присоединились Сания и Хаерлебанат. Они сидели в старенькой телеге, застеленной соломой, запряжённой тощим мерином. Увидев Исхака, Сания соскочила с телеги. Они пошли рядом по обочине.

– Уезжаете?

– Уезжаем…

Многие парни хорошо выпили перед отъездом. Они стараются казаться весёлыми и бесшабашными, свистят, щёлкают кнутами, гоняются, объезжая впереди едущих прямо по ржи. Рыдает гармонь.

Вот, оказывается, какая это жестокая песня!.. Слёзы текут. А ведь каждый вечер на гуляньях пели её раньше, ходили с этой песней по улицам в обнимку, горланили, стараясь перекричать друг друга.

Перехватывает горло, на глаза навёртываются слёзы. Тянется позади, по обеим сторонам дороги, помятая колёсами рожь. Помяты, сломаны подошвами новых лаптей и старых сапог стебли жёлтого горицвета. Сломанное счастье, разбитые надежды, порушенная жизнь… И неизвестность впереди.

Кто вернётся, кто встретить выйдет?…

Поля, поля, прощайте, уходят хозяева ваши, от щедрого сердца, большими надеждами, поливавшие из года в год вас своим потом. Они уходят на другие поля, поливать их кровью своей…

– Хоть бы не пели, что ли… – сказала Сания дрогнувшим голосом. – И так тяжко…

– Уезжают на фронт, как не петь? – У Исхака в горле тоже всё время стояли слёзы.

– Неужто нельзя тихо уехать?

Тихо живи, тихо люби, тихо уезжай навстречу смерти своей? Разве это для настоящих мужчин такая доля, Сания? Исхак подумал так, но произнести вслух не было слов. Он вздохнул.

– Пускай поют…

– Очень тяжело… – Сания вдруг заплакала.

– Я скучать по тебе буду, Сания… – сказал Исхак, беря девушку за локоть. – Не плачь, не надо… Может, всё ещё будет хорошо.

– Может… – Сания со всхлипом вдохнула воздух, улыбнулась. – Я тоже буду скучать.

– Останься! – попросил вдруг Исхак. – Не уезжай, страшно мне что-то…

– Нет… Я – тут, мама – в дороге, папа – там… Трое в трёх местах… Мама говорит, заберём отца, сюда вернёмся и из деревни никуда не уедем!.. Слышишь, Исхак, никогда больше не уедем.

Исхак остановился.

– Никогда не уедете?

– Никогда… Я бы не хотела…

– Я бы тоже тогда не уехал. Кончил бы институт сельскохозяйственный и вернулся в деревню…

Сания улыбнулась грустно, кивнула. Когда доехали до большой дороги, многие провожающие начали возвращаться.

– Сколько не иди, всё равно с собой не заберёшь. Пусть Аллах сохранит вас и даст свидеться скоро, живыми-здоровыми!

Однако те, кто не в силах был ещё расстаться, решили сесть на подводы и ехать вместе с солдатами до пристани. Исхак под шумок тоже пристроился на подводе Сании, но его прогнал Салих Гильми.

– А ты что лишним грузом тут мотаешься? У тебя же никто не уезжает?

– Я возчиком еду, – огрызнулся Исхак. – Подводу обратно пригоню.

– Ничего, без тебя обойдутся! – Салих за руку сдёрнул его с телеги, помог устроиться на его месте какой-то тётке.

Хаерлебанат тоже сказала:

– Возвращайся, сынок. Мы ведь не на войну уезжаем. Глядишь, как солнышко и обернёмся…

Сания попыталась улыбнуться, но губы у неё задрожали, она кивнула ему и отвернулась. Когда подвода отъехала довольно далеко, Сания вынула платок и замахала им. Исхак неподвижно стоял посреди дороги, пока белоснежная трепещущая точка эта не скрылась за бугром. Тогда он круто повернулся и помчался к деревне. Бежал так быстро, что заболело под ложечкой.

Медленно брёл он пустынными улицами деревни; ветер гнал вдоль плетней гусиные и куриные перья, всякий мусор. Во дворах ревел голодный скот: многие, не надеясь вернуться сегодня, скотину не выгоняли. Домой Исхаку идти не хотелось. Он поднялся на Огурцовую гору, забрался в кустарник Ахми, сел на заветном месте. На сердце было тоскливо, безысходно, и мучила обида.

«Некого провожать?… Если бы жив был отец, он бы тебе дал, поганый Салих! Одной рукой телегу мог поднять… Батыр был. На фронт бы пошёл фашистов бить… Ещё смеет тявкать на меня, подлая лиса! Сам-то остаётся небось, хитрый…»

Домой Исхак пришёл поздно вечером. Махибэдэр, беспокоясь, ждала его.

– Долго как, сынок. До самых Челнов, наверное, провожал?

– Нет, мама.

– Тогда поешь и ложись. Завтра рано в колхоз пойдём. Бригадир раза три заходил, говорит, живой души мужской в Куктау не осталось. Вот как… Старухи, женщины, дети – вся опора колхозу.

Исхак лёг в избе, но сна не было. Под окнами прошли девушки, запели негромко печальную песню, похоже – заплакали в голос. Как не плакать – парней, любимых на фронт проводили… А он, Исхак, – любимую девушку. Он один в деревне такой. И посочувствовать некому, поговорить не с кем…

Вдруг он поднял голову, услышав незнакомые звуки. Это мать расстелила чистое полотенце на кухонном сакэ и творит намаз. «Боже, сохрани мой народ… Развей врагов… Боже, помоги мужчинам нашей деревни вернуться домой живыми. Не отдай нашу землю злым супостатам!»

Исхак уткнулся в подушку, из глаз брызнули слёзы.

В деревне всю ночь шумели, ходили, слышалось ржание лошадей и скрип тележных колёс: возвращались из Челнов подводы. Двери магазина не закрывались. Перед самой зарёй в Нижнем конце деревни прозвучал выстрел: это застрелился, взяв охотничье отцовское ружьё, хромой Нурутдин.

Исхаку нравился этот тихий парень, ходивший зимой в белом заячьем малахае. В школе он держался всегда в одиночку, стыдясь своей хромоты, во время перерывов стоял, подперев плечом косяк двери, смотрел большими печальными глазами, как другие носятся по двору.

А теперь вот, бедняга, не смог вынести, что сверстники его уехали на фронт, он же остался… Первая жертва войны. Первая, но не последняя.