Читать книгу Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер - Страница 8

В перерыве на кофе мы с Яаарсмой и Де Гоойером смотрим видео, предлагаемое одной фармацевтической фирмой. Речь идет об имплантации протеза бедра.

Первая сцена: старая, увядшая, полная женщина с трудом передвигается в своей квартире в мансарде. Она возится со своими растениями. Стеная и охая, она ковыляет в кухоньку, чтобы налить воды в лейку. Звонок в дверь.

– Ага, вот и Раскольников, – радостно комментирует Яаарсма.

Тридцать две минуты спустя, после потоков крови, циркулярной пилы, ударов молотком, лоскутьев мяса и йода, мы снова сидим в квартире под крышей, с домашними растениями и лейкой. Женщина уже почти не стонет и совсем не хромает.

– О медицина, гора родила мышь…[13]

– Не скажи, – говорит Яаарсма, – протез бедра на несколько лет продлил карьеру Сэмми Дэвиса[14], хотя для тебя это, возможно, и не очень убедительно. С твоей точки зрения, такая операция должна была бы привести как минимум к тому, чтобы Платон написал лучшее продолжение Государства, чем Законы.

Де Гоойер хочет что-то сказать как раз в ту минуту, когда меня вызывают к мефроу Малефейт. Она снова захлебывается, уже в который раз, но сейчас это серьезно. В горле у нее клокочет и булькает, словно в кастрюле, стоящей на большом огне. Нечего и надеяться помочь ей отсасыванием. Делаю ей укол морфина, и вскоре после этого она угасает. Боюсь, кто-нибудь из присутствующих в ближайшие минуты скажет что-то не то, «не то» – вроде чересчур громких слов о том, что, мол, нужно жить дальше; или же чересчур пышно окутает флёром случившееся, тем самым отводя смерти слишком уж много места. Уходящая должна иметь возможность выбрать свой собственный курс, и чтобы ей не мешали окрики ни с того ни с другого берега.

Часто мы задаемся вопросом, что, собственно, происходит в умирающем? Иногда ничего, думаю я. На прошлой неделе мефроу Фредериксе умерла так: медсестра поправляет ей прическу и просит немного нагнуться вперед, чтобы расчесать ей волосы сзади. Старая дама наклоняется, может быть, чуть больше, чем нужно. «Теперь выпрямитесь, пожалуйста», – говорит медсестра, опасаясь, что женщина может упасть. Но та уже умерла.

Похоже на дурной анекдот, но такое бывает. Как будто вы идете, насвистывая, по длинному коридору рядом с кем-то, кто вдруг, словно бы в шутку, исчезает за приоткрытой дверью. И вряд ли покажется вам забавным, что больше он никогда не появится.

Люди чаще всего умирают, сами того не ведая. Размышляя об этом, спрашиваешь себя, да и может ли это быть по-другому? Умирающие и умершие всё равно что рождающиеся – и родившиеся. Дитя рождается не куда-то вовне; больной умирает, но не покидает планету. Быть при смерти – этому нелегко подобрать дефиницию. Наглядно представить это можно как упорную борьбу у самого выхода, чтобы наконец прорваться наружу.

Так было с мефроу Родиус. Меня вызвали к ней во время дежурства. Внезапно ей стало плохо, и ее уже перевезли в небольшую отдельную палату. Когда я вошел, она была уже почти без сознания и тяжело дышала со стонами. Только я взялся за стетоскоп, как она вдруг выпрямилась в постели, глаза у нее расширились, и лицо приняло выражение, словно она силилась проглотить какую-то ужасную гадость. Это стоило ей неимоверных трудов. Невольно я отступил на шаг. Я не удивился бы, если бы изо рта она извергла фекалии. Страшным усилием превозмогла она позыв к рвоте, сглотнула и рухнула на подушки. Она умерла.

Такое, впрочем, случается редко. Короткая яростная борьба у самого выхода, перед внезапно настежь распахнувшейся дверью. Умирающий воюет не столько со смертью, сколько с докучными складками сбившейся простыни, на которой так неудобно лежать. Можно умереть, не отдавая себе в этом отчета. Для сравнения: невозможно плыть, не отдавая себе в этом отчета. Однако можно представить ситуацию, когда говоришь: он плывет и сам об этом не знает. Но гораздо проще представить себе, что он умирает, сам не зная об этом. По тому, как человек засыпает, еще нельзя понять, проснется он или нет. Так что «она умирает» нередко лишь реакция окружающих, к тому же осознаваемая после того, как всё уже кончилось. И только если знаешь, что боль в груди закончится с наступлением смерти, можно сказать: именно тогда она умирала. Конечно, бывает и наоборот; человек, который говорит: «Я умираю», – как правило, продолжает жить.

Многие из нас ступают на край бездны в шляпе, нахлобученной на глаза. Выражение «я мертв», насколько я знаю, не сопровождается внятным контекстом, исключая персонажей вроде отца Гамлета.

«Der Tod ist kein Ereignis des Lebens. Den Tod erlebt man nicht. ‹…› Unser Leben ist ebenso endlos, wie unser Gesichtsfeld grenzenlos ist» [«Смерть не событие жизни. Смерть не переживают. ‹…› Наша жизнь столь же бесконечна, как безгранично поле нашего зрения»][15]. Прекрасно помню, как эти слова Людвига Виттгенштайна некогда облегчили мне душу. Но если тебе доводилось раз-другой стоять у чьей-то могилы, пустое утешение знать, что тебе не придется хоронить себя самого. Ведь один из ужасов нашей жизни – это смерть других.

Спустя четверть часа после инъекции звоню Лексу, сыну мефроу Малефейт, и сообщаю ему, что его мать умерла. «Йезус, как это может быть?» – раздается вопль на другом конце провода. Я рассказываю ему, как это случилось. И приходится повторять всё это снова, когда Лекс приходит сюда вместе со своим братом Фредом. Этот последний заметно полнее, глупее и волосатее. Лекс сам не свой и начинает совершенно несуразные разъяснения, какие ему предстоят формальности, чтобы получить доступ к текущему счету умершей матери. Корыстолюбие тут ни при чем, это вид displacement activity [смещенной активности], которую я не раз замечал у людей, оказавшихся в близости к смерти, и не у умирающих, но у окружающих. Лекс тащит меня в далекие закоулки права наследования, каковое, «предусматривая участие нотариуса и наличие свидетельства о смерти, только в том случае следует полагать относящимся к существу дела, пока и поскольку таковой этим занят, и в то время, когда это делается».

Сижу и бессмысленно взираю на всё это, заранее со всем соглашаясь, пока Фред вдруг не спрашивает меня: «Это ведь и тебя трогает, да?» – о чем он, вероятно, судит по моему остекленелому взгляду.

«Разумеется. Н-да, что поделаешь? К этому никогда не привыкнешь». Я чувствую, что попал в ловушку. Он продолжает: «Да, по тебе видно. Для тебя это тоже не проходит бесследно».

В какой-то момент мне кажется, что он надо мной подшучивает. Но нет.

Потом обнаруживается, что умершая «предоставила свое тело науке». Для семьи и близких это означает, что проститься с ней нужно немедленно. В течение 24 часов тело должно быть доставлено в анатомическую лабораторию, и все слезы и благословения должны быть пролиты и произнесены не откладывая.

Отовсюду собрать людей нужно как можно быстрее. Возникает неприятная ситуация ritus interruptus [прерванного ритуала] из-за отсутствия заключительной сцены, когда гроб опускают в могилу или он исчезает за шторками крематория.

«Что там сейчас делают с матерью?» – спрашивает Лекс. Я рассказываю о консервировании тела и о том, что затем оно будет помещено в формалин и спустя год или полтора станет препаратом для занятий студентов по анатомии.

– Обнаженная? – хочет знать Фред.

– Да, конечно.

– И ее еще можно будет узнать в лицо?

Пролежав год в формалине, тела, которые я видел, когда был студентам, скорее всего, похожи на зомби, в гротескных позах, как у трупов, найденных при раскопках в Помпеях. Из-за ссохшейся кожи губы искажаются в отталкивающую гримасу. И невозможно было отмыть руки от запаха – смеси отвердевшего кала и ацетона. Я долго не мог есть без перчаток. Можно ли опознать тело? И «да» и «нет» звучат одинаково плохо.

– Нет, в общем-то, нет, – говорю я, – но ребята, разве сейчас подходящий момент говорить об этих вещах?

– Ну да, – отзывается Лекс, – я же ее больше никогда не увижу. А что делают с тем, что останется после всех этих вскрытий?

– Все останки попадают в безымянное захоронение где-нибудь в тихом уголке кладбища.

Мне и самому это кажется странным.

– Наконец-то последний покой.

В коридоре спрашиваю Мике, старшую сестру: «И как всё это звучало?»

– Очень убедительно; можно сказать, с воодушевлением. Удивительно, что ты удовлетворился тихим уголком кладбища, а ведь мог бы дойти и до Страшного суда. Но что же теперь будет с этими последними останками?

Приходится признать, что сие мне не известно. В свое время я принес домой полушарие головного мозга, потому что в нем более или менее прослеживалась glandula pinealis [пинеальная железа, шишковидное тело] Декарта – место, где, как он предполагал, в мозг проникает сознание, подобно тому, как у поселка Лобит Рейн устремляется в Нидерланды. Полушарие с видимой пинеальной железой казалось мне самым подлинным из всего, что когда-либо попадало мне в руки.