Читать книгу Жаворонки. Повести - Берта Рокавилли - Страница 7

***

В парикмахерской, где трудилась Лима, были в основном дамы не первой молодости. Появление в отпускной период таких, как Лима, порождало приступы злобы, но тетки знали, что к осени всё станет по-старому, и потому как-то мирились. Когда же она утвердилась за своим креслом на постоянной основе, злоба стала сгущаться.

За семь лет, что она отсутствовала, в салоне появились новые аппараты для дезинфекции инструмента, кондиционеры и прочие навороты. Старожилы рассчитывали, что она станет спрашивать, как что работает, а они бы тогда снизошли и всему ее научили, потешив и свое самолюбие, и воткнув пару шпилек насчет неумех и молодых да ранних. Но она ни разу ни о чем не спросила, сама справилась. Да и вообще вела себя возмутительно независимо и, само собой, ничьих советов не искала.

Старух, правда, осталось не так много – у некоторых кресел уже работали ровесницы Лимы. Но оставшись в меньшинстве, они словно сконцентрировали свою ненависть. Конечно, их можно понять. Они жаждали авторитета. У людей, сорок лет проработавших в сфере обслуживания, не так уж много возможностей утвердить свое Я. Дурочка, у которой до тридцати лет не было даже трудовой книжки – это просто находка для людей, ищущих повода самоутвердиться.

Единственным человеком, с которым Лима как-то общалась, была ее соседка по креслу Лариса – молодая девушка с детским личиком и пятым номером бюста – мечта любого гопника. Была она замужем, дочке четыре годика, но уже успела от мужа уйти и снова к нему вернуться. Лариса говорила, что больше любит того, другого, а муж это чувствует и потому ее бьет, но она от него больше не уйдет, «потому что у него больше». Конечно, воспринимать эту особу всерьез Лима не могла, но что же делать – других рядом не было. Да у нее и самой в голове еще было полно чепухи. Например, Лима по-прежнему считала, что ее избранник должен быть на полголовы выше ее, и говорила: «Не хочу, чтобы он мне в подмышку дышал». А когда в тебе метр восемьдесят, это непростая задача. В общем, дружили они с легкомысленной Ларисой, а старших коллег, слегка кукухнутых на почве слепой веры в собственную неотразимость, – Ирину и Оксану – за глаза звали Карга и Яга.

Краем уха Лима услышала подробности о Шуре – той, чье место заняла. Бывший комсорг Александра Михайловна продолжала работать спустя четыре года после достижения пенсионного возраста, а свою страсть к напиткам, расширяющим пределы человеческих возможностей, удовлетворяла два через два. И если вдруг она не выходила в назначенный день на работу и не отзывалась на звонки, то просила ее не беспокоить.

– Если я не отвечаю, значит мне сейчас не до вас, у меня понос или блевос. Приду в себя – сама перезвоню, – говорила она. Поэтому когда она умерла, никто целую неделю не беспокоился. Соседи позвонили ее родственникам только тогда, когда из квартиры специфически запахло. Коллеги, а по сути – самые близкие ее подруги и собутыльницы – чувствовали груз вины, все-таки бросили в одиночестве; не важно, что она там говорила – надо было побеспокоиться. Жалость-то какая!

Однако жизнь-то продолжается. Заслуженные ветераны труда, они рассчитывали поделить ее ставку, чтобы работать три через один, но Айрапетыч их обломал, сказав, что за это трудовая комиссия штрафует.

– Да и вообще, всех денег не заработаете! Дайте дорогу молодым! – и, давая понять, что разговор окончен, делал погромче свою любимую радиоволну.

Дамы, конечно, были разочарованы таким равнодушием шефа – ведь когда-то в молодые годы он относился к ним с известной долей нежности. И тут вдруг приходит такая молодая и нахальная, золотом увешанная! (Лима носила всё, что дарил ей Мага. Она любила крупные серьги и дребезжащие браслеты. Если бы не ее подчеркнуто славянская внешность, можно было бы подумать, что ее вскормила цыганская лошадь.) Про сверхурочную работу говорит с пренебрежением:

– Лишняя тряпка не сделает меня счастливой, а лишний выходной – да.

Живет в том же доме, в тапочках на работу ходит. Гаджеты модные самая первая приобретает и, что самое удивительное, сама в них разбирается. В общем, поводы для неприязни сыпались, как из рога изобилия.

Шурино кресло стояло у окна, Лиму было видно с улицы. Клиенты, отсидев очередь в зале ожидания и попав вдруг к одной из пенсионерок, пренебрегая всякой деликатностью, нередко говорили:

– Спасибо, я лучше вон ту девушку подожду, – что не способствовало миру и покою в коллективе.

Лима ничего не рассказывала о себе, даже после совместного распития спиртных напитков, обязательного на праздники, никогда не интересовалась детьми, внуками и прочими родственниками своих коллег, их проблемами и самочувствием. У нее были на то свои причины, но в глазах обделенных вниманием климактерических дам эти причины не были уважительными. Ее посчитали самовлюбленной и заносчивой стервой. Более того, ей ставили в вину Шурину смерть, потому что она заняла ее место, а, стало быть, желала ей смерти. Для их совести это было удобно – найти другого виноватого, а потому это стало считаться бесспорным фактом.

Они стали подсовывать ей самых скандальных клиентов, самых сопливых детишек и даже дохлых тараканов – в пакет с бутербродами. И, конечно, злословили. Это главное оружие женской ненависти. Карга говорила Яге так, чтобы всем было слышно:

– Помнишь, Ксюха, в молодости, когда мы втроем после работы выходили – ты, я и Шурка, мужики падали и сами собой в штабеля складывались. А сейчас и девок-то красивых нет. Какую ни возьми, либо ноги кривые, либо сисек нет, либо веснушки. По-моему, веснушки – это сущее проклятие для девушки. Какая бы ни была красавица, а с веснушками – всё, второй сорт.

(Вообще-то, в историю про «штабеля» верилось с трудом. Голова Ирины была маленькая, как у динозавра, а расширяющееся книзу тело заканчивалось большим – сороковым! – размером ноги, а у Оксаны был такой нос, что Сирано нервно курит в сторонке.)

– Да, – соглашалась Яга, которая никогда в жизни никого не похвалила, даже кинозвезд. Психологи утверждают, что так обычно проявляется желание свести на нет свою ущербность. Ведь если в мире нет ничего достойного восхищения, то и я со своим ртом-подковой вроде как совсем недурна.

– Вы разве детдомовские, джан?! Нет? А почему такие мазафаки злобные? Любой бультерьер добрее, чем вы, – возмущался босс, случайно это услышав. – Я вам как мужчина говорю: белая баба, коричневая или в крапинку – красоте это не в ущерб. Красота вообще не в этом.

И ведьмы утверждались в своих подозрениях, что все-таки эта – в крапинку – новенькая в гареме, иначе зачем ему ее защищать?

– А мы-то думали, что он уже ушел из большого спорта! – шепотком хихикали старухи.

Лариса, которая пришла в салон годом раньше и тоже прошла испытание злыми языками, иногда плакала.

– У меня такое впечатление, что я тут должна двум свекровушкам угождать. Мне дома и одной хватает!

Лима, возможно, из-за отсутствия свекровушки, относилась к этому по-философски:

– Обезьяны бросаются какашками в того, кто им не нравится. Наши матриархи на них очень похожи. Впрочем, их можно только пожалеть – счастливые люди не едят себе подобных.

Однажды в кабинет Айрапетыча проследовал представительный мужчина в костюме-тройке жучиного цвета, после чего Лиму вызвали к директору и пропесочили за то, что она, якобы, разные виски клиенту подстригла: справа – прямой, а слева – косой. Босс бушевал, Лима молчала. Как и всегда в особо острых ситуациях, она совершенно не находила слов – воздуха не хватало даже для того, чтобы просто дышать. У Лимы с детства была такая особенность, она даже в кино не могла спокойно смотреть на несправедливо обвиняемых людей – сердце грозило выскочить из грудной клетки. «Если я ходил в суете, и если нога моя спешила на лукавство, – пусть взвесят меня на весах правды, и Бог узнает мою непорочность», – взывала ее душа вместе с Иовом.

Все разумные и убедительные ответы приходили к ней гораздо позже, когда возмущение переставало кипеть и разум слегка остывал. А возмущаться было чему, потому что у Лимы была фотографическая память, и того чувака в костюме она никогда не стригла. Через несколько дней в спокойной обстановке будничного обеденного перерыва она без нажима сказала Айрапетычу:

– Обидно, когда такой уважаемый человек, как вы, становится декоративной фигурой, а рулят всем две доминантные сучки. Если молодых мастеров так третировать, они отсюда разбегутся.

Старый казанова к тому моменту уже и сам догадался, что стал пешкой в интригах местных мелководных баракуд, и весьма жестко поговорил с грымзами. Но беда в том (и об этом еще Макиавелли писал), что поверженного врага нельзя оставлять возле себя. Враг будет мстить, пока в нем теплится дыхание. Стычки продолжались – горгульи ведь считали себя хорошими людьми, незаслуженно обруганными, – Лима, как могла, противостояла. Однако с годами устойчивость к чужой злобе стала как-то ослабевать. Если в тридцать лет Лима могла на агрессивный выпад ответить:

– Раз уж ты меня облаяла своим курвячим ртом, то почему не искусала? – то к сорока она уже просто устало стискивала зубы и материлась в уме, варьируя подлежащее и сказуемое самым изощренным образом. Доказывать тупой злобной бабе, что она тупая и злобная – это совсем себя не уважать. В шахматах есть позиция, при которой любой ход только ухудшит положение – цугцванг. И Лиме казалось, что в этих бабских сварах ее положение именно таково: что бы она ни сказала, что бы ни сделала, может стать только хуже.

– Мои надежды были моей броней, – говорила она соседке под вино. – Меня не волновали ни неудачи, ни злопыхательство – я знала, что рано или поздно все наладится. Вот потерплю это дерьмо, а завтра-послезавтра наступит полнейшая благодать. Сейчас, когда я точно знаю, что перемены возможны только к худшему, надежды рухнули бесповоротно, а на горизонте маячит только крематорий, я совершенно лишена защиты. Моя броня рассыпалась, я слаба. А слабых клюют. Это по отдельности люди умные, интересные, душевные. А вместе они – стая тупых голубей, что клюют своего слабого собрата. Правда, у голубей мозги с орех. Хотя, зачем я себя обманываю? У этих не больше! – и, отмахиваясь от расхожих возражений, продолжала: – Ах, эта знаменитая фраза, что в сорок лет жизнь только начинается! Это насколько же надо быть безмозглым, чтобы сопливую мелодраму цитировать так, будто это слова величайшего философа всех времен!

– Как-то ты слишком близко к сердцу принимаешь. Губермана читала? У него о человеческой природе очень мудро сказано: «Бог создал человека так, что в людях есть говно». Эти твои хрычовки – им сколько уже?

– Много! У них шутка есть – деревья умирают стоя… Но те новые, что пришли уже после меня, которые еще не старые, почему-то такие же, с зубами в три ряда…

– Ну, что ж, это жизнь! Говно должно быть с кулаками. Ему иначе не выжить. Вот, я тебе расскажу. Мой бывший боялся лошадей. Мы однажды отдыхали в подмосковном санатории с лошадками, и я, конечно, первым делом туда, кататься. А мерзавец мой говорит: «Про лошадь никогда нельзя сказать, что у нее на уме и что она сделает в следующий момент. Машина – это надежно, вот газ, вот тормоз. А лошадь – это черт знает что». И кататься не стал. Так вот, я к чему это всё говорю. Про людей – всё то же. Непредсказуемо, нелогично и, что самое главное, от твоего поведения никак не зависит. Ты можешь изучать психологию, копаться в мотивах, искать причину неприязни, но всё это будет напрасно. Причины нет. Не думай о том, что ты как-то не так себя поставила и поэтому на тебя взъелись. Добрые и порядочные люди больше всего люлей огребают именно от тех, к кому были добры.

– Я в курсе, – невесело отозвалась почти не пьянеющая Лима.

– Надо как-то легче ко всему этому относиться. Ты же слышала о позитивном мышлении?

– А ты слышала о психологическом типе, – резонно возразила Лима. – Нельзя прожить жизнь меланхоликом и пессимистом, причем такую жизнь, каждый поворот которой укрепляет тебя в твоей позиции, а потом вдруг заняться тренингами по позитивному мышлению и стать оптимистом. Это то же самое, что требовать от малорослого человека, чтобы он усилием воли подрос до баскетбольной нормы.

– Слушай, кстати о росте! Карьерный рост тебя совсем не интересует? Сдать квалификационный экзамен на мастера-модельера – это и от меланхолии спасает, и самооценку повышает, и злопыхателям настроение портит.

– Чтобы стать модельером, недостаточно уметь моделировать прически – нужна корочка. А для этого нужно заплатить за курсы повышения квалификации. Причем по собственному опыту знаю, что окончившие эти курсы не талантливее других – просто у них нашлись деньги. Я считаю всё это нечестной игрой, а с шулерами играть на сажусь – это неумно.

– А если вообще сменить работу?! – всё больше воодушевлялась Марина. Похоже, она была из тех, кого по пьянке не в сон клонит, а наоборот – на подвиги. Она, конечно, не догадывалась о припасенной бельевой веревке в хозяйственном шкафу новой знакомой, но почувствовала в ней какой-то надлом и решила во что бы то ни стало переориентировать ее на позитив. – У тебя же, наверное, среди клиентуры за эти годы завелись друзья, которые могут поспособствовать трудоустройству? Ты баба неглупая, могла бы и чем-то другим заниматься, кроме стрижки-бришки.

– Марина, ты ведь тоже в советской школе училась и «Повесть о настоящем человеке» читала? Алексей Мересьев съел живого ежа. Конечно, если бы я ползла раненая по зимнему лесу, то и я бы съела, но, надеюсь, до этого не дойдет. Так вот, просить о чем-то так называемых «друзей» для меня то же самое, что есть ежа.

– А снова замуж выйти? Я не имею в виду любовь-морковь, я про выгодный брак, чтобы не работать. Вот о чем сказка «Аленький цветочек»? Или «Красавица и Чудовище», если Дисней тебе ближе. О том, что стерпится – слюбится. Каким бы чудовищем муж ни был, если он щедр и заботлив, в доме будет совет да любовь. Он ведь ей позволял наряжаться, не считаясь с тратами, заводить любых зверушек и работать не заставлял – она была счастлива, а потому и разлучаться с ним не захотела. И даже рыдала над его страшным, псиной воняющим трупаком. Не всякий муж, прямо скажем, такой чести удостоится.

– Ну, такой у меня уже был. Мы расстались по обоюдному согласию, потому что такая жизнь – болото.

– Но ведь лучше, чем ничего? Нельзя же просто так сдаться! Ты же знаешь притчу о лягушке, которая не смирилась с поражением и сбила масло, барахтаясь в молоке?!

– Эта притча не ко всякой ситуации применима. Если муха будет бесконечно биться башкой в стекло, никакое масло не собьется.

Маринка пожала плечами и продолжала настаивать:

– Ведь наверняка в уголке сознания ты рассматривала вариант возобновления отношений?

– Нет, Марина, это не вариант. Вот ты бы смогла вернуться к своему бывшему, которого битой лупила? Более того, смогла бы ты сама ему позвонить и предложить вернуться?

– Да ты охренела!!! Я после развода ежегодно его чучело на масленицу сжигаю!..

– Вот. У тебя свои обидки, а у меня свои. Я, конечно, сознаю свою вину, но дело в том, что противоположная сторона свою вину не сознает. То есть я рассматриваю ситуацию со всех сторон, потому что я культурный человек с совестью, а мои оппоненты никогда на мою точку зрения не становятся, для них только я во всем виновата. А потому ни о каком возвращении речи быть не может.

– Ладно, ну его к лешему, нового найди! В твоем «Шарме» неужто не нашлось подходящего мужичка?

– Был один, на которого я возлагала большие надежды, но оказался последний жлоб.

– Так уж и последний! – засмеялась подруга. – Будут еще в твоей жизни жлобы! Тебе всего лишь сорок, а как говорят: в сорок пять баба – ягодка опять.

– Ага. Волчья.

– Я тебе дам почитать книжку одного французского автора, авторки, как теперь говорят, «Козлы» называется. Там есть такая мысль: «Лучше всего было бы жить в большом доме с несколькими хорошими подругами. А жеребцов для развлечения и продолжения рода держать в хлеву», – они снова наполнили рюмки, и Лима поведала историю последнего жлоба.