Читать книгу Жаворонки. Повести - Берта Рокавилли - Страница 8

***

Ей было тридцать с небольшим, когда на память пришли слова Наташи Ростовой: «Обидно так, ни для кого, пропадать». Ухажеры вокруг вились постоянно, надо было только выбрать. И поскольку приятельницы убеждали ее, что все беды оттого, что она дважды связывалась с нацменами, Лима обратила свою благосклонность на коренного москвича, русского до скуки. Собственно, никакой неприязни к инородцам, несмотря на двукратный негативный опыт, у нее так и не выработалось. Беден тот сад, где цветы только одного сорта, считала она. Но все-таки…

Красивый и умный парень с джентльменскими манерами, который ей давно нравился, оказался геем. Но поскольку на осознание этого простого факта у нее ушло полтора года, дальше пришлось делать выбор в темпе, так как для женщины за тридцать такая потеря времени непозволительна. К тому же рядом крутился Лёнчик – всеобщий любимчик, пышущий здоровьем, эдакий румяный фитоняшка, несмотря на сорок лет и заметную плешь, шутник и балагур, а он-то как-раз был русский и московский, это и предопределило их судьбу. Ну и рост, конечно, согласно канону. Он был постоянным Лиминым клиентом – из тех, что всегда приходят с шоколадкой и свежим анекдотом.

Очевидной слабостью Леонида было тщеславие. Брендовые вещи, «умные» слова, ключи от машины, вечно вертящиеся на пальце. Как пел один советский мультяшный герой, «какой хороший я и песенка моя!» Не хвастаться он не мог, но Лима считала это чуть ли не самым невинным грехом – уж во всяком случае детским, а его нежный румянец и длинные темные ресницы сулили хорошие шансы если не на любовь, то хотя бы на влюбленность, и когда он заговорил о черном поясе по каратэ, она, сделав глазки, сказала:

– А у меня тоже есть черный пояс. Гипюровый.

Намек был истолкован правильно.

Лёнчик не был разведенцем, как думала Лима, он был застарелым холостяком. Он каждую субботу с мамой в «Ашан» ездил и надеялся тихо переползти из-под ее крылышка под крылышко жены и жить, как прежде: чтобы кушать подавали вовремя, одёжки стирали-гладили, а больше ничем не докучали. Поменяв свой статус клиента на статус ближайшего друга, он в первую очередь проверил у Лимы паспорт – не лимитчица ли? – и вдруг обратил внимание на другую страницу – о семейном положении. Между штампом о браке с прекрасным шляхтичем и штампом о разводе был интервал всего в шесть месяцев.

– Это так неприлично! Не могла бы ты поменять паспорт? Ну, или потерять? Тогда тебе его восстановят безо всяких штампов. А то перед мамой неудобно.

Лиму слегка покоробило:

– А мама знает, что у меня есть сын, что ему одиннадцать лет?

Он замялся:

– Я ей потом как-нибудь скажу.

У Лимы был паспорт нового образца, горизонтально ориентированный, с удачной фотографией, и ей совсем не улыбалось заводить кутерьму с его заменой. Но она промолчала.

Мама оказалась культурной дамой с фиолетовой, как девятый вал, сединой – учительница литературы – и паспорт проверять не стала. Много говорила о педагогике, костерила своих молодых коллег, которые все сплошь были двоечниками и дипломы пединститута получили исключительно за взятки.

– Ребенок жалуется, что его обижают в классе. Учительница обращается к классу: «Вы его обижаете?» – «Нет!» – «Вот видишь, никто тебя не обижает. Зачем ты выдумываешь?» Я всегда негодовала, когда юмористы про учителей шутили, думала, что преувеличивают. Неужели учителя со стороны такие тупые? И отгоняла от себя эту мысль, мол, это поклёп. А теперь точно знаю: наше поколение уйдет, останутся только тупые!

Возможно, на работе у нее были нелады с молодыми да ранними. Лима уже знала, что все обобщения имеют под собой очень конкретную почву, ведь в ее коллективе тоже бурлил и пенился конфликт поколений. «Она ведь тоже для кого-то Карга». Зато фиолетовая дама много и подробно рассказывала о Лёниных талантах. Он де и художник, и музыкант, и спортсмен. Правда, намекая на бедность его лексикона, добавляла:

– Как печально, что большинство художников косноязычны. Даже если им есть что сказать, они не могут. Как собаки.

Он давно – с момента выпуска – не писал с натуры, а в последнее время вообще работал дизайнером в частной типографии – рисовал молочные и конфетные этикетки, но держал себя с «профанами» так, словно собственноручно расписал Сикстинскую капеллу. Однако на мать его пафос, видимо, не производил впечатления.

– Ван Гоген, – насмехалась она и, не стесняясь будущей снохи, выговаривала ему за его страсть к собирательству.

– Коллекционирование – хобби, не возвышающее душу. Наоборот – низкий жанр. От коллекционера до Плюшкина один шаг. Хоть бы уж определился, что именно ты коллекционируешь. А то ведь и машинки, и самолетики, и поделки из художественной школы. Это же сплошь сорняки! И с каждой твоей единицы хранения надо пыль стирать! Разносторонность интересов – это слишком громко сказано. Нельзя собирать всякий хлам и думать, что ты Леонардо. Перед людьми стыдно.

– Мне не важно, что по этому поводу думают другие. Я коллекционирую красивые вещи, а если кто-то не видит в них красоты – это его проблемы, – раздражался Лёнчик, гордо глядя на лошадок из желудей, которых он мастерил в детстве, Кижи из спичек, сотворенные в юности, странных сущностей в духе дымковской игрушки, которых лепил на первом курсе, и Лима почувствовала себя лишней на этих семейных разборках.

– Только клинический дурак имеет счастливую возможность не зависеть от людских мнений. Все остальные – какими бы мудрецами и аскетами они ни были – вынуждены считаться с окружающими, – обиженно поджимая губы, заключила мать. Зачем она говорила всё это при Лиме, было непонятно. Неужели она не понимает, что воспитывая взрослых, со сложившимся характером детей, родитель как бы говорит: «Я хотел бы другого сына, умного, талантливого, социально активного и успешного, а не вот это говнецо, что получилось». Или, может быть, она предупреждала? Лима и без всяких предупреждений видела, что Лёня инфантилен и грызет ногти, что киндер-сюрпризы появились в нашей стране, когда он был уже взрослый, а следовательно, их присутствие в «коллекции» компрометирует коллекционера. Зачем заострять на этом внимание? Возможно, где-нибудь в глубине души мать не хотела, чтобы ее сорокалетний сын женился и зажил своим домом – даже с учетом того, что он освободит ее от своих «сорняков». Однако для Лимы всё это означало, что парень неиспорченный: не будет шляться, как Ян, и подавлять, как Мага.

От деда Лёнчику досталась малогабаритная темная двушка на Соколе. До недавнего времени ее сдавали. Серьезно настроенный жених привел туда Лиму сразу после отъезда постояльцев – показать, где они – молодая семья – будут жить.

– Ну, это еще не квартира, конечно, это только стены, да и то кривые, – авторитетно заявил Лёнчик. Лима не понимала, что плохого в этой квартире. Оказалось, он имел в виду, что вместо линолеума должен быть паркет, вместо украинских обоев итальянские, а вместо отечественной сантехники – финский фаянс. Непонятно было только, на что Лёнчик собирался шиковать – зарабатывать деньги он начал всего лишь пять лет назад (до этого он долго учился и переучивался), да и то весьма немного, а потому сбережений не имел. Неужто рассчитывал на ее кошелек? В общем, всё это вместе с пожеланием потерять паспорт Лиму насторожило, и она решила повременить с регистрацией брака, чтобы иметь возможность присмотреться к избраннику.

И начались долгие мытарства с ремонтом. Вскоре стало очевидно, что Лёнчик не в состоянии соотносить свои желания с реальными возможностями, что откусить старается больше, чем в состоянии прожевать, и через полгода таких страданий Лима взяла бразды правления в свои руки. Конечно, не явно, а так, чтобы мужчина продолжал чувствовать себя главным. С горем пополам через полтора года квартира была отделана. В отпуск в этот период они не ездили – ремонт вытягивал из них все соки. Два лета и одну зиму Янек провел исключительно с дедом. Леонид, к большому сожалению невесты, не понимал той простой истины, что за лучшие вещи приходится отдавать лучшие годы. Всё это время они встречались либо у него – в отсутствие мамы-учительницы, либо у нее – когда близкие были на даче. Иногда предавались брачным играм в ремонтируемой квартире, прямо на мешках с цементом. И тогда Лима уговаривала себя, что это не по принципу Данди – это романтика.

– Я встану на ноги, и тогда ты не будешь работать, – шептал он ей на ушко, видимо, считая эти слова весьма сексуальными. – Не сейчас, конечно. Сейчас мне нужно немного раскрутиться. Но как только деньги пойдут – даю тебе слово.

Как может раскрутиться рядовой дизайнер в мелкой типографии, оставалось загадкой.

После завершения ремонта началась точно такая же свистопляска с обстановкой – Лёнчику непременно нужно было всё самое лучшее, ни отечественную, ни белорусскую мебель он не признавал. Как сформулировал классик, пердит выше жопы, что означает жить не по средствам.

По ее настоянию в квартиру всё-таки въехали, поставив себе старую тахту, а Янеку в маленькую комнату – раскладушку и дедов ободранный стол, который приспособили под компьютер. Обзаводиться высокохудожественными предметами интерьера, к которым тяготела творческая душа Леонида, было решено постепенно, не надрываясь. Причем для утверждения этого решения ей пришлось стукнуть кулаком по столу, отбросив всякую дипломатию.

Плюнув на его самолюбие, Лима сама себе решила купить стиральную машину – за наличные, на радиорынке, потому что начинать семейную жизнь без этого предмета считала невозможным. Кавалер взялся сам ее привезти, что даст возможность сэкономить на доставке. Уже на месте обнаружилось, что не хватает ста рублей. Выразительно посмотрела на Лёнчика – знала, что у него были с собой деньги, но он замялся:

– Зая, это деньги фирмы. Мне поручили здесь кое-что для компов прикупить. Я потому с тобой и поехал, – признался жмот.

– Я тебе завтра из выручки отдам.

– Нет, лапуль, я не могу так рисковать.

– Чем рисковать?! – начала закипать Лима. – Ты сомневаешься во мне? У тебя есть причины сомневаться во мне? Я кутила, транжира, алкоголичка, наркоманка, тунеядка и уже кидала тебя на деньги?!

Все доводы оказались напрасными – не дал. Пришлось ехать домой, доставать из заначки доллары, идти в обменник и возвращаться в магазин. Пару недель Лима приходила в себя после такого унижения, а тут как раз привезли шкаф-купе, заказанный Лёнчиком под размер: зеркала во всю стену и сборка на месте. Монтажники корячились несколько часов, назвали цену. У Лёни не оказалось пятидесяти рублей, и он округлил сумму в свою пользу. Мужики поматюгались немного, плюнули и ушли. Лима слышала всю эту сцену из кухни. Гордый хозяин позвал ее полюбоваться работой.

– Посмотри, какая красота! Словно квартира больше стала!

Работу она, конечно, оценила, но невзначай заметила:

– Получается, они тебе полтинник на чай дали. Ловок!

Наконец-то стало возможно приглашать гостей на новоселье. Лиме хотелось познакомиться с теми, кого Лёнчик считал друзьями, чтобы заранее представлять себе, каков будет круг общения – до сих пор у нее не было возможности даже краем глаза заглянуть в этот мир. Недаром она всю свою сознательную жизнь занималась самообразованием. Она чувствовала себя героиней «Человеческой комедии», которая всеми правдами и неправдами стремится проникнуть в гостиные, где собирается «общество» – так ей хотелось поговорить с умными людьми. Отчасти потому и закрывала глаза на столь явные несовершенства избранника – ведь именно он возведет ее на более высокую ступень социальной лестницы. Друзья жениха – по работе или по институту – олицетворяли это самое общество, где уровень беседы несколько иной, чем в парикмахерской. Может быть, кто-то из них объяснит ей, наконец, про отражения в воде.

Сдвинув два стола – кухонный и Ванькин – покрыли их большой белой скатертью, а недостающие табуретки одолжили у соседей. По стенам развесили старые Лёнины работы, в основном нюшки, оставшиеся со времен студенчества. Лима приготовила свое фирменное русское жаркое, а Леонид купил коньяку, вина и водки. Более того, в своей типографии он напечатал на хорошей плотной бумаге цветные приглашения. В предвкушении праздника Лима позволила себе небольшое излишество – новое платье, удачно оттенявшее ее лицо, и лабутены. Лёнчик, увидев это, обреченно вздохнул:

– Я вью и укрепляю наше гнездо, а ты его колупаешь.

– В смысле?

– Такие туфли, наверное, половину кухонного гарнитура стоят.

– Неужели ты хочешь, чтобы я перед твоими друзьями предстала замухрышкой?

– Ну, так уж и замухрышкой! – не поверил Лёня.

– У меня не было обновок с тех самых пор, как мы с тобой ремонт затеяли.

Лёня махнул рукой, мол, замяли, вот-вот гости подойдут. Замять действительно было удобнее, так как никому, даже самому близкому другу он не признавался, что Лима за что-то платит на этой стройке века. Для всех, включая маму, он был труженик и герой, который потом и кровью оплачивает свое неукротимое стремление к совершенству. Заверещал домофон, и нарядная хозяйка поспешила открывать, решив, однако, как-нибудь на досуге развить эту тему.

На самом деле из однокурсников Лёни только один стал художником, да и тот рисовал портреты на Арбате на потребу публике. Однако марку держал, носил изящную бородку, замшевый пиджак и шелковый фуляр. С ним была подруга – балерина, которая принесла с собой бутылку минеральной воды и весь вечер только ее и пила. Говорила она только об интригах в театре, считала, что все к ней несправедливы, но была груба и вульгарна, ненормативную лексику использовала гораздо чаще, чем ожидаешь от такой изящной особы.

Двое других парней так же, как и Лёнчик, трудились в офисе, правда, не в типографии, а в издательстве, где, впрочем, у них так же не было ни малейшей возможности проявлять свою творческую суть. С ними были жены. Одна толстая и некрасивая, тоже с их курса, но выбравшая искусствоведение. Она много курила и говорила что-то мудрёное, чего не понимала не только Лима, но и другие участники торжества, несмотря на высшее образование. Другая, напротив, была молодая и красивая. Сказала за весь вечер только «здравствуйте» и «до свиданья», а всё остальное время сидела, уткнувшись в свой телефон. Мужики жаловались на тупого начальника, который влезает в процесс, учит их, как верстать, как компоновать и даже какие цвета сочетать. Но, несмотря на такое униженное и подавленное положение на работе, а возможно, именно поэтому, за столом они развели пространную дискуссию о всеобщей темноте и отсталости, о недооценке таланта в современном обществе и даже о его травле. Было грустно смотреть, как заурядные, в общем-то, люди стараются казаться умнее прочих.

– Сейчас процветают только те, кто встал под знамена диктатуры.

Лима не смогла сдержать улыбку, переглянулась с Леонидом, уверенная, что и у него встретит такую же ироничную улыбку, но нет: тот был предельно серьезен и с друзьями всецело согласен. Конечно, она и раньше знала, что зависть творческого человека чернее всех других видов зависти. Но чтобы так, в лоб! Пошли споры о современном искусстве, и на любое возражение Лима получала: «Да ты просто ничего не понимаешь!» За столом зазвучали имена гениев, подвергающихся репрессиям со стороны «кровавого режима», в том числе вороватого режиссера и похабного галериста. Напыщенный замшевый бородач, как оказалось, ценит такое искусство за откровенность.