Читать книгу Правитель страны Даурия - Богдан Сушинский - Страница 8

Проводив к крыльцу Родзаевского и Курбатова, главнокомандующий возбужденно осмотрел виднеющиеся вдалеке вершины горного хребта, за которым начиналась Россия. Замысел рейда заставил Семёнова внутренне взбодриться: еще не все потеряно, можно попытать воинского счастья на просторах Даурии! И в кабинет свой атаман возвращался с твердым намерением вновь обратиться к тексту незавершенного письма фюреру.

«Господин Гитлер! Вверенные мне русские казачьи войска, расквартированные в Маньчжурии, готовы переправиться в Грецию или Турцию, чтобы затем присоединиться к русским войскам, сражающимся на стороне рейха.

Местом дислокации Русской дальневосточной армии может стать Северная Италия, где уже расположены некоторые русские казачьи части, или какая другая страна, скажем, Югославия или Болгария, а также любая местность в Германии, которая будет Вами, господин фюрер, указана…»

Генерал вновь просмотрел еще незаконченное письмо Гитлеру и, отложив, наполнил стаканчик саке. Хоть и презирал он японцев за эту рисовую гадость, однако все чаще прибегал к ней как заменителю настоящей, крепкой русской водки, после употребления которой его все чаще преследовали дикие головные боли.

«…Поздно, слишком поздно ты понял, атаман, – вдруг отшвырнул Семёнов от себя этот образец дипломатического чистописания, – что сидеть в этой дикой Маньчжурии совершенно бесполезно. Запоздало ломишься в дверь рейхсканцелярии Германии с подобными писульками, в соболях-алмазах!».

Адресованное фюреру письмо валялось на письменном столе, в домашнем кабинете Семёнова, вот уже около трех месяцев. Атаман перечитывал его множество раз, все отчетливее сознавая: никакого реального смысла эта «казачье-фюрерская эпистолярия» уже не имеет. В последнее время он уже почти перестал задумываться над каналом пересылки этого послания в Берлин. Похоже было, смирился с тем, что сроки упущены, и Гитлеру с окружением сейчас не до каких-то там «недоносков» белой русской армии, к тому же наспех слепленных и несытно вскормленных японским военным командованием. Да и фигура самого фюрера, особенно после падения преданного ему, но бездарного соратника дуче Муссолини, казалась теперь суеверно призрачной.

А тут еще представитель японской военной миссии при штабе атамана русских войск полковник Куросава[15] вдруг стал щедро делиться с их верхглавкомом данными японской разведки, из которых прямо вытекало, что буквально у ворот рейхсканцелярии формируется мощная генеральская оппозиция Гитлеру[16]. Внутри её уже вызревают планы то ли смещения фюрера, то ли физического устранения его. Причем заговорщики явно настроены на сепаратный мир с англо-американцами, с коими японская империя уже пребывает в стадии войны. А значит, союз этот неминуемо будет направлен прямо против неё.

Рубака Семёнов никогда не считал себя великим политиком. Но уже после второго «заговорщицкого» сообщения японской разведки он стал опасаться того, что могло окрылять самого императора Хирохито и командование Квантунской армии: сближение немцев с англо-американцами неминуемо заставит Сталина искать союза с Японией, с которой, в общем-то, и войны как таковой еще не было. Причем можно не сомневаться: Хирохито пойдет на такой мир, поскольку иного выхода у него попросту нет. А в качестве «жеста доброй воли» император с легкостью пожертвует им, лютым врагом советской власти, атаманом Семёновым, равно как и его соратниками, а возможно, и всем белоказачьим войском.

…Наверняка, это послание фюреру так и осталось бы недописанным, но тут – ротмистр Курбатов, которому можно доверить операцию маньчжурских стрелков. Ведь время шло, а покушения на фюрера все не было и не было. Зато у Семёнова возникла задумка: пока дело не дошло до развязки, сговориться с германским командованием о переброске хотя бы элитной части своих войск, пусть даже только их офицерского корпуса, в Европу.

«Никакой уверенности в том, что вождь всей Германии станет суетиться у твоего эшафота, – жестко определил шаткость своей позиции атаман, – пока что нет, в соболях-алмазах. Однако терять тебе тоже нечего. К тому же сам факт появления такого письма Гитлеру хоть на какое-то время усмирит твою собственную офицерскую оппозицию. Как бы там ни было, а попытку изменить судьбу армии главнокомандующий её предпринял, значит, надо подождать. Нужно терпеливо, мужественно ждать».

Первое и единственное доселе свое послание Семёнов действительно направил фюреру еще в марте 1933 года. Тогда это имело смысл, жаль только, что у него самого, охмеленного идеей сотворения казачьей Страны Даурии, не хватило ума лично прибыть в Берлин и провести переговоры с новоявленным фашистским «мессией».

Нацистское окружение еще только взращивало из Гитлера настоящего вождя, оно еще только училось «играть фюрера» так, как в провинциальных театрах учатся «играть короля». Однако Семёнов провидчески ощущал, что Адольф – именно тот лидер, который способен поднять Германию на завоевание Европы, а значит, прежде всего, завоевание России. И время показало, что, в принципе, атаман не ошибся: никто иной, кроме Гитлера, на подобный «русский поход» попросту не решился бы. Как не отваживаются на него, даже в качестве союзников Германии, те же имперские японцы.

Другое дело, что на письмо генерала фюрер так и не ответил, хотя с его стороны это выглядело великогерманским свинством. Единственным оправданием главному фрицу могло служить только то, что в тридцатые годы он усиленно заигрывал со Сталиным.

«Братание двух непримиримых врагов во имя победы над общим недругом своим – Англией!» – только так и воспринимали тогда берлинско-московские реверансы в Японии и Маньчжурии. А ведь когда встал вопрос о войне с Великобританией, Семёнов готов был перебросить свои войска в Европу, пополнить их белоэмигрантами, в великом множестве гнездовавшимися на всем пространстве её, и сразу же заявить свои претензии на российский престол.

Именно так: немедленно возвестить о своем желании сотворить новую российскую династию. Атаман морально готовился к этому. Предложить себя русскому народу в роли основателя новой императорской фамилии – для него это имело принципиальное значение.

* * *

Главнокомандующий оставил кресло, подошел к огромному стеллажу и снял с полки с дневниками толстую общую тетрадь с надписью на корешке: «Атаман Семёнов. Дневники. 1941 год». Полистав её, отыскал одну из декабрьских записей: «Меня всегда раздражают политики, которые, стоя на поле кровавой сечи, где гибнут их союзники, пытаются мудрить и хитрить так, словно желают перемудрить и перехитрить самих себя. Что же касается японцев, то, похоже, эти действительно способны перехитрить самих себя. И если японцы немедленно, пока немцы все еще под Москвой…»

На последнюю фразу атаман обратил внимание: «А ведь уже тогда я предвидел, что города им не взять. И не взяли». На какое-то время он вдруг забыл, что речь идет о Москве, захваченной коммунистами, в эти минуты он чувствовал себя просто русским. – «Черт бы тебя побрал, старый служака, может, ты и свою собственную судьбу накаркаешь, в соболях-алмазах?!».

«…И если японцы немедленно, пока немцы все еще под Москвой, – продолжил он чтение, прополоскав горло и самолюбие очередной порцией саке, – не включатся в боевые действия на стороне Германии, то все закончится тем, что красные выметут их из Маньчжурии и погонят к берегам Желтого моря»[17]. Этому, последнему пророчеству, относительно Желтого моря, сбыться еще только предстоит, однако Семёнов уже не сомневался, что действительно будет так.

«А теперь посмотрим, что происходило дальше», – ударился атаман в очередные «стратегические маневры». – «Японцы так и не решились перейти Амур, а германцам не хватило прозорливости сразу же сформировать русскую белую освободительную гвардию, которая помогла бы им захватить Москву и другие города. Побоялись они, что царской России придется предоставлять хоть какую-то автономию. Правда, они делали ставку на наших. Сначала на атамана Петра Краснова. Но, во-первых, он и в Гражданскую-то показал себя полной, хотя и прогермански настроенной, бездарью, а уж в эту войну оказался вообще ни на что не способным. Во-вторых, за ним не было и до сих пор нет полноценной армии или хотя бы какого-то её костяка. А затем германцы пригрели красного генерала Власова, которому сами же теперь и не доверяют».

С недавних пор Семёнов все острее ощущал свою «маньчжурскую неприкаянность», явственно понимая, что для того, чтобы стать лидером всего русского антикоммунистического движения, ему всего лишь надо было оказаться «в нужное время в нужном месте». То есть в Европе, году, эдак, в тридцать девятом-сороковом. Эх, если бы фюрер тогда ответил ему, и атаману удалось бы завязать переписку! Возможно, его белоказачий штаб уже давно находился бы где-нибудь в Северной Италии или в Югославии.

«Понятно, что армию в Европу так просто не перебросишь. Нужны большие деньги, территория и договоренности с правительством, – вышагивал атаман по своему просторному кабинету. – И все же засиделся ты в своей Богом забытой Маньчжурии, Григорий, слишком засиделся! Теперь это очевидно даже япошкам, поскольку и в Токио о тебе тоже постепенно стали забывать».

…Из тягостных раздумий атамана вырвало сообщение адъютанта Дратова: генералы Бакшеев и Власьевский ждут его в ближайшем ресторанчике «Великая Азия», где обычно происходили их «внештабные» встречи. Бакшеев был заместителем главнокомандующего, командующим Захинганским казачьим корпусом и председателем воинского казачьего правительства Забайкалья в эмиграции. Власьевский имел должность начальника казачьего отдела штаба армии. Оба они передавали, что готовы предоставить господину атаману, а следовательно, и японскому командованию соответствующие отчеты о проделанной работе и своем видении будущего белой армии в Маньчжурии.

– Готовы, значит, мои энерал-казаки? – угрюмо уточнил Семёнов, и с минуту молча стоял перед адъютантом, уткнувшись подбородком в мощную борцовскую грудь.

Полковнику Дратову знакомо было это состояние генерала, очень напоминающее актера, которому через несколько минут предстоит выход на сцену. Когда кратких мгновений должно хватить, чтобы избавиться от мирских слабостей, перевоплотиться, окончательно войти в образ лихого полководца. Адъютант прекрасно знал: больше всего атаман боится быть уличенным своими офицерами в растерянности и безысходности, в которые он все чаще впадал, оставаясь наедине с собой.