Читать книгу Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости - Борис Цирюльник - Страница 11

В этом смысле хаос упорядочивает![16] Соседство и взаимосвязь двух этих слов может удивить, если не учитывать мысль, что какая-либо вещь, группа предметов или сюжет возникает благодаря воздействию окружающей среды; зная это, нетрудно будет представить, что силовые линии в момент наступления хаоса распадаются, но одновременно возникают другие, образующие вокруг предмета, группы или сюжета другие детерминирующие силовые поля.

В человеческой психике хаос отождествлен с травматическим разрывом, и обретение устойчивости согласуется с обновлением системы. Новые определения, «необычные аттракторы»[17] ведут себя во время хаоса непредсказуемо. Творящая сила живого мира никогда не возрождает мир в его прежнем обличье. После хаоса она приобретает другой вид и форму.

Нарушение системы может быть вызвано извне, если от падения метеорита атмосфера становится более пыльной или война разрушает общество. Но оно может также произойти и внутри, если живые существа размножаются до такой степени, что каждая особь чрезмерно разросшейся группы оказывается вынуждена жить в состоянии сенсорного хаоса, являющегося следствием адаптивного успеха.[18] После пожара возникает новая растительность, после извержения вулкана изменяется пейзаж, после исчезновения лис размножаются крысы, после смерти одного из родителей реорганизуется семья. Хаотичное кипение не является случайным, поскольку тысяча видов детерминизма способна дать тысячу разных направлений, одни из которых окажутся самыми верными, благодаря воздействию среды… до следующей катастрофы.

Победитель не всегда устанавливает свой порядок.[19] Клеточная пролиферация вызывает рак; демографический взрыв приводит к развитию аномии, когда люди вынуждены противостоять друг другу в обществе, где благодаря этому противостоянию складывается баланс сил. Неизбежная адаптация не всегда является признаком здоровья. Артериальное давление вызывает приток крови к мозгу, и этот процесс противостоит феномену земного притяжения, ведь оно заставляет предметы двигаться в обратную сторону. Но в данном случае адаптивный успех вызывает гипертонию, разрушающую мозг, который защищает все тело. Заключенные адаптируются к тесному пространству собственных камер в результате монотонного измерения их шагами от стены к стене или благодаря бреду, заполняющему их душевный вакуум. И если какая-нибудь технология вызывает быструю урбанизацию, общество не успевает эволюционировать и разрабатывать ритуалы взаимодействия, призванные структурировать существование людей. И мы вновь наблюдаем в этих местах, где торжествуют машины, некоторые процессы архаической социализации, когда лидер клана, поддерживаемый своими приспешниками, навязывает людям собственный закон, основанный на его физической силе, психологическом влиянии или экономическом господстве. Подчинение в этом случае является также адаптацией, поскольку, давая власть тирану, оно позволяет предотвратить развитие всей преступной группы.

Горе победителю, ведь он насаждает среди нас тот порядок, который в итоге станет причиной его гибели. Гегель написал о «бессилии победы», когда Наполеон, покоритель Испании, спровоцировал там народные волнения, сплотившие его противников и придавшие им силы. Подобный феномен отрицательной победы мы сегодня можем наблюдать в Алжире, Израиле и Ираке.

Хаос беспрестанно изобретает не-воображаемые жизни. За пятьдесят пять миллионов лет уровень воды у Атлантического побережья Северной Америки поднимался шесть раз: вода затапливала все на своем пути. И каждый раз, когда вода отступала, возникали новые фауна и флора, о чем свидетельствуют окаменелости, и каждый раз появлялось что-то, чего не было прежде. Казалось бы, вода отходит, и экология должна восстановиться в том виде, который был присущ этой местности до потопа: системная адаптация должна была бы привести к появлению прежних животных и растений. Но нет! Потрясения повторялись пять раз, и каждый раз возникали принципиально новые формы жизни.[20] «Долгое время считалось, что способность человека наносить травмы природе… это относительно недавнее явление истории».[21] Теперь же доказано, что достаточно человеку появиться в какой-либо точке земного шара, как его созидательные способности немедленно приводят к гибели флоры и фауны. Наука усугубляет эту разрушающую силу, провоцируя наступление хаоса, переворачивающего с ног на голову наши представления каждый раз, когда научные знания сталкиваются с неожиданным детерминизмом.

Мы не можем вести себя разумно в мире, где царит хаос, потому что это невозможно ни в каком смысле. Необходимо придать миру форму, чтобы отвечать ему и научиться вести себя в нем; нужно придать ему смысл, чтобы выработать и применить стратегию существования. Наша сенсорика происходит из хаоса, и наши рассказы наполнены смыслом, если касаются каких-либо событий. Эта неизбежная адаптация объясняет нашу любовь к мифам, предрассудкам и тиранам. Они спасают нас от хаоса, придают смысл новой суете, оправдывают наши потери, понесенные во имя величайшего счастья.

Предположим, что наше существование было бы полностью лишено состояния хаоса, тогда мы жили бы в рутине оцепенения, в состоянии не-жизни, предшествующем смерти. По счастью, некоторые моменты экзистенциального шума присутствуют в нашей памяти. Конечно, мы страдаем от них, но когда после катастрофы мы вновь начинаем их осмысливать – они способствуют формированию сюжетов для наших рассказов о себе: «Я – тот, с кем случилась невероятная травма, я стал героем романа о своем собственном существовании. Я лучше всех знаю о том, что со мной произошло и как я боролся против пережитого страдания. Мне удалось преодолеть смущение и непонимание, я стал ясно воспринимать ситуацию».

Мы вынуждены подчиняться смыслу текущих событий. В бесчувственном мире мы были бы лишь пустой оболочкой, лишенной признаков психики. Как только происходит событие, которое формирует наше представление о нас самих, наша ментальная жизнь начинается во всей своей полноте, насыщенная моментами боли и удовольствия, необходимых потрясений и спокойствия. Возвращение к жизни становится своего рода паранойей, поскольку мы начинаем лихорадочно искать все, что может иметь хоть какое-нибудь значение. «Когда я умру, вы сможете говорить все что хотите, делать все что угодно. Это для меня уже не важно, поскольку не будет иметь никакого смысла. И наоборот, когда жизнь возвращается в мое тело, я пытаюсь истолковать малейшие изменения вашей мимики и самые банальные слова: если я вхожу в такое место, где находятся люди, и они замолкают при моем появлении, это доказывает мне, что они говорили обо мне». Иррациональное является реликтом существования, отголоском момента переживания травматической агонии. Попытка хотя бы немного восстановить нашу психическую жизнь, интерпретируя самые незначительные намеки или чужие жесты, могла бы придать смысл тому, что и как мы воспринимаем: «Находясь в двухстах метрах от газовых камер, приятно слышать, что у тебя длинная линия жизни»,[22] – свидетельствует бывший заключенный, умевший читать линии на руках. Вера в иррациональное в том контексте, где все говорит о смерти, выполняет защитную функцию. Когда мы чувствуем опасность, когда общество не защищает нас, мы пытаемся контролировать наше существование посредством какого-либо фетиша, талисмана, жеста или волшебной формулы. Пережившие травму (своего рода откровение инициации) создают собственную химеру, которую называют «взгляд на мир». «Я только что отыскал скрытую истину», – сообщает брошенный всеми человек, переживающий момент счастья от того, что вступил в секту. Ограничение смысла защищает нас и развивает в нас творческие способности во имя нашего величайшего счастья, в то же самое время создавая социальные химеры и отдавая на заклание некоторых козлов отпущения – во имя нашей величайшей беды.