Читать книгу Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости - Борис Цирюльник - Страница 16

Победить страдание, причиненное стихийным бедствием, помогают эмоциональная поддержка и тот правильный смысл, в который облекается случившееся ближними, членами семьи и коллектива, их интерпретации катастрофы. Тогда как победить страдание, причиненное другими людьми, можно, только если его оценка и его истолкование будут гораздо сложнее, поскольку нам не просто предстоит победить реальность травмы, но и найти объяснение поступкам другого, его желанию разрушить и уничтожить нас. Пережив умышленное нападение, мы испытываем необходимость снова овладеть чередой событий, чтобы мир вновь обрел для нас упорядоченность. На самом же деле все уже случилось, беда произошла, и слишком поздно что-либо делать. Однако для того чтобы мы смогли попытаться понять случившееся и решить, как жить дальше, мы должны начать мыслить правильно. Ведь вопросы, которые «задает» любая катастрофа, всегда оказываются одними и теми же.

• Что произошло? Когда в автобусе, ежедневно везущем вас на работу, взрывается бомба, любая попытка «правильной» репрезентации оказывается невозможной.

• Должен ли я жить дальше? В мирном контексте этот вопрос кажется абсурдным. Но если на дороге, по которой вы ездите каждое утро, вдруг образуется воронка от взрыва и смешанные с машинным маслом куски человеческой плоти валяются в грязи, сам факт того, что ты выжил, кажется ненормальным.

• Стоит ли начинать снова? На этот вопрос нам должен помочь ответить тот, кто не находился рядом с нами в момент взрыва; если он сделает это, мы получим действенную психологическую поддержку: «Вы живы, я могу это засвидетельствовать… мы всё видели, поскольку наблюдали за происходящим извне. И мы можем объективно рассказать вам о том, что произошло, ибо нас не было в эпицентре непредставимого».

Переживший травму начинает с нуля, но теперь ему предстоит двигаться в другом направлении: «Я невредимой выбралась из ада… Возможно, я сошла с ума, сама того не осознавая… Только вы можете рассказать мне… Я сама никогда не упоминаю о произошедшем, общаясь с близкими… Эта психологическая пытка изменила меня».[38]

С самого начала человеческая травма предполагает причинно-следственную связь. Когда происходит стихийное бедствие, мы пытаемся понять, почему извергся вулкан, тряслась земля: «Боги разозлились, они хотели наказать нас за какую-то ошибку, о которой мы даже не знаем. Серия жертвоприношений или искупительных обрядов должна успокоить их гнев и позволить нам возобновить наше былое существование». Но если катастрофа вызвана деяниями человека, то тогда переживший травму и подвергшийся мучениям вынужден признать: «Это меня, именно меня, мою семью хотели взорвать, уничтожить,[39] разрушить мою жизнь». Следовательно, мы должны изучать личность пережившего травму, чтобы оценить те угли устойчивости, которые еще тлеют в нем, но подобным же образом надо исследовать и личность агрессора, дабы понять особенности связи, возникающей между ними. «Армия его страны только что уничтожила мою семью просто потому, что мы оказались в том месте… Он, не колеблясь, заставил меня страдать ради того, чтобы наслаждаться в течение нескольких секунд… Судьбе было угодно, чтобы я убежала; я дала обещание сражаться. Мне нужно понять, как человек вообще может стремиться заполучить для наслаждения мое тело и заодно, ради собственного удовольствия, попытаться уничтожить мою душу?» Попасть под град, побивший урожай, и осознать, что теперь ты обречен на голод, вовсе не одно и то же, что понять следующий факт: группа людей мучает нас и преследует в нас саму суть человеческого. Структура травмы имеет прямое отношение к тому смыслу, который ей приписывается.

Нет никаких сомнений в том, что существуют психологические отношения типа «доза – реакция». Мы не можем утверждать, что, чем сильнее катастрофа, тем большее воздействие на психику она оказывает. Лучше думать так: структура разрушителя находится в определенных отношениях со структурой разрушаемого. Вероятность возникновения психических расстройств будет еще большей, если травма нанесена человеку человеком, причем намеренно, и этот процесс занял длительное время. О структуре разрушаемого тоже надо сказать особо. Если речь идет о ребенке, то коварная травма спровоцирует отклонение в его развитии; эта невидимая травма приводит к тому, что сверхчувствительный человек начинает воспринимать любое событие через призму собственного «я»: «Не знаю почему, однако любая несправедливость кажется мне невыносимой». Случается так, что эти люди погибают от, казалось бы, минимальной агрессии, слишком остро воспринимая ее, вследствие особенностей своего психического развития. Они не сумели обрести такую же устойчивость, как те, кто после пережитой травмы был окружен заботой извне. Зачастую даже общественный дискурс лишь усугубляет разрыв, стигматизируя его: «Сироты значат меньше, чем дети, выросшие в семьях… Тутси были изгнаны из своих домов, как тараканы». Беженцы, которые могут только одно – бежать, гонимые народы, живущие в особых лагерях, ощущают презрение оседлых народов, что лишь усугубляет процесс их дегуманизации. Для людей, изгнанных из любого общества, с любой территории, действие имеет более устойчивый эффект, чем вербальная помощь. И неважно, что дискурс может быть безумен: если он предлагает беженцам возможность вновь обрести какой-то вес в глазах остальных народов, они с радостью ухватятся за нее. После землетрясения в греческой Парните большое число раненых и лишившихся крова людей отказались от любой словесной психологической помощи, легко соглашаясь на зачастую сомнительные предложения, связанные с необходимостью предпринять какое-либо действие.[40]