Читать книгу Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости - Борис Цирюльник - Страница 15

Существует странный феномен, который мы можем назвать скачком устойчивости: после стихийного бедствия или социальной травмы нередко можно констатировать быстрое психическое созревание, словно столкнувшемуся с катастрофой человеку пришлось выбирать между гибелью и рывком вперед.[33] Когда до́ма, семьи, коллектива, к которому ты принадлежал, больше нет, дальнейшие стратегии жизни очевидны: мы можем позволить себе либо тоже умереть, либо должны сражаться за новую реальность. Вероятно все же, у нас нет выбора, и сотрясающая нас обезболивающая судорога направлена на облегчение нашего страдания: мы сжимаем зубы и действуем, не думая. Но сразу после катастрофы мы, конечно, задаемся вопросом: каким образом можно снова стать человеком? И эти раздумья накладывают отпечаток на сущность травмы либо рождают внутри чувство полной опустошенности. Воспоминания о случившемся фиксируются в памяти, напоминая надгробный камень, символизирующий конец земного пути. Однако рождающееся при этом желание объяснить самому себе то, что случилось, бешеное стремление понять способно вызвать у пережившего травму интенцию направить свою энергию на дело, посвятить себя организации новой жизни, чтобы тем самым преодолеть свою травму и научиться жить по-другому. Подобное новоразвитие перед лицом новой реальности и на базе новой философии существования рождает новое ощущение мира («я вижу вещи иными, чем раньше»), и тут, чтобы описать минувшую катастрофу и тем самым сделать шаг в будущее, необходимы новые образы и слова. Этот процесс дает толчок развитию психологической устойчивости.[34] Воспоминания о травме позволяют проделать необходимую психологическую работу по ее преодолению и выработке факторов адаптации. Переживший травму овладевает случившимся, чтобы составить проект нового существования; реализация этого проекта обязательно состоится, пусть даже контекст окажется неблагоприятным. Подобное устойчивое развитие не позволяет избежать новых бед или ежедневного чувства страдания, однако оно использует воспоминания о травме для организации нового способа жизни.

Посттравматическое созревание может сопровождаться коварной депрессией. Ребенок, чье окружение пострадало, теряет беспечность, поскольку больше не уверен в собственной безопасности. В новой ситуации многие дети адаптируются, регрессируя – с целью получить поддержку извне; другие чувствуют потребность мечтать: «Я страдаю, мне грустно, но во мне растет вера, что однажды я реализую свою мечту, если, конечно, мне хватит мужества преодолеть эту непростую ситуацию». Так травма становится организатором нового «я», основанного на усилиях и мечтах, из которых формируется любопытная ментальность. Когда случается катастрофа, развитие уже не может быть естественным. Иногда переживший травму делает выбор в пользу психопатии или повторяющейся депрессии. Но чаще всего мы обнаруживаем зарождение процесса новоразвития, вызванного неистовым желанием упорядочить свое бытие и гипнотическим влиянием событий прошлого, напоминающих о травме. Мы замечаем ту странную ценность, то болезненное мужество, которое придает смысл страданию, если переживший травму превозмогает его, ведь ему необходимо верить, что лучшие времена обязательно наступят.

Полен был маленьким мальчиком, резвым, веселым, иногда капризным, – до того момента, когда в его родную деревушку на юго-западе Франции вошли немецкие солдаты. Ни криков, ни насилия, ни попыток сопротивления. Его мать просто исчезла! Сосед отправил в полицейский комиссариат письмо с доносом на нее – она носила еду партизанам. Женщина пропала, и с этого момента звуки, слова и действия окружающих перестали быть для Полена прежними.

Отец мальчика был человеком незаметным. Его бесцветное, скучное детство стало причиной того, что его самооценка была очень низкой, а жена вообще уничтожала супруга, постоянно его третируя. По окончании войны этот человек еще долго удивлялся тем радикальным изменениям психики, которые произошли у его мальчика. Отец рассказывал: «В течение десяти лет моя жена считалась со мной только из-за денег, которые я приносил в дом. Когда я каждый вечер шел спать, она отодвигалась на свою половину кровати. Я работал целыми днями, а она и пальцем не хотела пошевелить ради меня. Она никогда не здоровалась со мной. По воскресениям, если я предлагал Полену прогуляться вместе, мальчик молча продолжал играть, делая вид, что не замечает меня». Спустя два дня после ареста матери Полен неожиданно стал здороваться с отцом, следить за своей младшей сестренкой, задавать отцу вопросы по поводу его работы, интересоваться его детством. Мужчина заключил: «Сын открыл для себя отца, потеряв мать».

Печалясь по поводу исчезнувшей матери, Полен, тем не менее, не ощущал боли утраты. Раньше ему, беззаботному, достаточно было не бояться матери и игнорировать отца. Но и тогда его радость была в чем-то сомнительной. В конце концов Полену надоели сердитые речи матери и ее безразличие к тому печальному призраку, которого он все-таки иногда называл папой. Однако сразу после исчезновения матери сенсорная оболочка, окружавшая ребенка, изменилась. Образ отца словно выплыл из тумана, и Полен, ощутив сознательность, справился со своим внутренним дискомфортом, занявшись работой по дому. Теперь ребенок управлял своим миром, где соседствовали печаль и радость.

Посттравматическое созревание является распространенным явлением.[35] Можно назвать почти общим правилом то, что человек, переживший травму, стоит перед необходимостью выбора: психическое отупение, характеризующееся антиустойчивостью, поскольку оно препятствует процессу новоразвития, или посттравматическое созревание, основанное на единстве печали и радости. Когда дети понимают, что неизлечимая болезнь вскоре станет причиной их смерти, они созревают буквально в течение нескольких дней, становятся серьезными, ласковыми и такими нежными, радостными, что их просто невозможно не любить. Подобное созревание означает ностальгию по кому-то, кто еще любит жизнь, с которой ребенку вскоре предстоит расстаться. Напрашивается простой вывод: если кто-либо пережил травму, значит, он несчастен, и, следовательно, если кто-либо не несчастен, значит, он и не пережил никакой травмы. Можно долго говорить о том, что правда заключается в следующем: все коровы – млекопитающие, однако это вовсе не означает, что все млекопитающие – коровы, а стремление думать так затягивает нас в мыслительную ловушку. Мы думаем, что, если мы несчастны, значит, наше несчастье огромно, тогда как пустячное событие должно вызывать в нас лишь небольшую грусть.

Исчезновение матери Полена разорвало эмоциональный кокон, в котором находился мальчик, оболочку, ставшую для него источником постоянной травмы. Мальчик смог иначе взглянуть на самого себя, сосредоточив внимание на отце, который наконец-то возник из тени. Когда Полен лихорадочно занимался домашним хозяйством, он успокаивался и даже чувствовал радость, воспринимая себя как ответственного человека, добровольно делающего все подряд. И в своем несчастье он вдруг ощутил успокаивающее присутствие отца,[36] до сих пор совершенно ему неизвестного. Теперь Полен испытывал тайную гордость от того, что учится вести хозяйство, и окружил своей заботой младшую сестру. Многие восхищались тем, как быстро повзрослел этот ребенок; другие думали, что Полен просто не испытывает никаких переживаний по поводу случившегося.

Системное мышление приводит нас к выводу, что ребенок, конечно, пережил травму, но отец стал для него новым источником чувства защищенности. Взрослые восхищались мальчиком, спрашивали себя, как же удалось ему преодолеть «все это», говорили о его внутренней устойчивости, и тут героя нашей истории неожиданно захлестнула сильнейшая депрессия, являющаяся симптомом эмоционального выгорания.[37]

Травма разрушает, такова ее суть. Устойчивость, позволяющая человеку вновь вернуться к жизни, объединяет страдание и радость триумфа. Любопытная пара!